По волнам жизни. Том 2

Всматриваюсь в лица солдат – на них ничего еще не прочтешь. Как будто ни важность момента, ни все его серьезные последствия ими еще достаточно не осознаются.

Призывы по мобилизации. И наш банк заметно опустел, – ушло вдруг человек пятнадцать – двадцать: чиновников, счетчиков, сторожей.

В тот же день начались уличные патриотические манифестации. Искренние ли? Да, искренние, многих, несомненно, они захватывали. Особенно усердствовала молодежь. Но манифестантам надо иметь цель. С развевающимися национальными флагами дефилируют по городу, направляясь к старинному Екатерининскому дворцу, где живет тверской губернатор – фон Бюнтинг. Многих шокирует – и об этом в Твери повсюду говорят, – что патриотические ответы – призывая к беспощадной борьбе с немцами – дает манифестантам с балкона дворца губернатор – немец. По молве, Бюнтинг считался состоящим под покровительством именно немецкой дворцовой партии.

Первая отправка на фронт войск местного гарнизона. На соборной площади – молебствие. Выстроились пехота – Московский полк и артиллеристы.

Говорит слово архиепископ Серафим. О нем говорят, что это – бывший полковник:

– Государь император призывает вас защищать границы родины…

И вдруг повышает голос до высшего напряжения:

– Так идите же!!

Переходит на мягкий, ласковый тон.

– А мы, остающиеся здесь, каждодневно будем возносить о вас молитвы к престолу Всевышнего!

Всматриваюсь в лица ближайших солдат-артиллеристов. Напряженное, вдумчиво застывшее внимание, когда слушают слова архиепископа.

Позже вновь уже сформированным частям городское управление решило выдать какие-то знамена, хранившиеся едва ли не от ополчения 1812 года. Ожидали, что передавать их частям будет городской голова. Но передачу их взял на себя губернатор фон Бюнтинг.

В Твери опять заговорили:

– Не быть добру! Немец дал знамена на войну с немцами…

Были его вмешательством смущены и войска, получившие эти исторические знамена.

Военное время

Потянулись долгие томительные месяцы. Постоянные неудачи сменялись редкими днями со счастливыми вестями с театра войны. Надежда на успех казалась иногда совсем потерянной, а то вдруг, после какого-нибудь успеха, она вновь воскресала. Чувствовалось, что правительство бессильно справиться с легшей на его плечи задачей, но общественность шла широко на помощь, – поскольку ее пускали действовать.

Приходили волновавшие местное население сведения о потерях среди тверичан. Стали появляться в городе и свои раненые.

А призывы шли непрерывной чередой.

На улицах неумолчно слышалась солдатская песнь. Тверская губерния из неистощимого, казалось, запаса вливала свое мужское население в ряды войск… Призываемые – постоянно на улицах: либо идут за город на учение, либо – с узелками в бани. Лихо разносятся их песни – и летом, и зимою.

На некоторых улицах, поближе к казармам, каждый день – учение солдат. И эта картина понемногу становится привычной, быть может – слишком привычной.

Эшелон за эшелоном движутся на вокзал, провожаемые оркестром музыки. Солдаты снабжены амуницией хорошо, могут даже щегольнуть ею. У всех в красивой кожаной оправе топорик, либо лопата, либо кирка, у всех ружья. Но иные из солдат слишком громко кричат «ура», слишком бравурно поют. Под этой бравадой чувствуется боль души, не заглушаемая победным маршем оркестра.

А по сторонам, на тротуарах и по улице, рядом с эшелоном бегут женщины – и молодые, и старые. Слезы на старческих сморщенных лицах. Иная молодуха не выдерживает, бежит рядом с милым – почти в солдатском строю.

Не отрешиться от впечатления, что идут обреченные на бойню. Тревожно сочувственные взгляды у встречных, у прохожих. Останавливаются, следят скорбными глазами за удаляющимися к вокзалу солдатами.

А эшелонам, кажется, конца нет и не будет. Неисчерпаем запас мужчин на Руси широкой.

Месяцы за месяцами все так же льется на вокзал неиссякаемый запас тверичан. Но что-то приобретает другой вид. И это что-то бьет в глаза.

Идут уже не молодые, часто безусые… Идут бородачи. И вид их не прежний, бравый. Не так бойко звучит их песня:

Соловей, соловей,Пташечка!

И в городе – странное явление: на рынке слишком часто распродается солдатское обмундирование, особенно – солдатские сапоги. Их выдается по две пары, одна часто сейчас же сбывается на рынке.

Но что особенно заставляет сжиматься сердце – явно уже не военный вид эшелона. Солдаты идут на войну без ружей… Да это только переодетые в солдатские шинели сутулые, невооруженные и малообученные мужики. Какие же они солдаты? Просто пушечное мясо! И что еще тяжелее – позади эшелона идет взвод вооруженных до зубов настоящих солдат, чтобы отправляемые защитники родины не разбежались на пути к вокзалу…

Становится наглядным, что дела плохи. Уже не ведут на войну, а буквально гонят, как стадо, безоружное и почти беззащитное. Тревожно провожаешь таких защитников родины, а вести с войны оправдывают тревогу. Люди идут в бой без ружей, ожидая, что убьют соседа и тогда воспользуешься его ружьем. Безоружные массами берутся в плен немцами в слишком, как кажется, легко сдающихся крепостях.

Другая больная забота – раненые. Их все подвозят и подвозят. Но почему-то в город с вокзала их перевозят только по ночам, как будто это – постыдное дело… Неумный дипломатический расчет – не производить тягостного впечатления видом транспортов с ранеными. Результат получается как раз обратный, стоустая молва раздувает количество действительно прибывших жертв войны.

Как-то воровски, по ночам специально приспособленные вагоны трамваев развозят раненых по лазаретам. И в них закипает ночная работа.

В Твери лазаретов не хватает. Несколько зданий школ отдано под лазареты: женская гимназия, учительская земская школа Максимовича и пр. Помещаются небольшие лазареты и в отделенных для этого частях казенных учреждений и частных домах. Отделена для этой цели под лазарет имени убитого недавно великого князя Олега Константиновича и часть помещения правительственного реального училища.

Тем не менее раненых привозят слишком много, мест все не хватает.

В. И. Гурко

На этой почве у меня вышел инцидент. Управляющий Тверским отделением Государственного банка П. С. Токарский был в отпуску, я его заменял. Приходит ко мне живший обыкновенно в Твери В. И. Гурко, бывший печальной памяти – по Лидвалевским злоупотреблениям с поставкой хлеба голодающим[15] – товарищ министра внутренних дел. Тогда газеты его прозвали Гурко-Лидваль. Время, однако, шло, прежнее было позабыто, а теперь В. И. Гурко был видным членом Государственного совета по выборам от Тверской губернии и вместе с тем лидером крайних правых.

Сейчас он пришел как местный представитель Красного Креста. Потребовал, чтобы я уступил под лазарет для раненых воинов достраиваемое большое здание Государственного банка.

– А вы уж как-нибудь еще потеснитесь в старом здании!

– Цель, для которой вы просите здание, такова, что, конечно, возражать против этого я лично не стану. Но вы сами понимаете, что своей властью решить этого вопроса я не могу. Понадобится испросить разрешение центрального управления Государственного банка.

– Конечно! Мне важно знать ваше принципиальное отношение. Хлопотать же в Петрограде буду я сам!

Он стал хлопотать, но должно быть слишком задел при этом управление банком, и последнее отказало в его требовании. Получив об этом официальное извещение, я сообщил о нем Гурке. Он был вне себя от ярости. Поехал снова в Петроград и там на этот раз сумел добиться распоряжения о передаче нашего здания Красному Кресту. Я получил об этом соответственное распоряжение.

Гурко собирает по этому поводу совещание из представителей заинтересованных ведомств. Получил приглашение и я, взял с собой архитектора здания Аристова.

Гурко начал с грубой демонстрации. Заставил ожидать открытия заседания почти целый час. Посылаю сказать, что должен вскоре идти закрывать банк, а потому прошу, нельзя ли начать.

После выяснилось, что Гурко счел меня виновником первоначального отказа. Поэтому он и повел себя в отношении меня чрезвычайно нахально, и дело чуть было не дошло до настоящего скандала. Предъявил требование, чтобы здание было достроено к назначенному им сроку.

– Закончить в такой короткий срок нельзя, и во всяком случае я обо всем этом должен запросить центральное управление.

Гурко вспыхнул, покраснел:

– В таком случае я пошлю телеграммы министру финансов и управляющему Государственным банком с жалобой, что вы тормозите передачу здания раненым!

– Телеграммы вы вольны отправлять, какие хотите…

– Надеюсь! – бросает Гурко.

– Но правда от этого не изменится! Никто в этих стенах не имеет права считать себя более русским, чем каждый другой. И здесь нет детей, которых было бы можно запугивать. Дела никто не тормозит, а строительные работы произвести мгновенно нельзя.

Мой тоже резкий и громкий тон подействовал охлаждающе на Гурко. В дальнейшем я замолчал, предоставив о технической стороне договариваться нашему архитектору.

После заседания Гурко подходит примирительно, с любезной улыбкой:

– Я рад, что мы в конце концов говорили одним языком!

Пожимаю плечами:

– А я удивляюсь, что вы, ваше превосходительство, такой опытный бюрократ, упускаете из виду, что мы, на местах, не распоряжаемся самостоятельно. Ведь все подобные вопросы разрешаются в центре, в Петрограде.

– Я думал, что именно вы тормозите передачу и что мне было отказано по вашему представлению. Меня это удивило и возмутило, потому что сначала вы как будто сочувствовали передаче.

Зная, однако, с кем я имею дело, тотчас же отправляю шифрованную телеграмму управляющему Государственным банком И. П. Шипову с изложением о происшедшем инциденте.

– Это такой нахал, – говорил позже Шипов, – что другого такого во всей России не найти!

Приблизительно через месяц в спешно приспособленном здании банка был устроен обширный лазарет.

Наезды царской семьи

В течение первых лет войны наезжали в Тверь смотреть госпитали императрица Александра Федоровна, со всеми дочерьми, а также из Москвы ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна. Обстоятельства этих приездов уже имели симптоматический характер, отражавший нараставшее неудовольствие династией. Их приезды, вопреки провинциальному обычаю, проходили малозаметными, отношение общества было довольно кислое. Странно было бы, если б они этого не замечали. За исключением должностных лиц, их никто и не встречал.

Молва в уродливом преувеличении повторяла петроградские разговоры об императрице и Распутине. Но, кроме того, обеих сестер – особенно же Елизавету Федоровну – упрекали в том, будто они, посещая лазареты, проявляют больше внимания и баловства к германским раненым, чем к русским.

Весною 1916 года приехал в Тверь и Николай II[16]. Здесь еще раз выявился тот злой рок, который повсюду сопутствовал этому несчастному государю.

Рано поутру начали переправлять войска из‐за Волги – а она весной разлилась, – для установки солдат вдоль пути следования государя. Но одну из лодок так перегрузили, что она легко опрокинулась. Около двух десятков солдат утонуло.

Этот недосмотр военного начальства вызвал во всех слоях крайне тягостное впечатление. И раздражение невольно переносилось на государя как на кажущуюся причину несчастья. Кажется, от него скрыли о катастрофе, разное по этому поводу говорили.

Все же массы городского населения встретили государя еще тепло. Раздражение пока не так еще назрело, да оно, собственно, переносилось полностью на императрицу, а, кроме того, зрелище всегда остается зрелищем.

Дочь моя Людмила, бывшая сестрой милосердия в общине Красного Креста, рассказывала о посещении Николаем их лазарета:

Один раненый солдат пожаловался государю на сильные головные боли.

– У меня тоже постоянно болит голова!

Этот ответ, сказанный, вероятно, для утешения, много потом комментировался, особенно в связи с воспоминанием о японском покушении на Николая II[17].

Позже раненые солдаты делились с сестрами своими впечатлениями от царского посещения. Они все были поражены осведомленностью государя относительно их полков и обстоятельств боя, в котором они были ранены.

Но после его посещения подъем в лазарете был большой. Это с несомненностью показывало, что тогда монархизм в солдатской среде не был деланным, искусственным. Некоторые раненые, раньше просившие задержать их выписку, после царского посещения сами стали просить о скорейшей отправке их на фронт.

Маленький курьез: когда во дворце губернатора государь обходил представлявшихся старших чинов, он задал, вероятно, первый пришедший в голову вопрос моему шефу по банку Токарскому:

– Как у вас в губернии кооперация?

П. С. Токарский, до смерти любивший многословие, выражал потом огорчение, что он был стеснен временем для ответа:

– Вот если б мне дали поговорить с государем два-три часа, я бы ему все подробно рассказал о нашей кооперации. А что скажешь в две-три минуты? Нас предупредили, что дольше разговаривать с государем нельзя…

Когда пришло известие об убийстве Распутина, ликование было всеобщим. Как будто настал светлый праздник. Радостно взволнованные тверичане ожидали теперь наступления лучших времен. Думали, будто тяжелый кошмар дворцовых влияний окончился…

Революционная гроза

1. Первые раскаты

Ржев

В конце января 1917 года мне пришлось переехать в Ржев, в качестве управляющего местным отделением Государственного банка.

Ржев своей внешностью производил впечатление большого уездного города. В центральной части здания были получше, а к окраинам – только деревянные домики, часто с садами. Улицы по большей части незамощенные, тротуары вне центра дощатые, а нередко и вовсе их нет.

Посреди города – площадь, большая, окаймленная недурными двух- и трехэтажными домами. Это – торговый центр. Часть торговых рядов расположена на самой площади. Она вымощена, и на ней бывает еженедельно большой базар. Съезжаются крестьяне из соседних деревень, и грязь тогда на площади разводится изрядная.

В одном углу площади – большая трехэтажная гостиница. Дом освещен – что во Ржеве еще большая редкость – электричеством, имелась собственная станция. Этому дому, как лучшему в городе, впоследствии суждено было стать большевицким совдепом.

Неподалеку от площади, в одном лишь квартале, на берегу Волги стоит здание Государственного банка. Оно также освещается электричеством – посредством собственной станции. Во всей остальной части города – скверное керосиновое освещение.

Обращают на себя внимание хорошие здания городских школ – почти все по одному типу, с громадными окнами, дающими много света.

Город разделяется Волгой на две части: Князь-Федоровскую и Князь-Дмитриевскую[18]. Остаток старины – удельного времени, когда город был поделен во владение двух братьев. Через реку между этими частями переброшен железный мост.

До недавнего еще времени, когда Волга сковывалась льдом, на ней устраивались кулачные бои: князь-федоровская сторона шла стеной на князь-дмитриевскую…

Одна из особенностей Ржева – его водоноски. Так назывались женщины, носившие из Волги на ее гористые берега ведрами воду в дома обывателей. Этим трудным делом занимались четыре тысячи женщин. Когда в городском самоуправлении поднимался вопрос об устройстве во Ржеве водопровода, оппозиция протестовала:

– А что будем делать с водоносками? Чем они жить будут?

Водопровода так и не устраивали. Мы в банке завели свою водопроводную станцию.

Как и в других старых русских городах, удивляло количество церквей.

Ржев, несомненно, один из красивейших русских городов. Разбросан на нескольких холмах, покрыт множеством садов. Красив и покрытый снегом, особенно когда сквозь узоры церквей виднеется сумеречное красное небо, и в лунные ночи весной, покрытый ковром цветущих деревьев.

Для прогулок на нашей, князь-федоровской стороне, где расположен Государственный банк, служил начинавшийся от банка приволжский бульвар. На другой стороне реки, у князь-дмитриевцев, была роща. Но лучшей прогулкой бывало идти вдоль холмистых и облесенных берегов еще узкой здесь Волги.

Жизнь во Ржеве, когда я сюда переехал, шла как будто нормально, и ничто не предвещало вскоре разыгравшихся событий.

Небольшой город с его тридцатитысячным населением был, однако, переполнен солдатами. В ту пору здесь стояла резервная бригада[19], состоявшая из четырех полков и насчитывавшая в своих рядах тысяч тридцать солдат. Офицеров также было множество: одних молоденьких прапорщиков, проходивших офицерские повторительные курсы, было около тысячи.

Бригадой командовал полковник Мириманов и поддерживал в качестве начальника гарнизона железными руками суровую дисциплину.

Порядок был в гарнизоне образцовый, и неоднократно приходилось слышать выражения удовольствия по поводу того, что жители, несмотря на такое количество солдат и притом малодисциплинированных, из пожилых запасных, – не испытывают никаких неудобств от такого переполнения войском.

Держал Мириманов сурово в руках и офицерскую молодежь. Его административные заслуги признавались всеми, кроме, разумеется, подтягиваемых.

В банке

Двухэтажное здание Государственного банка, с высоким теремом над одним из его углов, расположенное на возвышенном берегу Волги, было тогда красивейшим домом во Ржеве. Он как бы господствует над городом, и позолоченный орел на вершине терема был виден отовсюду.

Среди городского населения распространилась легенда, будто этот двуглавый орел вылит из чистого золота:

– Банк, мол, так богат, что не знает, куда и золото свое девать…

Эта легенда причинила мне впоследствии немало хлопот.

В верхнем этаже был собственно банк, в нижнем – громадная квартира управляющего. Она состояла из девяти больших комнат. От двух из них я сразу же отказался в пользу младших служащих. И семи хором для моей семьи, состоявшей из четырех человек, было много.

Внутри двора были постройки с квартирами для низших служащих, а в отдельном трехэтажном корпусе были квартиры старших служащих.

Неприятным обстоятельством было то, что в нашем здании помещалось не одно, а два отделения банка: сюда было эвакуировано и Двинское отделение. Однако по условиям военного времени, с этим приходилось мириться.

Усадьба все же была страшно мала, так что, например, не было места, где бы складывать запас дров, заготовляемый на зиму. Но был прикуплен еще расположенный рядом двухэтажный дом. В верхнем его этаже дали квартиру управляющему Двинским отделением С. И. Вешенскому.

В общем, здание было чистенькое, новое, хотя и с некоторыми строительными дефектами. Было бы в нем нам просторно, если б не то обстоятельство, что в нем были поселены сразу два отделения.

Правительственных учреждений в городе было мало, и они имели только уездное значение. Находились еще мужская и женская гимназии и эвакуированное из Белостока реальное училище. Город же был по преимуществу промышленный, со значительным числом не очень, впрочем, крупных фабрик и заводов и сильно развитой в районе кооперацией. При таких условиях Государственному банку приходилось играть в городе слишком видную, пожалуй, первенствующую роль. Рядом с ним, как бы приютившись под его крылом, было еще отделение Московского банка, раньше называвшегося банком Рябушинских[20].

Состав служащих в Ржевском отделении был в общем малоинтеллигентный. Почти все чиновники происходили из местного духовенства. Получивших университетское образование было лишь два-три человека. Особенно же неприятно выглядели банковые сторожа, также все местные уроженцы, грубые ржевские мужики. Более или менее исправные по службе, особенно при введенной мною дисциплине, они в большинстве имели недоброжелательный, угрюмый вид и мало внушали к себе доверия.

Ближайшим моим помощником был контролер Аким Павлович Попов, недоучившийся студент, также из духовного звания, человек на редкость упрямый, самостоятельный и властолюбивый. Мой предшественник А. Д. Демуцкий, болевший в последние годы, фактически сдал управление банком Попову, а сам занимался только показными пустяками, да еще постройкой нового здания банка. Попов привык за несколько лет к полноте власти и не хотел без боя переходить к нормальному порядку. Подчиненные Попова очень недолюбливали; из‐за большой лысины на голове его прозвали «босой головой».

Бухгалтер Александр Иванович Синев также происходил из духовного звания. Громадный мужчина, неповоротливый, но мягкий и почти безвольный. Смотрит на всех голубыми, невинно-вопрошающими глазами… Хорошо певший, он был, в сущности, типичным церковным регентом, по недоразумению ставшим банковым служащим.

Человек он был все же неплохой, а за свою слабовольность и мягкий характер пользовался симпатиями подчиненных.

Кассир Смагин был бесцветною, но не внушавшей доверия личностью. Он всегда заискивающе улыбался, но избегал говорить с определенностью. Зато меня донимала его жена, стареющая институтка. Забрасывала раздушенными письмами на розовой бумаге в 12–16 страниц каждое, написанное к тому же мелким почерком. Говорила все о своих знакомствах и связях, о близости чуть ли не ко Двору, а кончала служебными делами и сплетнями. Получение очередного толстого розового конверта меня наперед выводило из себя. Я думал, что эти письма пишутся без ведома мужа, и дал ему понять, что это вовсе не подходит, но убедился, что Смагин вполне в курсе этой странной переписки.

В последующие месяцы со Смагиным вышла крупная неприятность: у него в кассе оказалась недостача двух тысяч рублей. При мне им была разыграна сцена отчаяния, он говорил по телефону с разными клиентами, спрашивая, не передал ли он кому-либо этих денег… В банке, при заслугах кассира, растраты или прочеты могли быть и прощены, но в данном случае я не видел основания возбуждать пред центральным управлением ходатайство о прощении прочета, тем более что как человек он вызывал неудовольствие против себя.

Однако Смагину повезло. Разыгравшиеся революционные события, вызвавшие общую разруху, а затем и большевизм, – дали ему возможность избегнуть ответственности.

Но прожил он недолго. Во время большевизма, при поездке за продуктами для семьи, он внезапно умер.

Когда большевики меня сместили, возник вопрос о выборном моем заместителе. А. П. Попов благоразумно снял свою кандидатуру. Он и боялся теперь ответственности, да и знал, что, при его непопулярности, сослуживцы его не выберут. При большевицком управлении он занялся главным образом снабжением семьи продуктами; сшил для этого себе солдатскую шинель и, под видом солдата, ездил в качестве мешочника за добычей.

Избрание в мои заместители выпало на долю Синева. Он согласился, но об этом еще несколько слов будет впереди.

Другие сослуживцы были, по преимуществу, молодежь. Из них более заметным был секретарь Б. В. Родзевич, способный человек, но с крайним левым направлением и чрезмерно самостоятельный. Для секретаря, особенно во время революционной разрухи, это не подходило, и я сместил его на роль помощника контролера, чем он был очень обижен. Позже, в смутные времена большевизма, он играл положительную роль и даже примирился со мною в душе, после случая шумного моего заступничества за него.

Занятным типом был Мардониев, помощник контролера, заведовавший сберегательной кассой. Дело свое знал, но как человек был нестерпим. Каждый раз, как являлся ко мне в кабинет, обливал кого-либо из других служащих грязью, стараясь повредить им по службе. Благодаря этому свойству я прозвал его «американской вонючкой» – животным, обладающим для самозащиты зловонной жидкостью. Мардониева никто не любил, а я не мог скрыть своей к нему антипатии.

При самом начале большевизма Мардониев перекинулся на сторону победителей.

Доброе воспоминание осталось о служащих барышнях: как правило, в деловом отношении они были добросовестнее чиновников-мужчин, а во время борьбы с большевиками не дали из своей среды ни одной перебежчицы, чего нельзя было сказать о мужчинах.

Неприятным обстоятельством оказалось соседство Двинского отделения. Режим управлявшего этим отделением С. И. Вешенского и мой режим заметно между собою отличались, а это вредило делу.

Вешенский, бывший офицер, принадлежал к числу тех начальников, которых все «любят», то есть которые во всем стараются быть приятными подчиненным, избегая вызывать их неудовольствие. И Вешенский, в деловом отношении довольно слабый, пользовался среди подчиненных популярностью.

В общем, состав этого отделения был интеллигентнее, чем наш, и люди были, в их большинстве, неплохие. Непосредственным помощником Вешенского, исполнявшим обязанности контролера, был бухгалтер Пекарский, молодой еще человек, бывший студент, довольно симпатичный, но мягкотелый и слабонервный.

Мне, в Ржевском отделении, пришлось сразу же подтянуть служащих, несколько распустившихся при моем слабовольном и болезненном предшественнике, особенно в том, что касалось охраны банка и дежурств чиновников. Это вызвало некоторое неудовольствие, хотя и не слишком большое, потому что в других отношениях я старался соблюдать величайшую справедливость. Собственно, и этого неудовольствия не было бы, если б не соседство, а то ржевские часто говорили: