Хрясь и в суп

– Готово.

С тех пор после репетиции спускался со мной в гардероб, стоял рядом покорно, как раб, ждал момента, когда я не смогу застегнуть молнию на сапоге, любовь растаяла.

К этому времени стало очевидным, что папа обманывает маму. Меня удивляло, как могли вступить в брак такие разные люди: прямолинейная, со скучной правотой по любому вопросу, женщина и мужчина, уклоняющийся от серьёзных разговоров, переводящий их в шутку. На него обращали внимание дамы, и он, насмешливо или многозначительно улыбаясь, смотрел на них.

На субботу и воскресенье мама уезжала ухаживать за больной бабушкой. Папа возвращался в такие дни домой поздно, от него пахло спиртным. Я выливала суп в унитаз или отдавала Бою, мама не должна была заметить, что отец не обедал дома.

Однажды, он пришёл с букетом роз и преподнёс их мне.

– Ты хотел подарить их тёте Марго? – спросила я.

Маргарита Валериевна была близкой маминой подругой. Только такой правильный и наивный человек, как мама, не замечала, как папа и она смотрят друг на друга.

– Нет, – ответил он, – тебе, – закрыл на секунду глаза и в лице его появился оскал, то ли от боли, то ли от желания сдержать какие-то эмоции.

Мы с папой понимали и очень любили друг друга, он покупал мне одежду, я выбирала её тщательно. Если что-то в ней не устраивало, приходилось пришивать другие пуговицы, менять пояс, украшать воротничком или манжетами. Часами я могла стоять перед зеркалом, подбирая кофту к брюкам, свитер к юбке, сумочку к туфелькам. Папа смеялся и говорил, что сошёл бы с ума, если бы ему встретилась в юности такая изящная девочка.

Санёк после школы стал провожать меня домой, однажды, рассказал, что у него есть любимое занятие, ради него он, даже, забросил флейту.

А я-то считала, что, только, учёба на отлично и моя персона – два его любимых занятия.

Оказалось, он посещает кружок любителей нашего города в доме творчества, где педагог, сотрудник исторического факультета университета, очень интересно ведёт занятия.

Я обрадовала Санька тем, что согласилась сходить с ним, «пожертвовав» занятиями по танцам.

Андрей Александрович, человек лет двадцати пяти, талантом рассказчика обладал необыкновенным, вместе с отблесками линз сверкали его глаза, подсмеиваясь над нами, увлекая в Петербург Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, Достоевского, Блока, Довлатова, а иногда мы «пускались в путешествия» по итальянским или греческим городам времён античности.

В памяти его, в неисчислимом количестве, теснились стихи или цитаты, он удачно пользовался ими, придавая рассказу особый блеск. Дома я начала читать классиков, отыскивая в книгах то, о чём он рассказывал, и что в школе казалось неинтересным. На экскурсиях он научил нас смотреть из определённых окон дворцов или домов, замечать детали. Убеждал, что произведения великих мастеров нужно читать в оригинале, я попросила папу пригласить мне учителей французского и немецкого языков.

Вместе с Андреем Александровичем ребята выходили после занятий из дома творчества, шли, продолжая беседу, потом компания «рассасывалась», кто куда.

Мы с преподавателем жили на соседних улицах, рядом шагал Санёк, которому всегда было в ту сторону, куда мне.

Учитель носил с собой дорогой фотоаппарат, мы останавливались, чтобы запечатлеть, именно, сегодняшний день, сиюминутный дождь, свежесть в воздухе, зелёные, желтые, красные листья клёнов или снег на фоне чёрного неба.

«Мне холодно. Прозрачная весна в зеленый пух Петрополь одевает…», – слушали отрывки из Мандельштама в начале мая или Ахматовское: «Смуглый отрок бродил по аллеям…», если гуляли, шурша жёлтой листвой, по паркам Царского села.

«Всё, что минутно, всё, что бренно,

Похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

У сонной вечности в руках», – звучали строчки Блока, когда обсуждали историю Римской империи.

Я «заразилась» кружком, забросила танцы, училась смотреть на дома, улицы, интерьеры по-своему, как на платье, которое можно изменить до неузнаваемости, если пришить другие пуговицы или поменять пряжку на поясе. На третьем году посещения занятий новые фантазии стали тревожить меня.

Однажды, пройдя половину пути из кружка домой, сказал Саньку, что забыла перчатки в гардеробе, сделала это специально, попросила сбегать за ними. Пока мы ждали его, предложила педагогу сфотографировать город так, как покажу я. Он согласился.

Был апрель. Свинцовое небо застыло в лужах среди пористого потемневшего снега. Город в серой мгле казался загадочным, замершим в предчувствии весны.

Мы встретились во второй половине дня и снимали до вечера. Он напечатал снимки, посмотрел на меня, как на открытие, и предложил продолжить совместное творчество. Под интереснейшие разговоры об искусстве мы «открывали» неожиданные места или ракурс для съёмки. Улицы, дворы, старые решётки садов, реки и каналы выглядели по-другому. В день встречи, с самого утра я нетерпеливо ждала минуту, когда увижу учителя.

Впоследствии оказалось, что это были самые увлекательное, и счастливое время моей жизни.

Андрей Александрович решил оформить выставку, отобрав лучшие фотографии, предложил мне прийти в дом творчества за час до начала работы кружка, чтобы расположить их и удивить ребят.

Я прикрепляла один снимок, подбирая ко второму, он третий, и, именно, в том месте, куда бы повесила его я. Когда композиция была готова, мы увидели другой город, наш с ним. Одновременно протянули друг другу руки, обнялись. Поцелуй этот я не забуду никогда.

Женатый человек, старше меня на одиннадцать лет, имеющий сына, оказался моим и только моим, никого другого мне не нужно и не потребуется никогда.

Вырвавшемуся из нас потоку чувств надлежало остаться тайной.

Когда ребята увидели изображения города, нам уже было, что скрывать. Санёк спросил меня:

– Разве это не ты снимала?

– Как ты узнал?

– Андрей Александрович – умный, интересный человек, потрясающий эрудит, но так придумывать умеешь только ты.

А я-то считала, что испорченная молния на сапоге лежала в основе его преданности.

Счастье открытия родного человека, себя, своих способностей и желаний дурманило. Я училась в элитной школе, тем не менее, некоторые девочки из нашего класса имели опыт близкого общения с мужчинами. Отличница Катя, даже, пыталась отравиться, когда в ванной под действием таблеток, вместо того, чтобы словить кайф, ушёл в другой мир её близкий друг, сын проректора солидного учебного заведения.

Вопрос перехода в другую «ипостась», во взрослое состояние, назрел или навис надо мной. Вторым участником этой сцены должен стать учитель. Наличие жены, обыкновенной женщины, вкусно готовившей и чисто убирающей квартиру, не волновало. Ему, с лёгкостью «слонявшемуся» между веками и странами, читавшему старинные рукописи, и представлявшему, каким был Колизей, когда его только построили, раздумывающему над философией великих: от Конфуция до Канта, нужна я.

О ребёнке не думала, вообще, как и о разнице в возрасте.

Теперь я понимаю: одиннадцать лет не очень заметны, если одному партнёру тридцать, а другому – сорок один. Между моими шестнадцатью и его, двадцати семью, лежала дистанция, длинной в жизненный опыт, к постижению которого я, только, готовилась.

Примером поступков, свободных от обязательств, служил для меня папа, он всегда делал, что хотел, несмотря на нас с мамой. В последнее время имя дамы, с которой говорил по телефону, с Марго сменилось на Лидию.

Для торжественного расставания с девственностью я придумала время – суббота, место – наш дом, (папы и мамы не было), и короткое чёрное платье с молнией на спине от шеи до «ниже некуда». Разрез или декольте меня устроили бы больше, но такого одеяния папа не купил бы. Пришлось «раскрутить» его на вариант с молнией, предчувствуя, фантазируя, какой трепет испытает Андрей Александрович, расстёгивая эту самую металлическую дорожку.

В очередную пятницу я сказала папе, что завтра у нас дома собирается кружок любителей города, чтобы он позвонил домой перед тем, как возвращаться.

Платье надела заранее. После прогулки по городу и фантастических поцелуев в тени сада, я попросила учителя подняться к себе, чтобы открыть дверь, сказала, что заедает замок. Нас потряхивало от близости друг к другу.

– Проходите, я покажу вам альбом Джотто, – это был его любимый художник.

Он сделал несколько шагов в квартиру.

– Расстегните, пожалуйста, молнию, – сбросив плащ, я повернулась к нему спиной.

Замочек поехал по спине, лаская её, предваряя самое захватывающее приключение моей жизни. Я повернулась к нему, платье поползло вниз.

– Что ты делаешь, девочка? Это невозможно. Я виноват перед тобой, всего этого не должно было быть.

Он стал бледен, едва сдерживал себя.

– Ну, почему? – я упёрлась лбом в его грудь, он стоял, твёрдый, как памятник, опустив руки, не дотрагиваясь до меня.

– Нельзя.

Ушёл.

Бешенство, слёзы, обида.

«Вечер испорчен, как и вся последующая жизнь», – твердила я себе, оскорблённая.

Но допустить пропасть платью, имеющему особое предназначение, не могла.

Валера, сосед с верхнего этажа, хорошо мне знакомый, потому что родители наши дружили, занимался футболом и, даже, имел некоторую известность в этой области.

Он остановился около меня на своей машине, когда шла из школы.

– Привет, хочешь покатаю.

– Спасибо, я занята.

– Освободишься, позвони.

Не прошло и недели после трагедии с педагогом, я отыскала его в мобильнике.

– Освободилась? Соскучилась?

– Да, приходи.

– Что мне за это будет?

– Разрешу расстегнуть молнию на платье.

– Лечу.

И он взлетел, вернее упал с седьмого этажа на третий.

Расстегнул.

Ему – двадцать два, мне – шестнадцать. Не такой уж юный возраст по сегодняшним меркам.

Некоторое время я не появлялась в кружке. Мы занимались сексом, исследовали свои возможности, копируя позы из Камасутры и других «учебных» пособий. Встречались у меня дома по выходным дням или у него, пока не вернулись с работы родители.

Мама, проверяя карманы моего платья перед стиркой, нашла презерватив.

– Что это?!

– От этого ещё никто не умер, – ничего другого придумать не смогла, чтобы оправдаться.

– А СПИД?

– Ты же нашла презерватив.

– Какой ужас!

Вечером папа зашёл в мою комнату.

– Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь? – красивый, умный, не только наш с мамой, но ещё чей-то.

– А ты?

– Я не такой подлец, как тебе кажется. Мама не сделала мне ничего плохого, а, главное, не могу оставить тебя, моего нежного бесёнка.

– Всё ОК, папа, не волнуйся.

Через некоторое время меня потянуло в кружок. Думала, что изменится отношение к «детским» занятиям, оказалось – нет. Вышли вместе, как всегда, пройдя треть дороги, я осталась с педагогом один на один. Саньку в школе было оказано особое доверие: учительница по физике велела принимать зачёт у двоечников.

– Как дела? – спросил учитель.

– Превосходно, у меня есть любовник, – я хотела, чтобы ему было больно, как мне.

– Рад за тебя.

Через некоторое время, поупражнявшись с Валерой, я села на край ванной, именно там проходили испытания в этот день, и, как ребёнок, объевшийся любимыми конфетами, поняла, что больше ничего не хочу, что он пустой и неинтересный человек, мой секс-спортсмен.

– Когда позвонить? – спросил он.

– Не знаю, – скучный ответ.

По дороге из кружка, когда мы с учителем остались вдвоём, я сказала:

– Андрей Александрович, третий дом от угла имеет замечательный второй дворик, пожалуйста, пойдёмте, я вам покажу.

– Знаю, это бывший доходный дом купца К…ва. Что ты придумала?

Но повиновался, мы оказались в изумительном маленьком садике среди стен, и только одна из них имела окна.

– Тот человек, с которым я …. Он мне не нравится больше, совсем не нравится. Что делать?

– Я должен тебя утешать?

– Да, – уверенно ответила я, ведь, учитель сам от меня отказался.

– Бедная, бедная Кристина.

– Зачем вы издеваетесь?

Никогда, даже в минуты самых горячих поцелуев, мне не приходило в голову обратиться к нему на «ты», так велико было уважение и, даже, почтение.

Я упёрла лоб в его плечо.

– Всё будет хорошо, ты не пропадёшь, – сказал Андрей Александрович и отстранился.

Слабина или боль мелькнули в лице, он едва сдерживал себя.

– А вы? Вы не пропадёте?

– Не знаю.

Через несколько месяцев услышала от Санька, что он разводится с женой.

Причина мне была неизвестна, он не изменял ей, но и не любил больше, это я знала точно.

Потом переживания эти затмило страшное несчастье: умер папа. Ушёл от меня навсегда большой грешник, который оказался святым. Ни я, ни мама не представляли, что на ногах он перенёс два инфаркта и погиб от третьего. Никогда не жаловался на сердце и ни разу не обращался к врачу.

В последнее время дела в его фирме шли плохо, оказалось, он купил квартиру на моё имя. Среди документов была записка, отец просил свою дочь после совершеннолетия жить отдельно от матери.

Ах, папа, как же я любила и понимала тебя!

На поминках вдова говорила о том, что их семейная жизнь была безупречной. За столом сидела её подруга, Маргарита Валериевна.

Какое счастье иметь отца и как страшно его потерять!

Позвонила Андрею Александровичу, попросила прийти в закрытый дворик, рыдала, уткнувшись в плечо единственного человека, с которым меня связывало искреннее чувство и понимание.

Советы или нравоучения мамы были против моего естества. Перед выпускным классом она советовала готовиться поступать в технический институт на специальность, связанную с медицинскими приборами, папа занимался ими.

Я записалась на подготовительные занятия в филиал московского ВУЗа на специальность «дизайн».

Наш преподаватель пригласил в Москву поступать в университет трёх девочек с курсов, я попала в их число.

Сначала предстояло пройти ритуал: постельную сцену с мэтром, которому – под шестьдесят.

Я, разумеется, согласилась. Ничего пред рассудительного или страшного не вижу в том, что моё упругое тело трогал старик, крупный специалист в дизайне, это было всё равно, что прикоснуться к святым мощам или будто они ко мне прикоснулись. Слова богу, что он не оказался геем. Нас зачислили на «бюджет».

В столице жизнь не дешёвая, я подрабатывала в дизайнерских фирмах на компьютерах со второго курса. Домой не стремилась: с мамой скучно, Андрей Александрович женился вторично.

Сколько бы не старалась и во время учёбы и после неё, зарплата не могла удовлетворить мои амбиции.

Тогда я сняла потрёпанные джинсы, обтягивающую блузу и пиджак – рабочую одежду, и пошла искать в бутиках «прикид», подходящий для встреч с богатым мужчиной, который обеспечит меня.

Два с лишним года общалась с кандидатами из интернета.

Если не заниматься этим вплотную, трудно вообразить, сколько в «сети» придурков.

Наконец, нашла. Муж мой, бизнесмен, старше меня на двенадцать лет, у нас двое детей и дом в европейской стране. Он считает, что «делать бабки» нужно в России, а жить – в Европе. В работе он жёсткий, грубый, по телефону ругается по-русски, по-английски и матом.

Я рада, когда в промежутках между работой и разъездами, он заглядывает домой, как, впрочем, и тому, что уезжает. Он дорожит нашим браком, ему удобно, что при встрече с партнёрами, у меня нет проблем с языками, могу смягчить его хамство, разбираюсь в книгах или произведениях искусства, о которых они спорят.

Между нами негласный договор: он зарабатывает, на мне – семья. Подразумевается, что я не буду заводить романы, да и нет вокруг человека, которым могла бы заинтересоваться.

Супруг же возвращается из России потрёпанный и не чистый. В зависимости от «тяжести» вины или опасности приключений, я получаю в подарок бриллиантовое кольцо, браслет, серьги, колье или диадему.

Мальчиков наших он любит, и это главное, я не нуждаюсь в сильных чувствах этой «деловой колбасы», его привязанность была бы обременительной.

В моём браке нет ничего таинственного или очаровывающего, как и во всей окружающей жизни.

Ежегодно, в дни Рождества, я с сыновьями навещаю маму.

Прошлым летом Санёк разместил в соцсетях репост, собирали деньги на операцию бывшей нашей учительнице физики, не хватало пяти тысяч евро, я послала эту сумму.

Когда зимой появилась в Питере, двухметровый красивый мужчина Санёк пришёл поблагодарить меня, поцеловать руку и пригласить в ресторан на встречу с фанатами бывшего кружка любителей города.

Отдельный зал, большой круглый стол, пятнадцать человек. Андрей Александрович, среднего роста, худенький, в очках, светлые волосы поредели, приобрели белый оттенок, глаза, как прежде, сверкают и смеются под стёклами очков, – любимый преподаватель, лица четырнадцати обращены к нему.

«В Петербурге мы сойдёмся снова, словно солнце мы похоронили в нём…».

Прав Мандельштам насчёт декабрьского Питера, но нам было тепло и светло вместе.

Говорили долго, только одной встречи на людях для меня недостаточно.

Когда была ребёнком, мама и учителя рассказывали, что готовят нас к взрослой жизни, оказалось, жили мы по-настоящему в детстве: эмоции не придуманы, чувства естественны, привязанности искренни.

Я пригласила педагога продолжить встречу наедине в квартире, купленной когда-то папой, муж использовал её для деловых встреч в Петербурге, а, возможно, не только деловых.

Второй раз в жизни «нарывалась» на отказ, но Андрей Александрович согласился.

Открыла дверь, он успел только расстегнуть пальто. Стояли на пороге, обнявшись.

– Теперь я не кажусь вам слишком маленькой? – спросила я.

– А я тебе – стареньким? – печально пошутил он.

Отключили телефоны. Ночь, день, ночь. Волшебство не может длиться долго.

О чём думаю, живя в другой стране? О Питере, Саньке, постаревших ребятах из кружка, объединённых личностью преподавателя и любовью к городу, истории, искусству.

Для меня Андрей Александрович – самый понятный человек, вместе с тем, загадочный и, незабываемо, нежный. Представляю его, с недавнего времени, профессора, в аудитории перед студентами со сверкающими от внутреннего огня глазами, увлекающего и увлекающегося.

Страх сжимает сердце от мысли, сколько студенток окружает его.

Вспоминаю нереальную картину: учитель в элитном махровом халате моего мужа, сидит, нога на ногу, в кожаном кресле, я, напротив, на диване, вокруг туловища обёрнуто полотенце. Руки в перстнях и браслетах что-то объясняют ему, доказывают, оправдываются.

В дорогих глазах – насмешливая грусть.

«Но власть над ближними её так грозно съела…», – слышу неизвестные прежде строки.

Я запомнила их и нашла в интернете.

Стихотворение поэта Луговского начинается словами:

«Нет, та, которую я знал, не существует».

Ими же и заканчивается.

Означает ли это, что встреча наша было последней?

Толпятся в моей голове «взрослые» мысли о достойнейшем мужчине, ни разу, не осквернившем язык матерным словом, но, в то же время, полностью подчинившем близких своим интересам. Не так просто семье существовать на зарплату преподавателя российского ВУЗа, а отпуск проводить в археологических экспедициях. У него, должно быть, хорошая жена. Как объяснил он ей выпадение из жизни на две ночи и один день?

Можно «напрячь» Санька, ребят из кружка, собраться ещё раз, но имею ли я право испытывать чувства дорогого человека, если, конечно, он сам не поставил уже на них точку?

Где ты, моё беззаботное детство? Кто я сейчас? Скучная старая женщина тридцати пяти лет?

Сюрреалисты плакали.

Я первый раз в этом заброшенном месте. Сегодня выпало много снега, и я стою на дороге в детских сапожках с бантиками тугой шнуровки.

Передо мной в десяти метрах стоят две женщины. Обе по колено уже провалились в снег. Одна из них, очень высокая и скрюченная, как рыболовный крючок. Её голос сильно хрипит, как из старого репродуктора. На ней рыжая меховая шапка, закрывающая половину лица. С болотного цвета хаори* она совсем не сочетается. На тонких губах тонкая полоска красной помады.

– Дурной день. Нечего не скажешь. Никак не могу привыкнуть, что здесь уже всё по-другому – прошипела она в очередной раз.

Другая дама стоит под ней и выглядит старше. Небольшого роста, с крупной шеей и массивными пальцами на руках. У этой женщины странный взгляд. Живой. Глаза пугливыми волчатами смотрят исподлобья. Огромные черные зрачки синхронно бегают в разные стороны и ищут лазейку. Женщина тяжело дышит. По-видимому, она устала уже от их бесконечной суеты, которой уже не была рада. После очередного неподъемного вдоха она произносила:

– В этом году всё совсем не так. Не так. Где все? Куда все подевались? Что ты всё повторяешь, что ты опять повторяешь одно и то же, одно и то же. Здесь нет, и не было ничего дурного.

– Я не повторяю. Я говорю, что всё дурное вокруг. Посмотри сама. Какое серое небо, какая под снегом грязь.

– Смотрю.

– Видишь?

– Не вижу. Вижу только снег.

Я подошла поближе. От женщин пахло старыми вещами, резкими духами и липкой пылью. Нестерпимо. Когда я начала пробираться к ним через сугробы, мокрые хлопья пролезли в обувь, упали на лицо. Искусали кожу. В руках я несу две огромные металлические кружки без ручек. Сразу появляются ожоги. Одни от снега, другие от кипятка.

– Дамы, не хотите ли по чашечки чая?

– Утром ты видела, какое было дурное солнце? Ты видела? Оно же было чудовищно ленивым. Боже мой, я думала, ему не хватит сил подняться хотя бы до тех гор.

– Нет, не видела.

– Ты хоть что-нибудь видишь, ты видишь своими глупыми глазами хоть что-нибудь?!

– Ну… Не хотите, как хотите.

Я обернулась и пошла назад, по колее своих следов.

– Вам тоже снег надоел? Смотрите, какие на моей шляпе сугробы.

Любимый полковник – старый друг. Он еще в прошлом году вышел из книги Маркеса. Строевым шагом прошел по страницам, отчитался эпилогу. Аурелиано Буэндиа. Армейская выправка, начищенные новые ботинки, добрый мудрый взгляд. Он был сегодня в шляпе. На широкие фетровые поля падал снег, создавая сугробы. Шляпа медленно опускалась к бровям.

– Немного… Чай будете? – я протянула ему чашку.

– Посмотрите. Сейчас они закончат спорить, и вот увидите, снег растает. Придется нам всем делать лодки. Та дама, что пониже, наверняка, утонет. Вы когда-нибудь строили лодки?

– Еще в детстве делала бумажные кораблики.

– Нет, это не подойдет. Но не беда. Что-нибудь непременно придумаем. А всё-таки она утонет… Приглядитесь… Видите её бегающие глаза? Они не дадут ей спастись. Спасется тот, кто смотрит вперед… Прямо. Остальные, к сожалению, не смогут. У Вас, кажется, был чай?

– Он уже остыл.

– Не беда. Давайте устроим обмен? Вы мне остывший чай, а я Вам тюльпаны. Вот, держите. – Полковник вытащил из внутреннего кармана небольшой букет. Это были три закрытых бутона. Маленькие алые плоды. Они дрожали на тонких зеленых ножках. Обе дамы, заметив цветы, чихнули. Ещё раз и еще.

– Будьте здоровы!

И еще раз.

Полковник цокнул языком. Тюльпаны скрипнули от ветра. Это были те самые молодые тюльпаны, которые касаясь друг друга, ласково поскрипывают. Заскрипели и новые ботинки полковника, и мокрый снег под ногами. Буэндия ушел собирать влажный сахар со дна кружки. Немного хромал. Он здесь с нами с самого начала. Разговаривает всегда тихо. Почти нелюдим. Опрятен и стар. Любимый полковник – старый друг.

Небо сменило за все это время три оттенка. От последнего сиренево-серого стало холоднее. Я повернулась направо. Двое подростков, что стоят сейчас у единственного дерева, поют. Промерзшая лиственница подпевает деревянным глухим эхом. Слов не слышно. Никто из них не старается…

– Эй, вы! – крикнули вдалеке. – Я же говорила, что скоро вернусь! – за оврагом показался черный паровоз с поблескивающими бриллиантами на шее. Сапоги с острыми носками уверенно прорезали сугробы и приближались. Дыхание этой машины было такое густое, такое горячее, что пар так и валил из открытого рта, ноздрей. Будто внутри давно уже затопили все печи. И топили по-черному, закладывая все новые и новые сплетни. Наконец, когда все механизмы остановились, передо мной встала красивая женщина лет сорока с туманным взглядом, полным финансовой независимости, зрелости и азарта.

– Ну, что крошки мои, замерзли?

– Сколько мы здесь еще пробудем?

– Не знаю. Там говорят, что машины не будет из-за снега. Там все ждут чего-то. Не понятно. Столько людей собралось. Все ругаются. И я им объясняла, что мы здесь тоже ждем и что… В общем, нужно ждать. Все ждут…

– Дурной сон мне всё-таки приснился сегодня. Очень много собак в нём было.

– Да замолчи! Какие собаки? Ну, какие собаки? Посмотри на себя…

В небе закричали птицы. Вороны с криком размешали низкое небо и остались ждать сна. Опустившийся купол убаюкал спрятанное некрещеное солнце. Пустошь затихла и уснула.