Дежавю

«Не напрасно дорога по свету металась…»

Не напрасно дорога по свету металась,Неразгаданной тайною душу маня…Ни врагов, ни друзей на земле не осталось…Ничего! никого! – кто бы вспомнил меня! Я пытался хвататься за тень и за отзвук,Я прошел этот мир от креста до гурта… В беспросветных людей я входил, словно воздух,И назад вырывался, как пар изо рта. Переполненный зал… Приближенье развязки…Запах клея, бумаги и хохот гвоздей…Никого на земле! Только слепки и маски,Только точные копии с мертвых людей. Только горькая суть рокового подлогаИ безумная вера – от мира сего.Подменили мне Русь, подменили мне Бога,Подменили мне мать и меня самого. Никого на земле… Лишь одни квартирьеры…Только чуткая дрожь бесконечных сетей…И глядят на меня из огня староверы,Прижимая к груди нерожденных детей.

Бегство

Пробираюсь к ночному Бресту,           по болотам в былое бреду,Потерял я свою невесту в девятьсот роковом году. Я меняю лицо и походку, давний воздух вдыхаю вольно.Вижу речку и старую лодку, вижу дом на окраине. Но… Полыхнуло огнем по детству, полетел с головы картуз.Я убит при попытке к бегству… Из России —      в Советский Союз.

Токаревой Анне

Деревня. Холод, Вурдалаки. И взгляд соседа,как супонь.Слеза отравленной собаки тебе упала на ладонь.Текла слюна. Кричали травы, мычал на небе Козерог…Как умирают от отравы, не дай-то вам увидеть Бог!Похоронили, худо ль, бедно – за огородом, на холме…Ушли соседи незаметно, как тени двигаясь во тьме.Потом на чуровом затоне был шум осеннего дождя;И ночь, и ранка на ладони, была сквозной, как от гвоздя.

Пророк

Я услышал историю эту, и украсил стихами засим.«Повстречался в пустыне поэту      окрыленный собой Серафим. Поднял он над поэтом денницу, разливая то уксус,       то мед,Говорил про змею и орлицу, и про ангелов горний полет. Говорил о неведомой тайне, а потом, до скончания лет,Растворился в осеннем тумане…           И подумал печально поэт: «Не сказал он про смертные свечки,       про мученья последнего дня,Хоть и бродит сейчас возле речки,       где когда-то застрелят меня»

Песочные часы

Враждебны ангелы и черти.         Не помнит устье про исток.Из колбы жизни в колбу смерти перетекает мой песок. Любовь и ненависть, и слезы,         мои объятья, чувства, речь,Моя жара, мои морозы – перетекают. Не сберечь. Сижу на пошлой вечеринке, но вижу я, обречено,Как больно, в этой вот песчинке,           мой август падает на дно! Часы не ведают страданья, и каждый день,        в любую ночь —Летят на дно мои свиданья, стихи и проза… Не помочь. И трудно мне, с моей тоскою, поверить в нечет,          словно в чет, —Что кто-то властною рукою часы, как мир, перевернет. И в стародавнем анимизме, чтоб жить,     любить и умирать,Из колбы смерти в колбу жизни песок посыплется       опять. Опять я буду плавать в маме,      крутить по комнате волчок…И станут ангелы чертями, и устье вспомнит про исток.

«Cлова забываю. И путаю числа…»

Cлова забываю. И путаю числа.Но я понимаю – в них не было смысла. Сгорай же в печи, заповедная книга!Ты хуже татаро-монгольского ига! Я понял вчера на родимом причале,Зачем эти дали так долго молчали. Я все понимаю легко и сурово.Но больше ни крика. Ни стона. Ни слова. Прощай же навеки, тетрадь со стихами.Мой голос заблудший стихает, стихает. И даже молитва все глуше и глушеЗа милую душу. За милую душу.

«Боже правый! Пропадаю…»

Боже правый! Пропадаю!Жизнь пускаю на распыл.И не помню, и не знаю —Как я жил и кем я был.То ли был бродягой, вором,Жалкой похотью хлюста,То ли я, как черный ворон,Не оплакал смерть Христа. У прощального причалаПолыхает вечный свет!Нет конца и нет начала,Середины тоже нет…И как жертвенная треба,Я на призрачном торгуВсе расплачиваюсь с небом,Расплатиться не могу.

«Вера – не вера, и слава – не слава…»

Вера – не вера, и слава – не слава.Бедный рассудок ничтожней нуля.Зеркало крестится слева направо,Будто бы в нем отражаюсь не я. Мечется разум во имя наживы,Мчатся олени, кружится планктон…Все мы захвачены танцами Шивы,Даже когда не танцует никто. Кто я? Зачем я весь вечер вздыхаю?Что я увидеть пытаюсь во мгле?Господи! Господи! Не понимаю,Что происходит на этой земле!

«Боль запоздалая. Совесть невнятная…»

Боль запоздалая. Совесть невнятная.Тьма над страною, но мысли темней.Что же ты, Родина невероятная,Переселяешься в область теней? Не уходи, оставайся, пожалуйста,Мерзни на холоде, мокни в дожди,Падай и ври, притворяйся и жалуйся,Только, пожалуйста, не уходи. Родина милая! В страхе и яростиДай разобраться во всем самому…Или и я обречен по ментальностиКамень привязывать к шее Муму? Плещется речка, и в утреннем маревеПрямо ко мне чей-то голос летит:«Надо убить не собаку, а барыню,Ваня Тургенев поймет и простит».

«В тот день, когда прощальный август…»

В тот день, когда прощальный августЗамрет на гибельной меже,В последний раз метнется ФаустЗа тем, что продано уже. Бледнея, встанут святотатцы,И под поземкою воронВ последний раз вопьются пальцыВ оклады стареньких икон. И в тот же час охватит сушуВысоким гибельным огнем. И мы, не продавшие душу,Среди небес захолонем. Во тьму тартар идут убийцы,И тот, кто грабил без стыда,И тот, кто мог за них молиться,Но не молился никогда.

Римма ЗАПЕСОЦКАЯ / Лейпциг /

Родилась в городе на Неве, работала социологом, зоопсихологом, в археологических экспедициях, дворником, кочегаром, машинисткой, редактором и библиографом в Библиотеке Академии наук, редактором и корректором в различных издательствах. Ее стихи и проза печатались в ряде журналов, в сборниках и альманахах. Она автор двух стихотворных книг: «Постижение» (1994) и «Мост над пропастью» (2014) и книги прозы «Избранные сны» (2016).

Избранные сны

Третичное море

Я вполне осознаю, что свои сны рассказывать опасно – ведь они могут стать добычей психоаналитиков. И особенно подходит для этого мой подростковый сон про Третичное море. Я и сама могла бы попытаться объяснить его подобным образом, но не стану этого делать. Сон был ярким и красочным, и его эмоциональный фон соответствовал моему пятнадцатилетнему возрасту. Я стояла на пляже, мои босые ноги касались воды, и передо мной было неспокойное море, какого-то странного оранжевого цвета, с зелеными всплесками волн и белой пеной. И такое сильное волнение охватило вдруг меня, в унисон с волнением этого моря, невозможного в известном мне мире, что я внезапно воскликнула: «Третичное море!», и тут же поняла, что это действительно было оно, море из доисторической эпохи. И словно в доказательство откуда-то из глубин этого Третичного моря появилась вдруг гигантская раковина, размером с двухэтажный дом, и со свистом понеслась к берегу, прямо на меня. Я едва успела отскочить, раковина обдала меня брызгами и, как торпеда, рассекая песок, промчалась через весь пляж, а потом резко затормозила и с шипением остановилась. Я стояла между бурлящим пенящимся морем из чужого доисторического мира и этой раковиной, таящей в себе опасность, и не знала, что мне делать. С этим ощущением тревоги я проснулась – и до сих пор помню это сумасшедшее, невозможное, но такое подлинное Третичное море.

Сюжет кафкианской эпохи

Этот сюжет снился мне четыре раза, причем три раза подряд был абсолютный повтор – этакий стоп-кадр черно-белого кино, снятого как будто по рассказу Кафки. Все происходило в полном молчании (если не считать шуршания бумаги), в небольшой, похожей на камеру комнате, залитой ярким электрическим светом. Я неподвижно сидела на койке, покрытой грубым солдатским одеялом, а около квадратного стола, заваленного бумагами, и книжного шкафа рылись в документах и книгах сотрудники органов. Я знала, что они нашли много компромата и сейчас меня заберут. И в душе был лишь ужас от абсурда происходящего. Трижды включался этот кадр и обрывался на том же самом месте. Последний раз, уже в середине 80-х, этот сюжет повторился в цветном и озвученном варианте. Я поднималась по широкой лестнице, потом открывала почтовый ящик, из которого вываливались фотопленки, и вдруг понимала, что за спиной у меня стоят двое. Я со своим эскортом молча заходила в квартиру – незнакомую, огромную, с буфетами красного дерева и множеством фарфоровых фигурок, тяжелой бархатной скатертью с помпонами на большом круглом столе – словно попадала в середину 50-х годов. В этой квартире было много народу. Я, сидя на диване, наблюдала, как люди из органов проводили обыск, внешне спокойно беседовала с окружающими, а потом вдруг сказала: «Только не говорите об этом моей маме». Вот такой кафкианский сюжет; и каждый раз после переживания этой абсурдной реальности я просыпалась с ощущением, что ледяной обруч сжимает сердце. Так во сне проявлялся страх, который я сознательно подавляла, потому что бояться было стыдно. То, что сон этот на протяжении «застойных» лет так назойливо повторялся, было, конечно, неким грозным предупреждением, но вся моя натура сопротивлялась тому, чтобы «сделать выводы».

Размышления после убийства

Сон был ярким, красочным и воспринимался мною как реальность (хотя часто я знаю во сне, что это сон). Не буду пересказывать начало сна в деталях – это может отвлечь от сути. Суть же сводилась к тому, что я убила человека, причем без каких-либо смягчающих обстоятельств. И вот мне грозит неминуемое разоблачение: у всех собравшихся снимают отпечатки пальцев и по ним должны определить убийцу. Люди по очереди походят к столу, где снимают отпечатки, и при этом переглядываются между собой (а все они друг с другом знакомы), как бы говоря: среди нас не может быть убийцы – ведь все мы порядочные люди. И я тоже переглядываюсь с другими с самым невинным видом. И при этом не испытываю ни малейших угрызений совести. Единственное, что меня тревожит, – это то, что все мои друзья и знакомые будут знать, что я обыкновенная уголовная преступница (а до этого я была уверена, что если и попаду когда-нибудь в «места отдаленные», то только по политическим мотивам). И еще мне было досадно, что я так непрофессионально совершила это убийство и оставила отпечатки пальцев. Ведь если бы не это – все было бы в полном порядке. Мысли о жертве, о мотивах преступления, хоть какие-то сожаления о содеянном, напоминающие раскаяние, вообще не возникали в сознании. И вот подходит моя очередь – и я делаю шаг к столу…

В этот момент я просыпаюсь и осознаю, что лежу в постели. Значит, это был только сон?! Первая острая эмоция: какое счастье! И сразу вслед за этим: какой ужас! Да, после пробуждения я испытала настоящий ужас и то острое переживание раскаяния, которое так и не пришло ко мне во сне. Я полностью осознала этот сон как реальность – реальность состояния моей души, о котором я до этого момента даже не догадывалась. Да, я считала себя порядочным человеком, во всяком случае, не хуже других. И это переживание, осознание своего преступления без раскаяния как реальности, выведение наружу глубин подсознания позволило мне остро и отчетливо осознать и пережить, что я хуже всех. И это острое переживание длилось ровно две недели, а потом постепенно стало ослабевать. Мне было в этот момент 33 года.

Наверное, немногие так глубоко заглядывают в свое подсознание. Возможно, их душам, которые светлее и чище моей, не грозит такой кошмар. Мне дано было заглянуть в эти глубины, осознать свое недостоинство, до конца прочувствовать, в какой бездне временами находится моя душа, как глубоко и страшно может быть ее падение. Это ли не задача для духовной работы!

Как я работала премьер-министром

Сон этот приснился мне 20 марта 1998 года, в ночь на пятницу. Дату я запомнила из-за исторического, так сказать, значения этого сна и последовавших за ним событий. То, что мне снилось, было таким вроде бы нелепым, но и таким захватывающим, словно я смотрела фильм, в котором сама исполняла главную роль. Да, этот цветной сон был очень кинематографичен и состоял из четырех сцен, или картин.

Картина первая. Раздается телефонный звонок, я беру трубку, но вижу не себя, а огромный министерский стол с телефонными аппаратами и папками, за которым сидит тогдашний премьер-министр Черномырдин собственной персоной и говорит со мной по телефону. Со своей характерной интонацией он произносит, делая ударение почти на каждом слове: «Значит, так. Слушайте внимательно. Мне некогда, и вообще… я больше не могу здесь находиться, так что вам придется временно взять исполнение обязанностей премьер-министра на себя». И после этого монолога он, не дожидаясь моего ответа, положил трубку. Даже во сне я нахожу эту ситуацию очень странной и рассуждаю так: «Почему именно я? Ведь я даже не экономист, да и живу в Петербурге. Неужели в Москве никого не нашлось? Неужели больше некого назначить? – И тут же сама себе отвечаю: – Значит, больше некого». И я понимаю, что обязана выполнить возложенное на меня поручение государственной важности.

Картина вторая. Я сижу за таким же огромным министерским столом, заваленным папками и бумагами, и исполняю обязанности премьер-министра. К вечеру я как выжатый лимон и понимаю на собственном опыте, какая это тяжелая и ответственная работа. Я даю секретарю поручение заказать мне билет в Москву (из чего можно заключить, что обязанности премьер-министра я исполняла в Петербурге), намереваясь отказаться от такой высокой чести, потому что выполнять эту столь ответственную работу выше моих сил.

Картина третья. Я уже в Москве, стою перед министерским зданием, так называемой «высоткой», потом вижу себя в колоссальной приемной, где в центре за овальным столом с множеством телефонных аппаратов сидит пожилая секретарша. Я подхожу к ней и говорю, что я, мол, такая-то, на меня главой правительства возложено исполнение обязанностей премьер-министра, я исполняла их один день, но сейчас прошу назначить на эту должность более подходящую кандидатуру. «Минуточку, – отвечает секретарша, набирает номер, разговаривает с кем-то по телефону, а затем сообщает мне: – К сожалению, вас пока некем заменить, так что придется вам исполнять эти обязанности еще два дня».

Картина четвертая. Я на поезде еду назад в Петербург – дальше исполнять обязанности премьер-министра. Один день, в пятницу, я уже отработала, и теперь предстояло выдержать еще два дня, то есть субботу и воскресенье – до понедельника, 23 марта. Эти два предстоящих дня кажутся мне вечностью, но я понимаю, что просто обязана оправдать оказанное мне доверие: ведь, как выяснилось, заменить меня пока некем. И я была готова в такой безвыходной ситуации держать на себе страну. Надо, значит, надо! Вот такое патриотическое настроение проявилось вдруг в этом сне. Правда, последняя мысль была меркантильной. Я подумала (вероятно потому, что с трудом зарабатываю себе на жизнь): «Может, за такую тяжелую и ответственную работу мне хоть что-нибудь заплатят?» И с этой надеждой, увы, не сбывшейся, я проснулась и подумала: «Так это был сон! Ну надо же, какой бред может присниться!».

В ту же пятницу вечером, в изостудии, я рассказала, как исполняла обязанности премьер-министра; это было забавно, и мы посмеялись. В следующий раз я пришла в студию во вторник, 24 марта, и реакция окружающих была уже совсем иной. Ведь в понедельник 23 марта тайное сделалось явным: стало известно, что премьер-министр Черномырдин снят со своего поста.

Все высшие чиновники в один голос заявляли, что для них это событие государственного значения явилось полной неожиданностью, в такой тайне все решалось. Даже утром в понедельник еще не был назначен новый премьер-министр, и президент Ельцин временно взял исполнение этих обязанностей на себя. Каким же образом я уже в ночь на пятницу владела сверхсекретной информацией (хоть и не понимала этого, конечно)? Объяснение для меня очевидно: во сне душа пребывает в «свободном полете», и в ночь с четверга на пятницу, когда было принято это решение, я в так называемом информационном поле восприняла очень тревожный сигнал: не было подходящей кандидатуры на должность премьер-министра, что могло угрожать стабильности государства. И я психологически взяла на себя этот груз. Во всяком случае, так я это восприняла и пережила. Но самый главный вывод, который я сделала после того, как три дня держала на себе страну: на самом деле нет никакой секретной информации, которую нельзя было бы получить по особым каналам, не прибегая к традиционным методам всевозможных разведок. Ведь я случайно уловила эти вибрации, в силу их колоссального эмоционального заряда, а специально обученные люди с экстрасенсорными способностями наверняка могут добыть любые сверхсекретные сведения. Именно между такими особыми агентами (которые могут экранировать или искажать информацию в духовном пространстве) идет невидимая миру борьба. Но эти рассуждения уже выходят за рамки моего рассказа.

2006

Бахыт КЕНЖЕЕВ / Нью-Йорк /

Родился в г. Чимкент. Окончил химический ф-т МГУ (1973). В 1982 году переехал в Канаду, с 2006 года живет в Нью-Йорке. Работал в русской службе «Радио Канады» (1982–1988). Произведения Кенжеева переведены на английский, казахский, немецкий, французский и шведский языки. Член Русского ПЕН-центра. Премии журнала «Октябрь» (1992), Международная литературная «Русская премия» в номинации «Поэзия» за книгу стихотворений «Крепостной остывающих мест».

«Всякая вещь на свете есть рукописный знак…»

Всякая вещь на свете есть рукописный знакпрепинания, а вернее – озимый злак.Не ропща, умирает, обогащая культурный слой,и прорастает в апреле, помучившись под землей. Все путем, дружок. И когда ты в дурацкой злобе        сходишь с умаот неверия, выпей браги, расслабься, мудрея        не по годам,потому что книга есть небогатая вещь письма,а скорбящий муж есть неграмотный молодой Адам. Да и ты прорастаешь, безропотно голосуя «за»,похрапываешь, обнимая жену, мой невеселый брат,то есть стоишь навытяжку, на мокром месте глаза,и держишь за руку жизнь у замкнутых райских врат.

«Тлеет время золотое…»

Тлеет время золотое(скоро-скоро догорит).Ты ведь этого достоин! —щит рекламный говорит. Петь и хныкать, но без страха.Обнищать. Из липких сотвыесть мед. А горстку прахав чистом поле разнесет ветер пушкинский могучий,богатырское дитя.Он гоняется за тучей,подвывая и свистя, и прощения не просит —только с легкою тоскойв море синее уноситпестрый мусор городской. 18 сентября 2016

«как много знает вариантов…»

как много знает вариантовигривый ветр небытияи дольний мир из мелких квантовв котором царствую не я да! поражен душевной комойлежу пред господом нагойменя кусает насекомыйчешуекрылый и другойбеда настали дни тугиележу фактически на днедепрессия да аллергияхворобы модные однелишь одноклассник дева любав ушанке шумной из бобраменя поддерживает грубов надежде славы и добрасаксофонической трубоючуть-чуть елозит в тишинеи димедрола зверобоярыча протягивает мне 25 июня 2016

«Дыши глубоко. Постарайся заснуть…»

Дыши глубоко. Постарайся заснуть.Прими анальгина. Попейводички. А хочешь горчичник на грудь?Оно помогает, ей-ей. И это прейдет, и обида пройдет,и мы беззащитны, когдасквозь трещины времени ночь напролетсочится живая вода. Пастуший рожок. Неподбитый итог.Звените, кимвалы, покамужает, цветет, увядает ростокзадумчивого тростника, и боязно, милая, если умру,забыть этот свет дорогой,где лепет любовный шуршал на ветру,серебряной, что ли, фольгой.

«Когда бы знали чернокнижники…»

Когда бы знали чернокнижники,что звезд летучих в мире нет(есть только бедные булыжники,куски распавшихся планет), и знай алхимики прохладные,что ртуть – зеркальна и быстра —сестра не золоту, а кадмию,и цинку тусклому сестра — безликая, но многоокая —фонарь качнулся и погас.Неправда, что печаль высокаяоблагораживает нас, обидно, что в могиле взорваннойодни среди родных равнин лежат и раб необразованный,и просвещенный гражданин — дух, царствуя, о том ни словане скажет, отдавая в ростсвой свет. И ночь исполосованаследами падающих звезд.

«Ты помнишь морозный узор на стекле…»

Ты помнишь морозный узор на стеклев подвальном гнезде, в молодом феврале,и солнце, и рамы двойные?Я помню узор на морозном стекле,подвальное утро, на старом столесалфетки – должно быть, льняные.Гниет, истончается чистая ткань —как если бы инь ополчился на ян,(смотри, говорят, не заляпай!)с мережкой из заиндевелых ветвей,и в клетке страдает большой воробей —печальный, со сломанной лапой,спускайся, мой лирник, в обитель теней.Светает. В последнее время длиннейи дни, и – особенно – ночи.Беги за иголочкою, мулине.Понять и простить. Беглый свет на стене,как Господа быстрые очи.

«Хочется спать, как хочется жить…»

Хочется спать, как хочется жить,перед огнем сидеть,чай обжигающий молча пить,в чьи-то глаза глядеть. Хочется жить, как хочется спать,баловаться вином,книжку рифмованную читать,сидя перед огнем. Пламя трещит, как трещит орех.Лед на изнанке лет.Вечной дремоты бояться грех,и унывать не след, Грецкий орех, и орех лесной.Пламя мое, тайкомпоговори, потрещи со мнойогненным языком, поговори, а потом остынь,пусть наступает мгла,и за углом, как звезда-полынь,зимняя ночь бела.

Инна ИОХВИДОВИЧ / Штутгарт /

Родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, эссеист, литературный критик. Публикации в литературных сборниках, альманахах, и пр. Победитель и финалист различных литературных конкурсов. Лауреат международной премии «Вольный стрелок: серебряная пуля» издательства Franc-tireur USA. Живет в Штутгарте (Германия).

Встреча

В родном городе Ольгу никто не встречал. Она так захотела сама, решила остановиться не у знакомых, а в гостинице.

Вышла из здания аэровокзала, собираясь пройти к остановке такси.

«За четверть века мало что изменилось, – констатировала она, – разве, нищих не гоняют». Ольга раскрыла кошелек, чтобы подать милостыню, как когда-то учила бабушка: «Христа ради».

Подошла к неподвижно сидевшему нищему, и слегка наклонилась, чтобы кинуть в его пропотевшую изнутри, тюбетейку. Сам же он, в кепке, низко нахлобученной на лоб, так что лица его не было видно, наверное, дремал. Рука недвижно лежала на колене, и Ольга вдруг вздрогнула, по ней словно бы электроразряд прошел!

В такси до нее внезапно дошло.

– Пожалуйста, поверните назад, к аэропорту!

Когда они подъехали, нищего не было, будто бы и след его простыл. Ольга вздохнула, примерещится же всякое, как увидала возвращавшегося его. Это был, пусть и неузнаваемый сразу, но он, возлюбленный, бросивший ее. Он, Вовка Крапивин. Он не был прежним, мужественно-мускулистым парнем, по которому вздыхали когда-то многие девушки. А уж она-то – больше других. Сейчас загорело-морщинистое лицо ничем не напоминало о юношески-четких чертах, и наверняка, кроме нее никто бы не узнал его.

Когда он приблизился к ней, она на выдохе произнесла: «Вовка, ты!» Он, будто не слыша, продолжил свой путь. Тогда Ольга закричала: «Крапивин, что ты притворяешься? Ты что, не слышишь меня?» Мужчина остановился. Осмотрел всю ее стройно-девичью фигуру в холщовом брючном костюме, неузнавающе скользнул по лицу и ответил: «Если вы ко мне, то обознались». Он говорил еще, а она не вслушивалась в смысл произнесенного, только наслаждалась его, крапивинской легкой шепелявостью, знакомыми интонациями, голосом, что подчас слышался ей во снах…

– Вовка, – наконец отчаянно закричала она, – я – Оля! Твоя «Девочка с котенком»!

Там, на самом верху дерева котенок не мяукал жалобно, и не визжал, а как-то безнадежно постанывал. Беспомощная Оля ничего поделать не могла. Попытки подняться по гладкому, будто отполированному, будто лаком вскрытому, стволу оказались безуспешны. И вот тогда, невесть откуда, явился Он. Заскользил по дереву, скрылся в листьях кроны… и вот уже стоял перед ней с котенком, спокойно лежавшим в его больших ладонях. Так она встретилась с Вовкой, со своим Героем…

С самого отрочества, Оля была влюблена в Вовку Крапивина. Он не был признанным красавцем, как Владик Батурин в школе, не был сильным, как Серёжка Рогачёв, из их двора, но представлялся ей самым-самым, настоящим мужчиной, предназначенным ей, как Марк Антоний Клеопатре. И, одновременно недосягаемым, на несколько лет старше он встречался с красивыми девушками, что с обожанием взирали на него. Оля завидовала им, она могла лишь украдкой смотреть на него, во время случайных встреч.