Дети грядущей ночи

Подаренные добрым проводником стоптанные сандалии немного жали в носке, но на такие мелочи не хотелось обращать внимания.

Манили громадные по браславским меркам витрины фотоателье, галантереи, ювелирных, селедочных, керосиновых лавок и – о чудо! – даже синематограф братьев Люмьер.

Праздность сытого города разбавляли многочисленные военные, сновавшие строем и по отдельности, в скатанных вокруг туловищ шинелях, с лихо перекинутыми через плечо трехлинейками и бренчащими при каждом шаге котелками.

Будто в тон этой братии, покатые бока рекламных тумб пестрели плакатами, с которых сурово глядели усатые близнецы в таких же серо-зеленых гимнастерках. Лихие плакатные служаки тыкали в прохожих пальцами и орали аршинными буквами: «Во имя Родины! Вперед, богатыри!», «Военный 5. ½ % заем! Цель займа – ускорить победу над врагом!», «Жертвуйте солдатам-инвалидам!», «Обилие снарядов – залог победы!»

И тут же, страшное: «Во исполнение Высочайшего повеления о приведении армии и флота на военное положение:

1) нижним чинам запаса, с увольнительными билетами, а не имеющим таковых с видами на жительство или удостоверениями о личностях, явиться в участковые полицейские управления столицы по месту своего жительства, на 2-й день мобилизации, в субботу, 19-го июля в 6 часов утра, для отправления на соответствующий сборный пункт;

2) все учреждения и лица, у которых запасные служат, обязаны немедленно окончить с ними расчет и выдать увольнительные билеты, если таковые находятся у нанимателей»

Стас осознал, что империя вдруг начала жить совсем в другом времени, в новой, не добравшейся до браславской и миорской глуши, реальности. И, странно, но эта реальность юноше пришлась по сердцу: в мутной военной воде легче было спрятаться. И при удачном раскладе вполне возможно создать себе новую биографию, не запятнанную, свежую, геройскую.

Рядом с военными плакатами мирно уживалась реклама. Предлагалась в ней всякая всячина – от чудодейственного бальзама госпожи Беляевой и бриллиантина мосье Жака Трюо до брегетов на точном ходу и конской английской упряжи.

Стас еще вчитывался в мелкие буковки объявления «… ножи и прочие товары из настоящего русского БУЛАТА! Рубят гвозди, как масло! Прочные, нержавеющие! Разных фасонов и размеров! Изготовлены фабрикой «Кулешов и сыновья» по секретному рецепту из отборной нержавеющей стали господина Круппа», когда на плечо ему опустилась чья-то властная ладонь. Низкий баритон произнес с нехорошими казенными интонациями:

– Юноша, позвольте ваши документы.

Внутри у беглеца вдруг стало холодно, как в подполе у бабки Клавдии. Он начал медленно поворачиваться, надеясь таким образом выиграть время, чтобы сориентироваться в ситуации. В мозгу вспыхивали лишь две идеи, и обе были отвратительно плохими: бить или сразу бежать? Но и те сразу улетучились, когда Стас почувствовал, что его локти оказались намертво прижаты к бокам двумя парами чьих-то цепких рук.

* * *

Пару месяцев, проведенных между жизнью и смертью, или же сумасшедшая круговерть катящейся в тартарары страны, либо просто погода – неизвестно, но по какой-то причине Сергей не мог узнать когда-то знакомый питерский пейзаж. Все было таким же и не таким, как прежде: то же тусклое скупое солнце, вроде бы те же мощеные улицы и проспекты, глубокие шахты дворов, люди с серыми, отвыкшими от лучей светила лицами. Но что-то неуловимо изменилось. Взгляды, поведение, общее настроение – все было не таким, не прежним, чужим.

Сергею даже показалось, что на самом деле он умер, и сейчас его душа мытарится в каком-то выдуманном бесами мире, создавшими кривое зеркальное отражение привычного мира, в котором все было детализировано так же, привычно, если не всматриваться в детали.

Но свежему взгляду сразу бросалось в глаза огромное количество сумасшедших, которые, кажется, хлынули и выплеснулись на столичные улицы, отпущенные из тайных убежищ одним мановением чьей-то могучей и властной руки. Прежде спокойные, умиротворенные люди собирались кучками, махали перед носами свежей прессой, плевались, дико вращали глазами и спорили, спорили до хрипоты, до истерики, даже не слушая друг друга.

И над всей этой фантасмагорией витал запах войны. Война пахла парами бензина от пролетающих забитых ополченцами американских грузовых самоходных машин, карбофосом, гуталином выданных с военных складов новехоньких сапог, железом, щедро сдобренным оружейной смазкой, прелым залежалым войлоком и гнилью несвежих казенных харчей.

Сергей пытался абстрагироваться от повисшего над городом густого смога общего победобесия, которым была очарована публика. Ему претили все эти мальчишки и пузатые хозяйчики конторок, которые грозили пальцами в небеса, собираясь прямо здесь, на спокойной терраске, раздавить ненавистного немца чудесами ли русского духа и воли, секретными ли военными разработками российских ученых, силой ли и прозорливостью Государя Императора и его прозорливого Генерального штаба.

В конце концов, какое ему дело до этого апокалипсиса, когда внутри шумит своя нешуточная буря, утихомирить которую можно только выявив корни предательства, – и, выяснив, отомстить.

Перемалывая тяжелыми жерновами мозга грустные мысли, Сергей сам не заметил, как ноги занесли его в заведение Володи Спицы, человека, с которого надлежало начать поиск.

Вашкевич отметил, что трактир «Север», видимо, почуяв общее патриотическое поветрие, украсился красочными военными плакатами, призывающими вступать в ряды доблестной армии. На стенах появились портреты августейшей четы и фототипии картин с Бородинским сражением, сюжеты крымской и русско-японской войн.

Клиент на этот специфический военный аромат пошел тоже своеобразный. Вместо мутного вида гешефтмахеров разного рода за грубыми столами посиживали казаки в лихо задранных кучерявых папахах, редкие морячки. Тут же потягивала пиво пехота в серо-зеленых обмотках поверх кожаных шнурованных бот. Все это воинское братство разбавлялось разношерстным уличным сбродом, отчего заведение казалось почти мирным. Былой гражданский уют создавали и прежние шлюхи, которые хихикали по темным углам: им было без разницы, с кого живиться своим тяжким ремеслом в нелегкую военную годину.

Сергей присел в углу так, чтобы видеть выход и в случае чего получить дополнительный отход через оконный проем. Настроение было боевое, тем паче что к бедру уютно прижался массивный маузер, который, слава Богу, не был взят на неудачное дело. Марута заказал грибную солянку, телячьи почки и двести водки. Ел почти с наслаждением, желудок радовался простой пище после острых китайских супчиков, ждал, понимая, что Спице уже донесли о не очень приятном для него визите.

Грузный Володя появился откуда-то из-за спины, видимо с черного хода. Тихо и даже как будто виновато склонил бычью голову в молчаливом приветствии, присел, тяжко вздохнул от неизбежности неприятной беседы, засопел и так же молча вытянул из-за пазухи увесистую пачку, туго спеленатую в цветастый носовой платок.

– Моя доляна. Косяк за мной, это понятно. Прими возврат. Зла не держи. Надеюсь, между нами ровно.

Сергей равнодушно придвинул деньги к краю стола, кивнул, как бы соглашаясь с раскладом.

По едва различимому движению бровей Спицы половой мгновенно организовал на столе штоф смирновской и еще одну запотевшую рюмку. Выпили молча, не чокаясь. Трактирщик пошевелил толстыми губами, будто проговаривая про себя тяжкую речь, помялся слегка, но, под требовательным взглядом Сергея, начал выдавливать из себя все, что знал.

– Сразу скажу, что моей вины в том, что с вашим гоп-стопом такая хрень приключилась, впрямую нету. Но за людей, что я подсуетил, ответ держу, потому и гроши твои вернул. Вести нехорошие до меня через пару дней дошли, когда я сам начал нюхать, куда мои ребятки запропастились. Ты, Марута, сам видел: люди не простые. Чтоб таких стреляных воробьев на мякине провести… так просто не бывает. Да… – Спица быстро плеснул из штофа и опрокинул рюмку, не предлагая Сергею. – И вот что узнал. Туз с Валетом нашлись в морге Александровской больницы. Дырявые, что твой дуршлаг. Санитары маякнули, что привезла их охранка вместе с пятью своими. Перестрелка. Получается, что вели вас. Грешным делом на тебя думал и твоего жиденка.

– Яшка две пули мне в спину засадил. С подводы сбросил. Думал, сдох.

– Сученыш твой Яшка, ясный пень. Значит, делиться не захотел. Эта братия мне знакома. Отчего-то не удивлен.

– Он сдал?

– Погоди, Марута, это только начало сказки. С чего бы корешу твоему моих людей охранке сдавать? Когда у него сытый куш на кону. За который он, не особо переживая, другана своего, тебя то есть, хайдакнул? То-то… И еще тебе весточка. В Крестах твой Яшка. Взяли на горячем. Вышак ему ломится. Чтоб ты понимал.

Сергей постарался не показать, что удивлен и озадачен, но зубы предательски заскрежетали: достать подельничка из камеры, когда ему уже мажут лоб зеленкой, не представлялось возможным. Злорадства не было, было чувство досады, что поквитаться вряд ли придется.

Лицо Володи покраснело, сказывалось действие алкоголя. Он продолжил.

– И кто сука в таком раскладе, спросил я себя. И еще вопросец: есть два жмура и один арестант, и один пропавший невесть куда, то есть ты, а куда запропастился сосватанный тебе Король? Который по фамилии Линде? Поспрошал я у людей, которые при погонах и в чине и мне по гроб жизни обязаны. Которых только, когда самый пердимонокль случается, побеспокоить могу. И, понимаешь, Марута, тут выясняется неожиданная штука. Что вроде бы мой Линде этот, Король который, как бы давно уволился из охранки и ушел в наш мир. И дел с ним переделано разных, мама не горюй. Подумать на него – никак: кровью замазан по самое не хочу, проверенный урка. Но только все это – чешуя. Внедренный агент, сексот, смекаешь, что такое?

– Догадываюсь.

– Слишком серьезное дело твое было. Полгорода на воздух, если бахнет, раз плюнуть. Большие звезды могли полететь, в случае такого расклада. Вот и не пожалели с трудом засланного казачка, чтоб предотвратить… Я так понимаю, что мокрить собирались сразу всех: и вас, и купцов ваших до кучи. Но что-то пошло не так…

– Яшкину жадность никто в расчет не взял.

– Похоже на то. Твоя правда, Марута. Только благодаря ей ты сейчас живой и чистенький со всех сторон. Благодари Бога. Свечку там поставь… и все такое. Хотя, на твоем месте, я бы рожей своей не особо отсвечивал. Молодчага, что бороду отрастил. Другой человек. Но тот, кому надо, все одно признает.

– За меня не переживай, – Сергей положил руку на сверток с деньгами. – Документы нужны. Этого хватит?

– Вполне. Заходи через недельку. За половинку от суммы сделаю, – Володя грустно подмигнул. – Подмаслю тебе, чтоб зла на мою промашку по жизни не таскал. Так что? Мы – краями? Где найти тебя?

– Да. Спасибо, – Сергей, пропустив между ушей странный последний вопрос, улыбнулся широко и доверчиво, всем своим видом показывая, что не заметил нервное дрожание ноги собеседника, частое почесывание мясистого носа и отрешенный взгляд влево-вверх при рассказе.

Ушлому трактирщику было невдомек, что не он один анализировал провальное дело с динамитом. Как бы ни была подана его полуправда, но за долгие месяцы раздумий Сергей уже пришел к неутешительным для Спицы выводам. И история, рассказанная Вовой, увы, не развеяла подозрений в его причастности к провалу, наоборот, возвела их в ранг твердой уверенности. Все было как бы складно: и Яшкина жадность, и вынужденный засвет агента охранки Короля… Только в центре всей этой истории воняло еще от одного персонажа. Память услужливо подсунула давний разговор с Яшкой, накануне провальной делюги.

… – Сережа, положитесь на мои связи. Серьезные люди посоветовали человека, который нам все организует за долю малую. Бывший уголовник, толк в таких делишках знает. Все будет надежно и пучком.

– Кто посоветовал?

– Мой человек в одном серьезном силовом ведомстве.

– И не боишься, что твой человек не сдаст тебя с потрохами? За очередное звание, например?

– И таки нет! Родственные связи и коррупция: вот на чем стоит Россия-матушка! И их у нас с вами есть! – дробненько хихикнул Яшка.

… Бывший бандит выдохнул с явным облегчением и расслабился. Марута махнул рюмку, кивнул, как бы прощаясь, и, мягко подняв еще слабое тело со стула, тут же одним быстрым движением выкинул правую руку в центр объемного живота Спицы.

Володя, еще ничего не поняв, удивленно схватился за торчащий из пуза узенький китайский нож, пытаясь вытащить его, но взгляд его тут же затуманился, и мощный мужичина как-то сразу обмяк. Только что пышущий энергией человек в секунду превратился в большой тряпичный ворох. Володя еще дернулся пару разу, словно не соглашаясь с неожиданной смертью. Внутри у трактирщика что-то хрюкнуло и заклекотало, хрипение продолжалось бесконечно долго для Сергея, а на деле через несколько секунд агонии замер.

Со стороны казалось, что человек, свесивший огромную голову над столом, слегка перебрал и задумался. Трактир все так же гудел, обсуждая новости с фронтов, никому не было дела до пригорюнившегося Спицы, никто не обратил внимания на медленно растекающуюся по полу лужицу крови.

Не успела черная душа стукача и сексота охранки Володи Спицы отлететь на небеса, как Сергей мелькнувшей тенью слился с пестрой толпой подвыпивших клиентов и тут же испарился из злополучного трактира, будто и не было его тут никогда.

Глава четвертая

Михаил

(1942)

Вывалившись из воспоминаний в гостиничный номер, Михаил обнаружил, что шумная толпа земляков-писателей переместилась курить на балкон, по всей вероятности, деликатно дав вздремнуть живому классику. Курить не хотелось, выпить тем более. Глаза мозолил черный эбонитовый телефон.

«Я тут, в Москве. Не наберу, буду жалеть. А Влада? Ничего! Не узнает, если я ей ничего не скажу. Поэтому не узнает. Позвонить? Ну! Почему б нет? Даже говорить не буду, просто послушаю голос».

Внутренний диалог не успел закончиться, а пальцы уже крутили диск, набирая заветные цифры.

– Алло? Говорите, я слушаю…

«Черт меня попутал! Зачем?! А голос все тот же, низкий, грудной. Ни с кем не перепутаешь. Ничуть не изменился, такой же, как двадцать лет назад. Полина. Единственная, потерянная моя любовь».

– Так и будем молчать? Говорите, или я кладу трубку.

– Постой! …Привет.

– Ты?! Здравствуй. Привет, Миша.

– У тебя голос… кх… тот же…

– Твой тоже не изменился.

– Да. Извини, что позвонил. Не мог не позвонить. Прости.

– Понимаю. Хорошо, что… смог.

«Зачем? Зачем ты это делаешь, идиот? У нее семья. И у тебя. Раны давно зажили, зачем ковырять? Пьяная скотина».

– Просто я в Москве. Подумал, что буду жалеть, если не позвоню.

– Ты все тот же, Мишка. Ничего ты не подумал. Вспомни. Я давно и глубоко замужем.

– Любишь мужа?

– Не твое дело.

– Ясно. Это ответ.

– Что ты хочешь? Позвонил? Отлично. Вот только не о чем говорить. Переговорено все. Забудь. Перегорело.

– Завидую тебе. Ты молодец.

– Приходится. А ты все так же? Без тормозов? Не отвечай. Это риторический вопрос. Ни к чему этот разговор. Не надо было. Хотя бы из страха, что в очередной раз назову тебя подонком.

– Я правды не боюсь. Подонок? Все так. Есть поступки, за которые прощения не будет никогда. Но всякий раз его нужно просить. Просить не только у тебя.

– Большой ребенок. Кого еще ты растоптал играя?

– Всех не перечислить, но я помню всех… Маму ударил, например… Она меня простила, наверное, там, не небесах. А вот я себя – нет.

– Ты пьян. И война. И я не девочка, готовая на все для тебя. И не время для самокопания. И… Спокойной ночи.

– Прости, Полина. Я тебя до сих пор…

Ухо резанул отрывистый звук коротких гудков. Михаил потянулся к помятой пачке «Беломорканала», одним ловким движением выбил папиросу, ловко подхватив ее губами, стиснул между зубами, чиркнул спичкой и замер, вглядываясь в дрожащий язычок пламени.

«Странная жизнь, вроде своя, а на деле вроде бы чужая. Кого любил – предал. Живу не с той. Живу ли? Существую. По инерции. Удобно зато: «крепкий тыл». Внешне – рай, которому завидуют и враги, и друзья. А что внутри? А там – ад раскаяния и пустота. Одиночество Иуды. Чего удивляться? Душу продал? Получай пекло душевное, тут. На земле. Впрочем, с полным фаршем бытовых благ. Все как положено. По контракту с бесом».

Горящая спичка обжигала пальцы, Михаил задумчиво улыбался, так и не прикурив: физическая боль слегка отвлекла от горечи закипающего на сердце черного гноя.

* * *

Около сотни дворов и пара десятков усадьб в округе – вот и весь узенький мирок Перебродья, всюду здесь знакомые глаза, или, того хуже, уши. Новости и сплетни разлетались по округе, откладывая личинки взаимных обид, роились в воздухе, словно обезумевшие от жары мясные мухи. Чесали языками все, от мала до велика, поэтому все тайное, передававшееся друг другу по большому секрету с неизменным условием «только больше никому», через пару дней становилось явным. Не удивительно, что в деревне все доподлинно знали, кто с кем и как, и в каком месте, и в какой позе, и какие подарки получились от этого.

Костел перебродские любили, любили так, как любят свой паб английские работяги, как клуб – джентльмены, как цыгане ярмарку, как любят грибы темное, поросшее мхом, место. Нарядившись, каждое воскресенье ревностные, и не очень, прихожане с удовольствием собирались на утреннюю мессу, чтобы вознести пану Езусу положенные ему молитвы о здравии и процветании, а затем счастливо предаться перемыванию скопившегося за неделю нижнего белья ближайших соседей. Где, как ни здесь, молодухе было узнать, что у кузнеца Гришки почти до колена, и, если постараться, то вполне возможно он даже встает. Что у Егорихи поросята заболели какой-то заразой, потому и продает она так дешево. Что Васька Бадяй ушел в примаки и гуляет от молодой жены со своей же тещей, а бедный тесть в ус не дует, поселившись на сеновале прямо у самогонного аппарата.

Лошади, картошка, аборты, инцест, болячки, подделы и заговоры – о, «магутны Божа», каких только тем не вырастало на праздной воскресной почве.

Впрочем, уважающие себя люди не особо обращали внимания на пересуды, ведя пусть не всегда праведную, но независимую жизнь. К таким относил себя и пан Мурашкевич. И не было ему дела, что судачили о его молодой женушке, мол, привез бесприданницу из Двинска, где та работала прислугой в трактире «Салютиньш», и что имел ее даже жирный карлик Салютиньш, когда доводилось увести красотку от троих своих нормального роста сыновей.

Было ли дело до пересудов Болеславу Львовичу, когда в руки залетела сладкая юная пташка, подарившая в одночасье начавшему было увядать телу жар яркой плотской любви? Да пусть хоть хвост прячет под крепким задом, рога под русыми кудряшками и копыта в изящных ботильонах – все одно: его Ядзя – цацка, какую поискать: ох, сладкая, точно соседская жена на сенокосе.

* * *

Наверняка Всевышнему присуще чувство юмора, иначе не жить бы в подвластной ему вселенной двуногим существам, возомнившим себя созданными по образу и подобию Абсолюта. Наплевав на приличия, выдав себе родословную, ведущую к рукам Создателя, человечество решило: можно творить на вверенной земле чего только бессмертная душа не пожелает.

Белобородый старец, восседающий где-то на небесном троне, наделив человека разумом, как оказалось, пошутил «вдолгую»: каких только безумий не совершалось при помощи дарованного божественного инструмента! И исчезнуть бы царю жизни по самомнению своему и дури, от своего же ума, кабы не божественное провидение и случай – указующие персты, которыми являет Господь милость самоуверенным тварям своим.

Вывернувшись из оков правосудия, Стас думал, что ухватил Бога за бороду, и сам черт теперь ему не брат. Но …случайность. Роковая, всегда приходящая так вовремя, или наоборот, случайность, ведущая по пикам судьбы, насаживая хрупкую душу на острие поражений, или же – проливая живоносный бальзам выигрышей и удачи. Но кто знает, может, тяжкая доля страдальца имеет целью возвести его на царский трон, а роскошь и благоволение судьбы несут баловня в сточную канаву жизни?

Услышав казенные интонации в голосе, требующем документы, которых не было по определению, Стас едва сдержался, чтобы в секунду не крутнуться ужом на сковородке – и поминай, как звали. Поздно что-то предпринимать, руки предусмотрительно перехвачены чьими-то крепкими ладонями, впереди – стена, позади натасканные на задержание преступников служивые.

Стас, сделав вид, что роется за пазухой в поиске требуемого мандата, исподлобья оценил ситуацию и чуть было не засмеялся от радости. Все было не так плохо, как мгновенно нарисовал затравленный ситуацией побега мозг.

Выяснилось, что приняли его в оборот пару солдатиков в обмотках и щуплый поручик франтоватого вида, с лихо напомаженными тонкими тараканьими усиками.

– Ищи лучше, шельмец! И не спеши, все одно, по роже твоей ясно, что отлыниваешь от призыва. Меня не проведешь, у меня на вашего брата нюх! Скажи еще, что дома забыл, – оскалил мелкие, как у хорька, зубки офицер.

Стас мгновенно сориентировался. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Чаво? Я ничаво. Во прыехау.

– Приехал он… Повестка где? Небось сжег, а, деревня?

– Дак скурыли з батькай! – включил дурака Стас.

– Видали? – обратился к солдатам хорек. – Ну, народец! Не хотим, значит, родине служить? На каторгу захотел, каналья?!

– Паночку, вот те истинный крест, ехау с дяревни записываться к вам на войну! И отправины зрабили, усе чын чынам. Полдяревни – у хлам! Сами не помним, як до Витебска добрамшись. Можа, мне таго? За паспортом? К батьке?

– Ага. Сейчас. Ведите негодяя на призывной пункт. Оформим ополченцем. Звать тебя как? Отвечать, идиот!

Стас, бросив взгляд на рекламу кузнечных дел мастера, расхваливающую ножи из чудесной стали, еще не веря благосклонной улыбке судьбы, нарочито угрюмо пробубнил:

– Булатовы мы будем. Станислав. Янов сын.

* * *

Пан Мурашкевич, по праву почти что графа и щедрого мецената, подарившего костелу резную в золоте кафедру, сидел на личной скамеечке в первых рядах, поближе к Богу. Припоздавший из-за долгих сборов Ганны, Мишка, краснея под излучающими удивление его присутствием не в своей парафии взглядами, под монотонный ксендзовский бубнеж, пробрался на свободное местечко, так удачно сохраненное высшими силами прямо за спиной супружеской четы Мурашкевичей. Провидение ли, или просто случай, неизвестно, но сидевшего еще пять минут назад старого Зэлика Пяткевича прихватил нешуточный приступ поноса, отчего пришлось тому почти всю службу просидеть в деревянном дворовом сортире, кляня дьябла, устроившего такую позорную кару почтенному прихожанину.

Кудряшки Ядвиги, находившиеся – о Боже! – в каких-то двадцати сантиметрах от носа Мишки, источали неземной аромат, перебивавший даже отборный итальянский ладан, щедро воскуриваемый костельными служками. Сердце Мишки трепыхалось о ребра, грозя выскочить через горло наружу. Может ли быть что-либо прекраснее этого легкого пушка на затылке? А природная стать развернутых плеч? Как может простой человек из мяса и костей сидеть настолько прямо, вытянувшись макушкой в одну прямую линию с небесами?

Мишка впитывал образ Ядвиги и думал, что да, точно Бог существует. Гениальное творение, образ и подобие совершенства – так для себя определил он панночку, пропадая и растворяясь в одном лишь ее присутствии тут, рядом, на одной и той же грешной земле.

Кипение юной крови в грезах прервал бесцеремонный толчок в бок. Мишка, вынырнув на поверхность из глубин мечтаний, обнаружил сидящего рядом деревенского придурка Юзика, ощерившегося ему в лицо идиотской улыбкой с гнилушками передних зубов.

– Хорошая, правда?! – едва ли не на весь костел брякнул Юзик.

Пан Мурашкевич дернулся, как ужаленный, обернулся и неодобрительно, со всей праведностью оскорбленного супруга, бросил испепеляющий взор на дурачка. Юзик же надул щеки, отвел взгляд на разноцветные витражи с апостолами, отчаянно делая вид, что это не он, а восклицание возникло ниоткуда и само по себе. Пану Мурашкевичу ничего не оставалось, как отвернуться и склонить голову, внимая ксендзу, так вовремя вещавшему о грешных страстях, которых следует избегать порядочному католику.

Юзик, убедившись, что, по крайней мере, сейчас бить его никто не собирается, азартно зашептал на ухо разочарованному неожиданным соседством Мишке.

– Хорошая баба! Моя! Слы, так дае?! Ого! Я каровы пасвиу, ого! Сама за хрэн хватала! Ого! Точно табе гавару! Ноги раскинула! А там! Ого! Шкура натуральная!