Дети грядущей ночи

– Нету! В следующий раз кумекать будете. Артисты, журналисты, мать их… Голодно станет, сами приползете. Потому как я тут бог, царь и падишах. А вы… тьфу, пустое место. Щенки, мля.

Мишка, поняв, что пьяная беседа пошла совсем не в то русло, которое ожидалось изначально, пробормотал:

– Благодарим за прием. Прекрасный ужин, Степан Макарович. Ну, а с пропиской, продуктовыми карточками – все, как обещали? Проблем не будет?

– Поймал за метлу. Ага! Молодца. Раз обещал, значит – ик… будет.

– Спасибо огромное! Раз так, не будем мешать. Надо еще вещи разобрать, и все такое…

Дородный Крылов выпил еще рюмку, мотнул лобатой головой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи, и, вцепившись пристальным взглядом в Мишку, с тихой угрозой в голосе прошептал:

– Не-а. Не угадал. Сидеть. Никого не отпускал еще…

Молодые люди переглянулись. Атмосфера расслабленности испарилась, вдруг резко стало как-то неуютно. Костя потянулся было за гитарой, но передумал, разумно решив, что отвлекать пьяное внимание родного дяди на себя ему тоже сейчас ни к чему.

К счастью, затренькал черный лаковый телефон, стоящий прямо в центре стола, между супницей и большим кузнецовским блюдом с остывшей обглоданной курицей.

Степан, удовлетворенный наведенным на молодежь страх, злорадно повел бровью и, кряхтя, потянулся к телефону крепкой лапищей. Костя услужливо подскочил и подал трубку.

– Крылов! У аппарата! Угу. Докладывай… На станции? Сколько, пять тысяч? Едрить твою маковку! Ох, ты ж мля… А… разоружились? Сами? Ты так говори! А то, мля, чуть не обосрался… Чо делать, чо делать?! Оружие ихнее на подводы и – на соляные склады. Там рядом. Офицеров под конвой. Ой, хули с ними цацкаться! Да! Под конвоем – в лес! Да мне похер, сколько их там наберется! Пока не очухались и не подняли мятеж. Герасимова с расстрельной командой усилишь бойцами гарнизона. Ну. Со солдатней утром будем решать. Запишем в красный дивизион. Или… Все! Ща буду! Конец связи!

Крылов резво вскочил из-за стола, оказавшись квадратным с жирком мужичком небольшого, как и Костя, роста.

Не обращая внимания на притихших ребят, Степан Макарович схватил висящую на спинке стула портупею с болтающимся на ней маузером, бережно прижал к груди спутанный ком и, тяжело затопав по паркету короткими кривыми ножками, вздыхая и негромко матерясь, выбежал.

… Поселились в районе Елаг в старом домике красного кирпича, который Костин дядя милостиво предоставил молодежи для временного проживания. Степан Макарович мельком обронил, что дом раньше принадлежал какому-то купчине, который свалил со всей семьей куда-то за границу. Ребят немного смутило, что купец оставил не только мебель и предметы интерьера, но даже целый ворох женской и детской одежды в шкафах.

Впрочем, выбирать не приходилось. Время наступило такое: повезло – уехал, не повезло – сгинул без следа. Зачем думать о чужих бедах, когда своих ешь не хочу.

Мишка сидел на уютной кухоньке, в пляшущем пятне лампы, прикуривал одну за другой папиросу от подрагивающего горячего воздуха над стеклом керосинки и думал.

Мысли путались, перескакивая в ведомом только им порядке, не несущем никаких выводов. Были лишь впечатления, эмоции, смутное ощущение, что спонтанный побег из революционного Питера в революционный Витебск ничего не изменил. Что избежать уготованных роком страданий не удалось. Сменилась лишь декорация, но суть осталась та же: насилие, кавардак, всплывшее в бурлящих вешних водах перемен человеческое дерьмо, заполнившее лакуны власти в самых разных ипостасях и комбинациях. От себя не убежишь. Себя не обманешь. Можно сколько угодно думать, что бежал от проблем, а не просто помчался сломя голову за уезжающей Полиной, ничего от этого не менялось.

– Не спится? Мне тоже… Дурацкий вечер, правда? – Мишка удивленно обнаружил, что Полина сидит на стуле напротив, закутавшись в чужую мохнатую шаль и поджав под себя босые ноги.

– Угу. Подкралась тихо, привидение прямо. Даже испугался.

– Это не я. Сам провалился куда-то. Сидишь такой, смотришь в одну точку. Жуть!

– Ну, знаешь, думать никогда не вредно.

– Ерунда! Слушай сердце, оно никогда не обманет. Зачем усложнять?

– Женская позиция.

– Точно! Но другой у меня нет. Ты любишь Владу? Извини, что так прямо. Можешь не отвечать.

– Нет. Я Владу не люблю.

– А она тебя любит.

– Знаю.

– Жаль. Она хорошая. Лучше меня.

– При чем тут ты? Мы сами как-нибудь разберемся.

– Не-а. Думаешь, не заметно?

– Что?

– Как ты смотришь …Костя прямо дергается, когда ты смотришь на меня. Смешной…

– Кто? Я?

– Не ты. Зубенко. Вчера замуж мне предложил. Вот…

Мишку как будто окатили ушатом холодной воды, папироска вдруг сделалась безвкусной, а в груди медленно начало набухать странное чувство – что-то среднее между злостью и ревностью. Сам того не желая, скорее злясь на себя из-за душевной слабости, чем стараясь укусить Полину словами, ляпнул, чуть не плюнув в ее сторону ядовитой слюной, зло и безрассудно:

– Ну так выходи! Совет да любовь!

Полина напряглась Ее зрачки вдруг по-кошачьи сузились, а губы презрительно сжались в тонкую щель.

– Дурак! У тебя не спросила! Мне казалось, что ты… а ты обыкновенный трус.

Спокойной ночи!

… Красить Мишке нравилось. Монотонная работа позволяла думать над сюжетами новых статей, которые пусть и через пень колоду, туго, но публиковали «Наша нива» и «Витебский курьер». Приятно было, что псевдоним Дядька Михал стал в редакциях синонимом качественного материала. Эх, если б еще прожить на скудные гонорары, было бы совсем хорошо. Впрочем, грех жаловаться. Спасибо Константину. Став начальничком, тот не забыл о товарище, и через комиссара по искусству, чудаковатого художника Шагала, посодействовал с лицензией на покраску фасадов.

Так появился постоянный заработок, который не было стыдно отдавать в общий котел «коммуны», которой зажили питерские беженцы. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Хрена с два стронулся бы с места, если б не тот злосчастный случай на питерском балкончике.

… Когда это было? Вечность назад. Конец весны был, что ли? Стоял тогда на балконе, курил, думал. Там, за окном, надрывался Зубенко с гитарой, пел очередную ресторанную чушь. Полина заливисто хохотала. Смех ее вызывал смешанные чувства: радость вперемешку с ревностью. Все так не вовремя, столько работы, не успеваешь за событиями, газеты требуют материал, денег нет, разруха везде, и вот, поди ж ты… накрывает любовь.

Не время. Потом, когда все устаканится, может быть, но не сейчас. Что я могу дать этой смешливой яркой птице? Совместную нищету? Воззвание к крестьянам, которое из рук вон плохо оплачивается? Время, которого хронически не хватает? Если бы подождать… если бы чуть-чуть.

– Ты чудак. Веселись, пока молодой, будь дураком, как твой дружок. А ты – молодой старик. Думал об этом? – Влада мягким движением забрала дымящуюся папироску, зажала ее тонкими губами, жадно втянула в себя дым и сразу закашлялась, бросила тлеющую сигарету на зеленые проплешины городской травы.

– Думал. Так получилось, с самого детства старик и есть. Никогда не чувствовал себя ребенком. Самому странно.

– Ты ей нравишься.

– Знаю.

– И? Не боишься, что этот займет твое место?

– Значит, не судьба.

– Нет судьбы. Если чего-то сильно хочешь, при чем тут?.. Делай все, что возможно и не возможно, тогда и жизнь повернется к тебе праздничной стороной. Судьба для слабаков. Для таких, как ты, как Полина. Вы оба слабые, вам нельзя быть вместе. Пропадете.

– Ага. Понятно. А за тобой как за каменной стеной? Верно я понимаю?

– Хоть бы и так. Полинка увлекающаяся, сегодня ты, завтра Зубенко споет красивую песню, и сама не заметит, как попадет под его очарование. Месмеризм, слышал про такое? Магнетизм, телепатия. Слабые поддаются ей, сильные обладают. А я надежная. Если полюбила, то навсегда! Я так сделаю, что б ему было хорошо со мной.

– А если он… не любит тебя?

– Ничего. Полюбит. К хорошему не надо привыкать, оно сразу нравится. Дай тебе третью руку, сам не заметишь, как начнешь ей пользоваться. Не понимаешь пока. Это же счастье, когда на твоем пути встретится такая… удобная? Да! Удобная! Как мама! Которая покормит, сопли вытрет, белье твое погладит и при этом будет слушать любую твою чушь и таять от любви. Разве это плохо? А страсть, она пройдет с годами. Задумайся, если ты с юности старик. Красота поблекнет, а вздорный характер станет лишь хуже. А я тебя любить буду. Всегда. В бедности, пьяного, несчастного, всеми презираемого. Мало тебе?

– Влада, это что сейчас было? Неужто объяснение в любви?

– Понимай, как хочешь. Совет. Погуляй с Полиной, я не ханжа, главное, что б ты понял, ничего, кроме страдания и проблем там нет. Я умею ждать. Моей любви на двоих нас с лихвой хватит. Вспомни эти слова, когда будет совсем тяжко, вспомни, пожалуйста.

Мишка вздохнул и, опасаясь продолжения щекотливой беседы, начал с поддельным интересом рассматривать группу подгулявших матросов, которые, пьяно галдя и бряцая мосинками, ввалились в парадную на противоположной стороне улицы.

– Смотри-смотри. Чего им надо в купеческом доме?

– Переводишь тему? Не можешь ответить по-мужски? Или оставляешь путь к отступлению?

– Ты отличный друг, Влада. Всех это вполне это устраивает.

– Друг. Друг рядом – это лучше, чем ребенок или капризная игрушка. Ты поймешь. Совет: не стой на балконе, не жуй сопли. Твой Зубенко уже уговорил нас уехать в Витебск, там у него дядька – важный чин в городской управе. Морковный чай кончился, голодно. Мы с Полиной почти решились уехать, вот…

– Что за… А учеба?

– Между учебой и шансом протянуть ноги что бы ты выбрал?

– Так резко все бросить? Почему мне никто не сказал?

– Вот. Я сказала. Потому что хочу видеть тебя рядом. Костя не сказал по понятной причине. Все очень просто.

– А Полина? Как-то странно…

– Полина – ребенок, она всегда выберет того, кто сможет решать за нее.

– Да глупости! Скоро лето. Можно перетерпеть!

Неожиданно вечернюю тишину прорезал тонкий женский крик. Женщина визжала, взрезая вечернюю тишину. Звук ее голоса, тонкий, неестественно механический, напоминал вибрирующую пилу, упершуюся в неподатливый сучок. Каким то первобытным чувством Мишка понял, что в окнах напротив происходит нечто, находящееся за гранью человеческого, по сравнению с чем даже смерть – событие приемлемое и не столь ужасное. Он взглянул на побледневшую Владу, попытался вдохнуть поглубже, чтобы не показать девушке ужас, который парализовал его за доли секунды, но ничего не получилось. Будто завороженный он смотрел, как брызнули стекла в соседнем доме, и из черного проема окна прямо на мостовую вывалилась полуобнаженная девушка лет четырнадцати.

Ее тело тяжело хлопнулось о брусчатку. Не в силах оторвать взгляд, Мишка смотрел и смотрел на неестественно согнутые белые ноги девушки, на бесстыдно подогнутый, медленно намокающий бордовым подол ночнушки.

В окно высунулся один из давешних матросиков. Он басовито заржал и, пьяно куражась, заорал кому-то внутри комнаты:

– Сбегла! Верткая, сучка! Ничо. Придется вам, мамаша!

Влада решительно схватила Мишку за руку и потянула с балкона, горячо шепча ему на ухо:

– Перетерпеть?! Ты думаешь, вот это все можно перетерпеть?! Чего встал? Пулю хочешь, дурень?! Уезжаем! Уезжаем!

… Мишка махал кистью, примотанной проволокой на длинную палку, и думал, как здорово, что они не разбежались по витебским щелям, не зажили каждый сам по себе, а вместе и с большего дружно. Пользовались Костиным завидным пайком с сахаром и тушенкой, Владкиными выручками за шитье и штопку одежды на Сенном рынке. Ну, и Полина, пусть изредка, но что-то вносила в общий котел с выступлений театральной агитбригады. Одним словом, если не шиковать, то жить было можно.

Но главное не относительно сытая жизнь, а то, что в провинциальном Витебске не было массовых чисток, под которые рисковал попасть в Питере любой мало-мальски прилично выглядящий человек.

Мишка вначале удивлялся, когда, болтаясь на лесах, замечал знакомую фигуру очередного университетского преподавателя. Потом перестал, осознав, что от раздрая колыбели революции драпанули в Витебск все, чей интеллигентский вид не вписывался в новые этические представления.

Посвистывая, налегке и не напрягаясь, Мишка домалевывал последние куски облупившейся штукатурки. Настроение было прекрасное. Теперь, после долгих раздумий и сопротивления обожженного опытом ума, он наконец-то решился раскрыться перед Полиной.

«Дурак. Струсил тогда. Стерпел унижение. Но все изменилось. Хватит сопли жевать, встану и скажу перед всеми: «Прости. Все понял. Люблю. Не могу без тебя. Выходи за меня замуж». Время подходящее, день рождения любимой. Праздничный ужин. Пусть эффект и дешевый, главное, чтобы она поняла: я не слюнтяй и готов к самым решительным поступкам».

На праздник Мишка припоздал. Пока оттер липкую краску в теплой двинской воде, пока нашел обожаемые Полиной белые розы, черт-те где, у незнакомой бабки на краю города. Потом долго не мог дождаться конки, две пересадки… В общем, сам не заметил, как вместо запланированного на все про все часа ушло два с лишком.

Он чуть помялся перед дощатыми дверями, прислушиваясь. Судя по редким всплескам девичьего смеха, Костя рассказывал очередной тупой анекдот. Мишка поправил купленную по такому случаю бабочку, огладил лацканы твидового пиджака, пристально осмотрел туфли, чистые ли, и, спрятав полыхающее от волнения лицо в кучу белоснежных бутонов, решительно открыл двери.

– О! Мишка! Где ты запропастился? Садись! Полина, смотри, какие розы! Твои любимые! – захлопотала Влада, переставляя тарелки и освобождая место рядом с собой.

Сердце Мишки вдруг запрыгало, откуда-то появилось ощущение, что за шиворот закинули полное ведро колотого льда. Дыхание сперло, и вымученная долгими раздумьями речь испарилась из головы, как проколотый шарик, оставив свист в ушах и легкое чувство общей ошалелости.

Неловко протиснувшись между шкафом и сидящим Костей, Мишка мельком оценил взглядом празднично одетую Полину, вдохнул запах ее тела, смешанный с ароматом роз, и, смутившись от нахлынувших чувств, неловко ткнул букетом вперед.

– Боже! Какие красивые! Спасибо, Мишка! Ты настоящий друг! – Полина зарылась носиком в бутоны и улыбнулась так широко и радостно, что последние сомнения в собственной решимости у Мишки растворились, и он, все еще обливаясь холодным потом от страха, начал:

– Полина! Дорогая моя Полина… Прости меня за… Да, прости! Ну, за глупость и нерешительность!

Полина засмеялась, словно тысячи серебряных шариков покатились по полу.

– Конечно же, прощаю! Тем более сегодня такой день…

– Да! Такой день! И в твой день рождения я бы хотел тебе признаться…

До сих пор криво улыбающийся Костя напрягся и даже встал со стула. Нервно откручивая пробку от бутылки с шампанским, он деловито, как обычно, по-хамски, перебил товарища:

– Мишаня, отличные цветы! Молодец! Ты давай, присаживайся! Хороший тост. Тем более что у нас тут двойной праздник. Мы с Полей объявляем о помолвке! Сегодня, в этот знаменательный день, она согласилась стать моей женой! Сюрприз! Не ожидали?! Ур-ра!!!

Шампанское громко выстрелило, Мишка покачнулся и осел на стул.

Ему показалось, что злосчастная пробка угодила не в потолок, а пробила сердце, разорвав его пополам, и то, что он все еще жив, – сон и какое-то досадное недоразумение.

Мишка как зачарованный смотрел на плывущие стены, мимолетно отмечая вытянувшееся посерьезневшее лицо Влады, победный блеск в глазах Зубенко, плавную линию изгиба Полининой шеи и ее отчего-то погасший, смущенный взгляд. Стены плыли, приближаясь все ближе и ближе, сжимая со всех сторон и грозя раздавить тело в плоскую лепешку, стол с салатами и нарезками вдруг начал вращаться все быстрее и быстрее, сливаясь в одно большущее разноцветное пятно. Пятно нахлынуло и поглотило Мишку, закружив задыхающееся тело в огромной, стремительно ускоряющейся карусели. Он попытался как-то зацепиться за реальность, но было поздно, карусель выбросила его куда-то в бездну, в холодную черноту падения, еще мгновение – и бывший Мишка Вашкевич схлопнулся в одну темную точку, дрожащую от ужаса, и исчез.

… Десятки тысяч мертвецов стояли ровными рядами. Босые заиндевевшие ноги; мерзлые, щедро присыпанные инеем яблоки глаз; высохшие, примерзшие друг к другу фигуры. Мертвые, мертвые, мертвые… Застывшие в камень женщины, дети, мужчины и старики – стена покойников встала от края до края, превращаясь где-то там, вдалеке, в бугристую линию фиолетового горизонта.

Мишка с ужасом понял, что умер, что здесь, в этом монолите вмерзшей друг в друга людской массы нужно выискать себе местечко и встать тут навеки вечные.

Отчаяние быстро переросло в тупое оцепенение. Мишка брел понуро вдоль страшной полуистлевшей, обветренной, обугленной, искалеченной шеренги, высматривая пустую, свою, нишу. Откуда-то сверху, с продрогшего над покойниками неба донесся знакомый голос:

– Пей, пей, мой хороший… Надо пить. Все будет хорошо.

Вдруг его рот наполнился жидкостью, которая проникла через глотку прямо внутрь живота, согревая, неся с собой жизнь и в то же время запирая дыхание. Он испугался, что сейчас захлебнется, закашлялся, затрясся в конвульсиях, пытаясь исторгнуть из себя проклятый настой. Вдохнул яростно, на разрыв легких, и тут же сжался от страха: какая-то могучая сила выдернула его над толпой и понесла, понесла, ускоряясь куда-то вверх, к сияющему радужному теплу.

– Еще чуть выпей… Эх, ты. Как же так, бедолага мой?

Мишка почувствовал, как что-то течет по подбородку прямо на грудь. Стало неприятно и мокро. Он открыл глаза и обнаружил, что лежит в постели. Прямо над головой маячило круглое лицо Влады. Девушка пыталась напоить его из кружки, теплая вода лилась на исподнее.

– Очнулся! Умница! Слава Богу! Все прошло! – от избытка чувств Влада прильнула к Мишке так крепко, что тот ощутил податливую мягкость ее больших упругих грудей.

Он пошевелил непослушным языком и с трудом вытолкнул изо рта бессвязный набор слов:

– Что? Н-не надо… вода… мокрый… Припадок… Жить… Хочется…

Влада вдруг заплакала, Мишка поморщился, на его лицо закапали мелкие капли слез, а уже через мгновение они исчезли под горячими Владкиными поцелуями.

– Родной мой! Любимый! Мне ничего не надо, только живи. Любимый мой. Что я без тебя? Собакой твоей буду… не гони. Все, что хочешь, для тебя… Мишенька…

Не чувствуя сопротивления, Мишка мял колышущиеся над ним груди, чувствуя, как горячая волна переполняет его тело, заставляя вибрировать и оживать еще пару мгновений назад умирающие клетки. Мягкая податливость женского тела, вжавшегося в него в отчаянном стремлении слиться и стать одним целым, пробудила в душе что-то древнее. Мишка почти без усилий, с долей злорадства, погасил остатки благоразумия – будь, что будет – и поплыл, поплыл… уносясь все дальше и дальше, не думая, наслаждаясь моментом обоюдного растворения в извечном потоке жизни.

* * *

Тимофей Ильич Лаевский, переживший вместе с полком голодную зиму, чувствовал себя заправским воякой. Возможность мановением пальца решать судьбы солдатиков придавала армейскому быту определенную пикантность, о которой и не смелось мечтать в суете штабных интриг.

Тимофей Ильич отрастил окладистую бороду и стал мнить себя стратегом, этаким заматеревшим в боях «слугой царю, отцом солдатам». Откуда-то прорезался командный голос, а место прежних робких и просительных интонаций заняло разухабистое «Молчать!».

Новый образ до жути нравился полковнику, что отразилось в письмах обожаемой Августине Карловне. Тимофей Ильич недвусмысленно намекал, что нрав на войне меняется, снося ненужную шелуху с характера, вытаскивая наружу первобытное и настоящее. «… Дорогуша вы моя, Августина Карловна, где вы привыкли видеть мою мягкость и рассудительность, под воздействием критических обстоятельств обнаружилась холодная стальная воля. Богом данный мне путь, благородную миссию по защите нашего Отечества несу с кротостью агнца, сражаясь с супостатом с яростию сущего льва».

Лаевский еще раз прочитал последнюю строчку, довольно крякнул, макнул перо в хрустальную чернильницу и приписал дежурное: «За сим прощаюсь. В пыльном окопе, под обстрелом неприятеля, мысленно лобызаю милые сердцу ручки. Ваш незабвенный супруг. Т. И.».

– Разрешите? – в створке двери тенью замаячил Алешенька.

Полковник милостиво кивнул головой, и адъютант просочился в огромную помещичью залу, превращенную прихотью военных действий в штабной кабинет. Лаевский поджег красную сургучную палочку, накапал на конверт с письмом и приложил к дымящейся массе кольцо с личной монограммой. Алешенька, памятуя о покрутевшем нраве командира, почтительно замер на пороге, вытянувшись во фрунт и жадно пожирая начальство опухшими от ночных бдений очами.

– Ну-с? – соизволил обратить внимание Лаевский, и Алешенька, быстро семеня к столу, затараторил взахлеб:

– Ваше превосходительство, посодействуйте моему горю. Сил моих нет. Страшно! По улице не могу пройти, чувствую, как ЭТОТ буравит спину взглядом. У меня на нервной почве экзема случилась, право слово. Того и гляди воткнет пику в бок. Вы ж говорили, что все разрешится самым благополучным образом. И я исполнил. Как вы велели… Не дайте сойти с ума! Это ж немыслимо жить под таким гнетом обстоятельств! Зверь! Ему кровь пустить, как нам умыться!

– Это ты про ротмистра Булатова, что ли?

– Так точно-с! Волком смотрит. И сослуживцы, по правде сказать, все офицерское собрание расценивают меня как не жильца. Покойник, говорят, дело времени. Не говоря уже о приятельских контактах, которые …нет их, короче. Руки, право слово, не подают-с! Тут выбора особого нету. Либо он, либо я! Может, в тыл? Лазарет бы. Или перевод в другую часть? Христом Богом прошу, не дайте сгинуть!

– Обуздали мы с тобой конька! А? – Тимофей Ильич потер от чего-то взмокшие ладошки.

– Н-не знаю…

– А вот я знаю, – полковник заговорил нарочито медленно и внятно, чтобы адъютант понял: слова его вылиты в граните и обсуждению, а тем паче сомнению, никак не подлежат. – Вы, Алешенька, человек молодой, и в силу возраста либо неопытности своей не видите очевидных вещей. Вы думаете, что это вас варят на медленном огне? Ха-ха… Ваш ужас неизменной расплаты – суть ипохондрия и слабость духа. Прошу прощения, но для того, чтоб страх начал выедать душу, нужна определенная фантазия, цельность натуры. Что у вас из этого набора? Боюсь, лишь зачатки, ростки, так сказать. А вот ваш визави – другое дело! Поверьте, Алешенька, мне знаком такой тип. Я прямо сейчас чувствую, как гнев клокочет у него в груди, пожирая внутренности, набирая силу, и с каждым часом, с каждой минутой, секундой, если хотите, это всепожирающее чувство лишь усиливается. Внешне он безразличен, стойкий оловянный солдатик. Его воля, как клапан в паровом котле, удерживает гнев, страсть убийцы, инстинкт зверя в рамках, которые задали мы. Ну, право смешно. Что ваш испуг в сравнении с подлинными мучениями? Откройте глаза, как открыл их я. Наслаждайтесь! Ибо Булат наш суть – Прометей, прикованный к скале. А вы тот самый орел, посланец небес, который клюет ему печень! Ох, с каким наслаждением он порвал бы вас на куски. Но, увы, не в силах: цепи служебных обязательств, знаете ли, единственное, что удерживает нашего героя от падения в смертельную пропасть. Это даже не метафора, так и есть.

Одно неосторожное движение, и по моей воле примерно и показательно наказать наглеца. Поэтому не волнуйтесь. Рекомендовал бы и вам наслаждаться позицией поставленного шаха. А вожделенный мат не за горами. Он оступится. Внутреннее давление сорвет клапан, вот тут-то мы с вами и уничтожим… и, заметьте, нет, не героя – безумца! В глазах подчиненных он будет парией, сумасшедшим. Сик транзит глория мунди. В огне неконтролируемой ярости горят синим пламенем и уважение, и сострадание. А не оступится, не беда. Мы поможем! Война – такая штука, повод всегда найдется. М-да. Милый мой дружок, Алешенка, толпа будет скандировать «распни его!». Подождем. Это называется стратегия! – Лаевский скрестил пальцы перед дряблой грудью, явно довольный неожиданно нахлынувшим красноречием. – Я ответил на ваши причитания? Это все? Не смею задерживать!

– Спасибо, ваше превосходительство. А! Там офицеры пятой роты шпионов задержали. Мужик и баба. Со слов, агитировали бойцов переходить на сторону революционного правительства. В распыл?

Полковник на секунду задумался, как вдруг в маленьких глазках его заплясали озорные искорки. Тимофей Ильич пригладил бороду и загадочно произнес:

– Хм… А вот и повод!

* * *

Что-то пошло не так. Говорил Мире, не стоит лезть в пекло. Плохо, дурь получилась: не вышли, как обычно на солдатский комитет, не разнюхали настроения в полку. Точно говорят, послушай женщину и сделай наоборот. Хотя… поспорь с ней. Мира умеет быть убедительной, этого не отнять. «Солдаты измотаны. Ни еды, ни одежды почти нет, гонят на убой в штыковую, потому что с патронами тоже беда. Маленькая искра нужна, чтоб полыхнуло. Пойдем к ним в палатки, в землянки. Пусть знают, что надо организовываться, что не они пушечное мясо, а люди. Наши все. Беднота, рабочие, крестьяне. Чего бояться? Горстки офицерья? Нет уж! Дудки! От бандитов ушли, и тут не пропадем».