Палиндром

В общем, стоило только Шиллингу, как следует, подумать о последствиях этого своего шага, где всё против него, так ему и разводиться не захотелось – всё так выглядело некомфортно и сложно. И теперь его обуревали сомнения насчёт этого, как оказывается, необдуманного шага. И он даже дошёл до того, что начал задаваться крайне опасными вопросами для озвученного им ранее решения развестись.

– А как я к этому решению пришёл, или кто меня к нему подвёл? – вопросил себя Шиллинг, принявшись перебирать в памяти тех людей, кто мог бы это сделать. Ну а так как это всё были люди вероломные и коварные, – а другие его и не смогли бы подвигнуть на такого рода неординарное дело, – из-за чего к ним у Шиллинга доверия не было ни на грош, то он отмёл все эти лица хитроумной наружности. А как отмёл, так обнаружил, что перед его глазами осталось одно до осточертения знакомое лицо, лицо его супруги Ханны. И одного взгляда на неё для него было достаточно, чтобы понять, кто подвигнул его к такому решению. А как он это понял, то наполнился решимостью больше не быть тряпкой, и тут же очнулся от своей мысленной задумчивости.

– Я готов пойти на издержки. – В решимости претерпевать своё будущее нищенское положение, уверенно заявил Шиллинг, смотря на Альцгеймера. Что, несомненно, было примечено Альцгеймером, который не мог вдохновиться, видя эту решимость Шиллинга до поры до времени пренебрегать своим здравомыслием. Ведь это он только сейчас, когда его настоящее тепло и безмятежно, а полуголодное и простуженное уличными сквозняками будущее пока ещё в туманной перспективе, столь уверен в себе, и кто знает, а конгрессмен Альцгеймер почему-то это знает, как Шиллинг себя поведёт, стоит ему только столкнуться в настоящем с первыми предвестниками своего будущего, где ему придётся на всём экономить, и пить кофе в тех же кафе за чужой счёт.

Ну а последняя мысль заставила Альцгеймера занервничать за судьбу оплаты заказанного кофе. – Что-то мне подсказывает, что Шиллинг вскоре спохватится, обнаружив, что забыл у себя в кабинете портмоне, а там все кредитки, – подумал Альцгеймер, принявшись мысленно нащупывать в кармане пиджака свой носитель наличности и кредиток. Но то ли эта мысль о Шиллинге так на него повлияла, то ли ещё что-то, но как Альцгеймер не пытался нащупать, хоть и мысленно, свой портмоне, он никак не нащупывался. Что в прежнее время взволновало бы Альцгеймера, заставив его начать поиски пропавшего портмоне. Но сейчас он, наоборот, как-то даже успокоился и с этой безмятежностью обратился к Шиллингу:

– Ладно, если бы только одни издержки. И как, мне кажется, то это вас ждёт только при самом для вас благоприятном развитии ситуации. Тогда как прошлый опыт других людей при деньгах и связях, говорит о совсем другом. – Альцгеймер тяжко вздохнул, видимо представив этот житейский опыт в прошлом людей при деньгах и связях, а нынче без того и другого, но зато с опытом. – Так что нужно быть готовым не просто к издержкам, а к самому плохому. – Сказал Альцгеймер, специально не уточнив для Шиллинга, что из себя значит это самое плохое. Ведь оно, это самое плохое, в каждом случае индивидуально, и Альцгеймер, для которого это самое плохое одно, а для Шиллинга другое, конечно не мог вдаваться в подробности этого самого плохого. Хотя в общих чертах можно было составить фоторобот этого самого плохого.

Но сейчас на это времени нет, и Альцгеймер, у которого есть свои планы насчёт Шиллинга, обращается к нему. – Ладно, не будем раньше времени предаваться паническим настроением. Давай не спеша, со всех сторон рассмотрим ту ситуацию, которая возникнет после того как ты озвучишь Ханне это своё решение. Сказал Альцгеймер, вдруг представив себя на месте Шиллинга, когда он скажет Ханне то, что он надумал ей сказать и тем самым сломать ей жизнь.

Так находясь в своём воображении себя на месте Шиллинга, Альцгеймер для начала осмотрится по сторонам в этом для себя незнакомом доме. Что и неудивительно, ведь он никогда не был в гостях у Шиллингов и так сказать, был не знаком с тем, что и где находится. – А дом ничего. – Альцгеймер вынужден признать, что Шиллинг живёт припеваючи, отчего ему становится совсем непонятно, чего этот Шиллинг ещё хочет (возможно, что Альцгеймер впал в такую ошибку насчёт благосостояния Шиллинга по причине того, за всем этими представлениями его шикарного благосостояния стояло его воображение).

– Дом полная чаша, деньги, судя по всему водятся, супруга может и не блеск, но судя по запахам, то отлично готовит кофе. – Принюхавшись к исходящим из кухни запахам (на самом деле исходящим из его чашки), Альцгеймер только отчасти поняв Шиллинга – зажрался сволочь – выдвинулся по направлению к кухне, чтобы там застать супругу Шиллинга Ханну и затем огорошить её тем признанием, которое для неё приготовил Шиллинг.

И если с первым его желанием никаких проблем не возникло, – Ханна действительно находилась на кухне и с чем-то там копошилась на плите, – то насчёт того, чтобы её огорошить, то тут вышла заминка, по причине того, что Ханна стояла лицом к плите, а к Альцгеймеру спиной. И если Шиллинг, скорей всего воспользовался бы подходящим моментом, огорошив своим заявление Ханну из-за спины, то Альцгеймер не привык действовать исподтишка. И он, хоть и конгрессмен, кто сам пишет законы и устанавливает правила, всё же он не боится смотреть в глаза опасности и бросать ей вызов.

Так что Альцгеймер не останавливается на пороге кухни, а прямиком и совсем не бесшумно проходит внутрь, где достигнув кухонного стола, останавливается. Что не остаётся не услышанным Ханной, которая не оборачиваясь, задаётся вопросом:

– Это ты, дорогой?

А ведь этот её вопрос звучит несколько интригующе и при нужном адвокатском рассмотрении мог бы дать великолепный повод Шиллингу, обвинить её в неверности. – Господа присяжные, – с перекошенным от переживаний лицом обратится к присяжным Шиллинг, – вы только правильно меня поймите. Я до последнего не верил всем этим слухам о неверности моей супруги. Не верю и всё тут! Но как только услышал от моей драгоценной супруги это признание в том, что на моём месте мог бы быть кто-то другой, то… О боже! Я и решился, и всё ради её счастья, дать ей возможность, меня не стесняясь, звать того, кого ей вздумается звать из-за своей спины.

Но сейчас на месте Шиллинга не Шиллинг, а Альцгеймер, который не держит на Ханну не только зла, но и в руках предусмотрительно включенного диктофона, чтобы было что в последствии на суде предъявить присяжным в качестве доказательства измены Ханны. А Альцгеймер проявляет благородство, нисколько не приврав, отвечая ей, что это я дорогая.

Против этого Ханна не только ничего не имеет против, как это захочет в будущем представить Шиллинг, а она даже рада, что её дорогой очень вовремя поспел домой. – Сама не знаю почему, – под красноречивое шипение масла на сковороде, с соответствующими смущающими вечно голодный разум запахами, с весельцой в голосе говорит Ханна, – захотелось мне тебя побаловать твоими любимыми оладушками. Ты столько меня о них просил, а я дура, всё ссылаясь на занятость, которой нету, откладывала это дело. Но ничего, сейчас я тебя порадую от души.

И тут Альцгеймер сам и не понял, как оказался на улице с мокрым лицом. И лишь когда ударивший в лицо ветер немного привёл его в чувства, а со стороны входной двери до него донесся всполошенный голос Ханны: «Ты куда пропал, дорогой?», – Альцгеймер вдруг осознал, как не просто сделать то, что хочет сделать Шиллинг.

Правда в этом Альцгеймер не решился себе признаться, а он, заслышав приближающийся к двери шум ног Ханны, по скорому приняв для себя ещё одно решение: «Как это всё не ко времени», – тут же бросился наутёк (как будто он не знает, что такого рода решения всегда не ко времени).

А ведь Альцгеймер рассчитывал на лёгкий поход, где не будет всех этих семейных приватностей, которые ввергают в сомнение человека и мужа в одном лице, бесповоротно принявшего решение отказаться от прежнего образа своей жизни, полного мелких семейных радостей и прочувствованных поступков, где тебя иногда понимают с полу слов, а ещё чаще без слов. А он ждал, что его на пороге истощающего богатство дома, а не на кухне какого-нибудь уютного семейного гнёздышка, встретит Её величество высокомерие, у которой аж щёки с треском лопаются от её великодушия, которое она проявила к вам, не спустив на вас всех своих доберманов, а ещё слушает. А с такой итак понятно, что разговор короткий. А ещё становится всё понятно за Шиллинга, который непонятно как ещё столько в мужьях у этой стервы задержался.

Но тут, как выясняется, ничего подобного нет, и Альцгеймера ждёт самый обыкновенный случай, к которому он, из-за его самой обычности, вдруг оказался совсем не готов. – Хотя, возможно, что не всё так плачевно. И супруга Шиллинга не стол грешна своей простотой. – Подумал Альцгеймер и как заправский адвокат, в которого он так незаметно для себя вдруг переклассифицировался (в чём нет ничего удивительного, он как конгрессмен занимается законотворчеством и ему близка вся эта юриспруденция), спросил Шиллинга. – Для того чтобы понять, что нам ждать и к чему готовиться в будущем, я хотел бы знать круг общения твоей супруги. – На что Шиллинг задумывается, и как по его лицу видно, то пришедшие ему в голову мысли совсем ему не нравятся. Ну а когда он озвучил то, что ему пришло на ум, а вернее то, что он вспомнил о своей супруге, то Альцгеймер понял, почему ему это всё надуманное не понравилось.

– Круга так такового нет. – Сказал Шиллинг. И хотя начало было неплохо, Альцгеймер уже догадывался, что только начало и не плохо. – Ханна по своей натуре домашний человек. – С какой-то удивительной мягкостью это сказал Шиллинг, что Альцгеймер опять не на шутку встревожился. – И если с кем и общается, то только с первой леди. – Ну а этого сообщения Шиллинга хватило, чтобы Альцгеймер впал осадок при виде этой не пробивной недалёкости или наивности Шиллинга. – Да как он не понимает, что одного этого достаточно, чтобы их брак был счастлив и крепок, как минимум, до конца президентского срока. – Альцгеймера даже передёрнуло оттого, что Шиллинг не понимает такой очевидности, и как результат, не видит своего счастья в семейной жизни.

– Для чего создаётся семья? – не сводя своего нервного взгляда с Шиллинга, который на этот раз даже недвижим волнением, задался вопросом Альцгеймер, пытаясь понять Шиллинга. – Чтобы из неё извлекать для себя преимущества. Что не под силу одному, то подвинется этой объединённой воедино силой. Ну а имеющиеся и возникшие благодаря этой семейной связи другие связи, хотя бы для укрепления семьи глупо не использовать. Особенно тогда, когда есть такая связь с первой леди. И если не пользоваться всеми преимуществами, которые тебе даёт семья, то на какой ляд она тебе нужна? – Ну а последний вопрос возник уже чисто по инерции, тогда как Альцгеймера уже волновало совсем другое.

– А может Шиллинг что-то мне недоговаривает. – Задумался Альцгеймер, с недоверием посмотрев на Шиллинга. – Чтобы идти на такой риск, зная, кто может оказать поддержку брошенной супруге, нужно либо с головой не дружить, либо здесь что-то другое. Хотя как на это ещё посмотреть. – Задумался Альцгеймер, вспомнив, что ему тут рассказывали о пробежавшей кошке между президентом и сэром Рейнджером. – Между президентом и первой леди в последнее время наметился разрыв в понимании друг друга, и кто знает, как отреагирует президент на новость о разводе своего вице-президента. Вполне возможно, если первая леди его окончательно доведёт, то он, забыв все разногласия с Шиллингом, хоть и в тайне, а примет его сторону. А такие вещи, даже если о них ничего не говорят, прямо чувствуются судейской коллегией. И тогда у Шиллинга появляется большой шанс на победу. – Альцгеймер мысленно почесал свой затылок и подытожил свои размышления. – А если так, то Шиллинг определённо что-то знает, что ему позволяет … – тут Альцгеймер запнулся, вдруг поняв, что он вернулся к тому, с чего начинал. А вот чего он терпеть в себе и во всех других не мог, так это повторений. И Альцгеймер, остановившись на том, что Шиллинг во всех случаях знает нечто такое, что он не знает, решает напрямую спросить его об этом.

– И что ты на самом деле задумал? – спросил Шиллинга Альцгеймер.

– Засиделся я на одном месте. – Совсем не двусмысленно сказал улыбнувшийся Шиллинг, хотя так и прозвучало. Ну а Альцгеймер отлично понял, что хотел сказать Шиллинг, а заодно как он хитро всё это обставил. Но и он, так сказать, не первый год в политике, и знает, все эти хитрости и уловки современных политиков, уже и не способных на прямые высказывания. И, пожалуй, пойми он сейчас буквально Шиллинга и озвучь ему своё понимание в том же ключе, то Шиллинг не то что бы не поймёт, как так можно раскрываться, а сочтёт Альцгеймера за не дальновидного политика, к которому со всей откровенностью, а он так себя предательски ведёт.

Так что единственно правильно как мог ответить Альцгеймер, так это допить свой остывший кофе и с многозначительным заявлением: «Я тоже так думаю», – начать собираться на выход отсюда. Ну а Шиллинг, получив от Альцгеймера такое заверение в своей поддержке, даже забыл спохватиться и забыть портмоне у себя в рабочем кабинете. Что он запоздало и понял, когда вызванный Альцгеймером официант принёс счёт, и на него сейчас так внимательно смотрели цифры со счёта, Альцгеймер и почему-то официант.

– Это я пока ещё могу себе позволить. – Быстро прикинув в уме будущие расходы на кофе для Альцгеймера, на которые придётся пойти, раз тот выразил ему свою поддержку, решил Шиллинг, нехотя вытаскивая из кармана портмоне. Когда же портмоне Шиллинга оказался на свежем воздухе, что для него крайне редкое явление, – у вице-президента к сожалению его портмоне, слишком много обеспеченных и хлебосольных приятелей, которые вечно опережают Шиллинга в деле оплаты его заказа, отчего портмоне Шиллинга уже давно не может сбросить лишний вес, – то Шиллинг по вновь приобретённой привычке озираться по сторонам, посмотрел по сторонам. Где по-прежнему вроде как всё спокойно и не видно любопытных лиц соглядателей и прицелов объективов фотокамер, так и желающих заглянуть ему в карман и обнаружить, что он не по средствам живёт – вот истинная причина того, что Шиллинг любит обедать в компании своих хлебосольных приятелей, а не как многие завистники, у которых нет столько добродушных приятелей думают (среди которых, что не столь странно, были и хлебосольные приятели Шиллинга, у которых к их сожалению, в приятелях числился только Шиллинг), что он до запредела прижимист и жаден (и если на то пошло, то не жаден, а ответственен за сохранность вверенного ему имущества).

И Шиллинг, всё равно чувствуя себя неспокойно, – когда что-то в первый или редкий раз делаешь, то всегда волнуешься, получится или нет, – начинает с трудом и вопросительным волнением – чем расплатиться, наличными или кредиткой? – раскрывать свой портмоне. Что кое-как, но получается. И Шиллинг, косясь боковым зрением на официанта, просунув пальцы руки в портмоне, начинает на память ощупывать внутренности своего тугого на события и наличности портмоне.

Пока же Шиллинг таким образом всех вокруг мучает, в голову Альцгеймера приходит мысль, что вице-президент горазд на цепкость и, пожалуй, у него есть все шансы не остаться без ничего.

Глава 21

По дороге к решению

– А в таком деле как развод, – уже чуть позже, в салоне автомобиля, везущем Шиллинга и Альцгеймера на одну из киностудий, Альцгеймер объяснял Шиллингу стратегию его будущих действий в планируемом им деле развода, – многое зависит от того, кто первым проявит инициативу.

– В каком смысле? – не совсем поняв, что имеет в виду Альцгеймер, спросил его Шиллинг.

– Это для брака есть одна лишь декларируемая причина – чувства, тогда как каждый развод имеет для себя каждый раз разные, ни с какими другими разводами непохожие обоснования. В общем, как ты всем, а не только своей супруге объяснишь, своё желание развестись? – Спросил Альцгеймер. И опять Шиллинг поймал себя на том, что он не настолько подготовлен к этому своему решению развестись, как он раньше думал. Он-то думал, что нужно всего лишь одно, вначале поставить в известность Ханну, затем пару раз с ней встретиться в присутствии адвокатов по разводу, чтобы обсудить кому что достанется после развода, – мне чур, загородный особняк, – и со спокойной душой на все четыре стороны. А тут, как оказывается, ещё придётся объясняться, как так, почему и своим ли умом, – а может тебя кто-то сбил с панталыку, – ты пришёл к этому своему коварному решению.

И тут сразу и не найдёшься, что ответить. И Шиллинг в один момент представил себя окружённого представителями, со всех издательств набежавшей прессы. И при этом создавалось такое ощущение, что для них это самое рядовое событие из жизни человека, совсем не такое, а это для них что-то из ряда вон выходящее. И им так хочется об этом узнать поподробнее и лучше с пикантными деталями, что они готовы друг друга прямо здесь стереть в порошок. Отчего даже Шиллинг, никогда не замеченный к склонности к научным рассуждениям, и то смог пропостулировать увиденное им столпотворение перед лужайкой своего дома.

– Интерес к событию прямо пропорционален трению человеческих тел друг о дружку. Чем выше заинтересованность, тем крепче сила трения. – Подведя итог своему наблюдению, Шиллинг под напором требований своих адвокатов, вынужден был идти на улицу и давать объяснения своему бракоразводному поступку. И хотя Шиллинг не первый раз выступает с заявлениями перед прессой и он, как многие говорят, умеет находить общий язык с прессой, всё же на этот раз ему как-то не по себе и во рту от волнения сухо.

И Шиллинг с надеждой смотрит на своих адвокатов, мол, может не надо. Но его адвокаты самые неумолимые и дорогие из всех известных ему адвокатов, что с ними вот так просто не договоришься. – За дополнительную плату мы готовы за вас сделать заявление. – Даже не задумываясь над последствиями, делает предложение адвокат Шиллинга Кримм. Что действует как холодный душ на Шиллинга, итак каждую минуту разоряющегося в присутствии своих адвокатов, чья поминутная оплата их услуг так неподъёмна. И Шиллинг, посмотрев на свои часы, глубоко вздохнув, направляется на выход из дома, чтобы там, на лужайке у дома, сделать соответствующее его намерениям заявление.

– Дамы и господа! Всё верно, я развожусь. А остальное без комментариев. Этого будет достаточно. – Подходя к двери, ведущей на улицу, размышлял о тексте своего заявления Шиллинг. Правда стоило ему только открыть дверь и оказаться в свете солнечного света и тысячи объективов камер, как он в один момент обо всём позабыл. А как попытался вспомнить, спускаясь по ступенькам крыльца, прикрывая от вспышек лицо рукой, то чуть было не споткнулся и не скатился вниз по ступенькам. Что мгновенно было примечено всей этой охочей до чужих падений профессиональной публикой, в головах которых уже появились те самые комментарии, от которых хотел уберечься Шиллинг.

– «Пошатлив без лишних комментариев», – в один момент минуя все этапы рождения заголовка – информационный повод → сбор информации → оплодотворение мыслью → рождение текста и заголовка, – разродилась заголовком одна из ведущих репортёров, Грейс Келли.

– Своим открытым поведением не побоялся бросить вызов современным устоям общества. – Начал в голове печатать статью для вечерней колонки, вездесущий журналист Эрин Бракович, чей журналистский локоть вечно соседствовал с острыми локотками его соперницы по журналистскому цеху, Грейс Келли. Что не только ею чувствовалось, но и мотивировало её на свою расторопность. Без которой в таком деле как новости, никак нельзя. Ведь какие это новости, если ты о них сообщишь не первым, а вторым.

Правда можно их интерпретировать иначе, и тогда вроде и новости выходят совсем другие, не вторичные и неспешные, а как бы под углом твоего журналистского взгляда. И тогда можно оправдаться перед редактором за свою задержку на сон. В чём, а именно в такого рода аналитике, журналисты частенько друг друга замечают и ловят, и честно сказать в ограниченном приятельском кругу, то не сильно пойманных на этом своём взгляде на новости журналистов жалуют, специально отзываясь о них самыми последними, не новыми для них словами.

Так что вполне понятно, почему всем так хочется быть первым и никак последним негодяем и подлецом, в которые вас вначале запишет ваш немыслимо жестокий редактор, а после того как вы замативированные его словом, отпишитесь в колонку, то уже этим своим словом заслужите все эти последние слова со стороны своих коллег по этой продажной профессии. И тут без обид, ведь здесь главное, как интерпретировать это прилагательное к вашей профессии, которое так часто к ней прилагается – вы ведь продаёте слово, и тогда получается, что обижаться не на что и тут всё верно.

Между тем Шиллинг, ни шатко, ни валко добрался до того ленточного ограждения, переход через которое будет означать как покушение на его личное пространство. Что, как правило, никого не останавливало, и поэтому по краям от Шиллинга остановились два крепких молодца, которые никому, и даже Шиллингу не давали перейти эти границы дозволенного.

Ну а как только Шиллинг достиг этих пределов и даже не успел раскрыть рта, чтобы сделать своё заявление, как на него тут же посыпались со всех сторон вопросы всё больше провокационного характера. – Господин вице-президент! Что вынудило вас принять это решение?! – орёт откуда-то из глубины этой журналисткой массы, какая-то мелочь пузатая, которая своим невероятно противным и громким голосом компенсирует свой недостаток роста, а свой недостаток квалификации, беспринципностью и наглостью заявлений. – Говорят, что к этому вас вынудила ваша новая любовница, мисс Матильда Страсть.

Ну а от такой наглости заявлений этого и не пойми кто такого, у Шиллинга перехватывает дыхание от возмущения. – Какая ещё Матильда Страсть?! – сбитый с толку этим вопросом, сам себя вопрошает Шиллинг, и не припомня в числе своих знакомых даму с таким порочным и будоражащим слух именем. И не успел Шиллинг толком перебрать в уме всех своих знакомых дам, среди которых быть может и найдётся кто-то на эту неизвестную Матильду похожая, как этот дерзкий тип, пользуясь своей невидимостью, посылает ему вдогонку новую дерзость

– Смотрите, задумался! – орёт этот однозначно по себе судящий негодяй и развратник. – Перебирает. – Добавил кто-то знающий. И здесь Шиллингу уже отмалчиваться никак нельзя, все решат, что он точно утаивает от всех настоящую правду о своих отношениях с этой Матильдой. О которой всем вокруг журналистам уже страсть хочется узнать подробностей. Правда не все здесь такие недалёкие, и есть ещё среди этой журналисткой публики, всё больше состоящей из современных журналистских поветрий, блогеров и каких-то стрингеров (это те, которые стринги что ли носят), профессионалы своего дела, журналисты старой закалки какими были Эрин Бракович и Грей из одной ведущей Дейли газеты.

И как только они услышали упоминание этой Матильды Страсть, так сразу сообразили, о ком идёт речь. – Это такая пышнотелая блондинка из последнего боевика Скорсезе. – С толком сказал Эрин, и скорее для поддержки, чем для чего-то другого, посмотрел на Грея. Ну а Грей даже если и смотрел этот последний боевик некоего Скорсезе, и там ничего такого похожего на то, что указал Эрин не видел, то он всё равно во всём готов поддержать своего собрата по перу.

– Угу. – Многозначительно кивнёт в ответ Грей.

Между тем давление на Шиллинга всё больше усиливается. И теперь, когда всем стало ясно, какой в сущности прохиндей и проходимец этот вице-президент, то уже никто не стесняется задаваться вопросами о самой подлой сущности Шиллинга. И тут среди всей этой массы журналистов, обязательно, чуть ли не сразу же находится такой, до чего уж проницательный и больно подковыристый журналист, который насквозь видит со всей его подноготной, этого амбициозного и по своему подлому честного человека Шиллинга, и своим вопросом бьёт прямо в точку.

– А это как-то связано с вашими будущими политическими планами? – с таким прямо многозначительным взглядом задаёт этот свой вопрос Эрин Бракович (а кто же ещё), что все вокруг просто уверены, что этот Эрин только для проформы задал этот вопрос, тогда как он всё из своих более чем осведомлённых источников уже знает. – Неназванные источники, самые информированные. – Не раз говорил и подтверждал эту истину, всё обо всём знающий Эрин.

Ну а Шиллинг чуть себя не выдал, покраснев лицом, чего с ним не было со школьной доски. И тут нужно было поспешать с ответом, пока за него все тут не решили. – Честный человек не станет умалчивать свою честность, если его об этом спрашивают. А уж если он вздумал об этом думать, то тут что-то точно нечисто. – Вот так бы всё за него решили.

И хотя Шиллинг не настолько честный человек и его вообще о другом спрашивали, он всё равно не собирается давать повода так о нём нечестно думать, и он немедленно даёт ответ.