Хроника смертельной осени

– Я никогда не подозревал тебя, – Антон с негодованием стукнул кулаком по столу. – Я всегда знал, что это не ты.

– Ну да, – огрызнулся Сергей. – Не я. И не Рыков. Именно с ним ты собирался в тот день обсуждать проблемы безопасности.

– Прекрати, – Антон опустил голову на руки. Булгаков терпеливо выжидал, пока его друг придет в себя и обретет способность говорить. Долго ждать ему не пришлось. Ланской выпрямился, и Булгаков увидел на его лице подобие улыбки.

– Так это правда? – спросил Антон. – Она жива?

– Жива, – кивнул Булгаков.

– А как… А как она себя чувствует?

– Не скажу, что удовлетворительно, – сухо ответил Булгаков, – состояние по-прежнему тяжелое. Но динамика положительная.

– Я могу ее видеть? – Антон вскочил с места. – Поедем к ней, сейчас же!

– Подожди, – поморщился Булгаков. – Не так быстро.

– Сейчас же! – крикнул Антон. – Немедленно, поехали!

– Невозможно, – Сергей силой усадил Ланского на место. – К ней не пускают.

– Меня пустят, – рявкнул Антон. – Пусть только попробуют не пустить!

– Это ее желание, – объявил Булгаков. – Она никого не хочет видеть.

– Как такое может быть? – спросил Антон. – Она что, там одна? Кто за ней ухаживает?

– Жики, – коротко ответил Булгаков. – Жики единственная, кого Анна пожелала видеть. Она даже меня просила не приходить.

– Жики? – переспросил Антон. – Она все еще здесь? Что она здесь делает?

Булгаков, казалось, удивился:

– Как что делает? Я же сказал – ухаживает за Анной.

– Черт знает что, – возмутился Антон. – Я сейчас же еду к ней.

– Тебя не пустят.

– Как не пустят? Я ее муж.

– Ты ей не муж, – с сожалением покачал Сергей головой. – И тебя не пустят.

Теперь Антон выглядел растерянным:

– Как же так?.. И что теперь делать?..

– Ждать, – Булгаков положил руку ему на плечо. – Ждать.

– Ждать… – безучастно повторил за ним Антон. – Ждать – чего? Пока она захочет увидеть кого-нибудь? Меня или Кортеса?..

– Почему Кортеса? – изумился Сергей. – С чего бы это ей захотеть увидеть Кортеса?

– Неважно, – дернул головой Антон. – Он – знает?

– Нет, – удивился Сергей. – Откуда? Я оставляю тебе право распорядиться этой информацией далее – сообщить, кому ты считаешь нужным: прессе, Мигелю, Орлову, еще кому-либо.

– Почему мне? – раздраженно поинтересовался Антон.

– Как почему? – поднял Булгаков брови. – Ты ж ее муж. По крайней мере – считаешь себя таковым.

Антон крепко сжал губы. Его переполняли горечь и возмущение – мало того, что ему не дозволено увидеть Анну – хотя он до сих пор не может осознать то чудо, что она жива – так ему еще вменяется в обязанность сообщить это Кортесу и Орлову!

– Будь мужчиной, – Булгаков сжал его руку. – Не раскисай. Если ты смог пережить ее смерть, то ее воскрешение ты уж как-нибудь переживешь.

– Твой цинизм неуместен, – Антон не ответил на его пожатие. – Но я справлюсь.

И он справился. В тот же вечер он позвонил Мигелю и коротко сказал:

– Анна не умерла. Она жива – нас намеренно ввели в заблуждение.

На том конце воцарилось молчание. Спустя несколько мгновений он услышал:

– Я знал. Я не мог до конца поверить, что ее больше нет.

Вот так. Кортес не мог поверить, а он, Антон Ланской, смог и поверил. И чего, спрашивается, стоит его любовь к ней, если он так просто смирился с ее гибелью – сначала не уберег от кровавого насильника, а потом принял ее мученический уход как должное, в отличие от Кортеса, так и не поверившего в ее смерть? Неудивительно, что она не хочет его видеть. И все, что ему остается – ждать. Ждать и надеяться, что все изменится в один прекрасный день.

И он ждал. И вот – дождался. Все действительно изменилось. Изменилось до такой степени, что ему, Антону Ланскому, чудится, что все происходит не с ним, и что реальность вокруг него придумана кем-то с извращенным умом и жестокой фантазией. И он не очень-то и привязан к этой реальности – достаточно отмахнуться, и облепивший его кошмар слетит, как паутина. Но он застыл, словно связанный по рукам и ногам, не в силах что-либо сделать. Наверно, он мог бы бороться – но какой смысл? Анна разлюбила его, и теперь между ними все кончено.

Спустя полмесяца после того, как Анна оказалась дома, она, проснувшись однажды утром, и, как всегда, увидев у своей постели Жики, прошептала:

– Я хочу встать.

Это стало первыми словами, которыми Анна выразила какое-то желание. До сих пор звучало только категорическое нежелание – нежелание кого-либо видеть, нежелание говорить, нежелание есть – нежелание жить… Жики и обрадовалась, и испугалась. Она наклонилась к молодой женщине:

– А ты уверена, дитя мое?

– Да, я хочу встать.

В конце концов, когда-то надо начинать вставать с постели и, наверно, она быстрее пойдет на поправку, когда перестанет полностью зависеть от посторонней помощи. И Жики сказала:

– Конечно, деточка. Сейчас я помогу тебе.

Она подтащила к постели кресло и откинула одеяло, укрывавшее Анну. Сиделка дернулась, чтобы ей помочь, но Жики остановила ее жестом и коротким «Non». Она обняла Анну за шею и помогла ей сесть на кровати. Та не вскрикнула, а только глубоко и шумно вздохнула: «А-ах»… И опустила голову на плечо Жики.

Несколько мгновений она сидела, впервые за два месяца приняв вертикальное положение – у нее кружилась голова, и лицо, от которого отлила кровь, приобрело голубоватый оттенок.

– Дорогая, тебе лучше лечь, – умоляюще произнесла Жики, но Анна сказала: «Non». И продолжала сидеть на кровати. Жики помогла ей повернуться и опустить ноги.

– Может, ты так посидишь? Я подопру тебя подушками?

– Non, – Анна оперлась на старческую руку. Чем она подстегнула себя – одному богу известно, но словно невидимая сила толкнула ее вверх, и Анна поднялась на ноги.

– Молодец! – от души похвалила Жики. – Теперь садись в кресло.

– Нет, – возразила Анна. – Я хочу в туалет.

– Она не дойдет, – тихо сказала сиделка. Жики ее не поняла, но Анна, упрямо сведя брови, шевельнула губами «Я дойду» и сделала первый шаг. Конечно, она пошатнулась, но устояла. Несколько метров до туалета она преодолела, опираясь на руку подруги, за пять минут, показавшихся часами. Но она дошла, и, впустив Анну в туалет, Жики деликатно прикрыла за ней дверь…

Когда через полчаса Анна сидела в кресле, заботливо укрытая пледом, и Жики принесла ей завтрак, молодая женщина сказала:

– Дай мне, я сама, – и, с трудом удерживая в руке десертную ложку, стала есть творог. А когда Жики хотела поднести к ее губам чашку с молоком, Анна дрожащей рукой потянулась к этой чашке. К сожалению, она ее не удержала, и чашка покатилась по полу, а молоко оказалось частично у нее на коленях, частично на полу, разлетевшись фонтаном белоснежных брызг.

Жики похолодела. Она испугалась, что Анна будет настолько расстроена собственной слабостью, что, чего доброго, заплачет. Но, посмотрев ей в лицо, была ошеломлена – такой агрессивной решимости Жики не видела на лице Анны, даже когда та с остервенением репетировала проклятое Libertango. Абсолютно сухие глаза – и в них ничего, кроме силы духа. Сиделка снова принесла молоко, и на этот раз Анна удержала чашку, выпив ее до дна.

С того дня Анна стала оживать. На ее щеках иногда появлялся румянец, а бледные губы трогала улыбка. Но однажды, позавтракав, она попросила у Жики зеркало. Старая женщина сначала притворилась, что не слышит, а когда Анна повторила свою просьбу громче, сделала вид, что не понимает. «Je ne comprends pas[5]» – пробормотала она.

– Dame un espejo, Jicky[6], – отчеканила Анна по-испански. Да, тут уж не отвертишься. И Жики принесла ей зеркало, вернее, зеркальце, одно из тех, которые зачем-то кладут в дорогие дамские сумки – в которое можно увидеть подбородок, рот, нос – все по отдельности. А также уродливый шрам, пересекавший ее высокую тонкую шею, и другие шрамы – на груди, на плечах, на животе…

– Как я буду танцевать с такими шрамами? – прошептала Анна по-русски.

Сиделка ахнула. Танцевать? Дай бог, если она сможет ходить после таких ранений… Жики не поняла слов Анны, но ощутила их смысл. Она села напротив, взяла тонкие, прозрачные ладони Анны и, глядя ей в глаза, отчетливо проговорила:

– Ты сможешь, дитя мое. Ты сможешь. Кто-то другой не смог бы – но не ты…

Анна с нежностью посмотрела на нее. Жики подумала, что до этого она никогда не смотрела на нее так – на старую преподавательницу, суровую и неласковую…

– Спасибо, Жики. Без тебя я бы, наверно, не выжила…

– Куда б ты делась, – проворчала дива. – С твоим-то характером! С такой силой воли ты через месяц снова будешь у станка.

– Буду, – кивнула Анна. – Но что делать с этим? – она провела рукой по шее. Страшный шрам протянулся от правого уха вниз, сантиметров на десять. Хирурги не особенно заботились о красоте этой лебединой шеи – они спасали ей жизнь. Шрам все еще был красным и особенно выделялся на белой, лилейной коже.

– Ничего, деточка, – Жики погладила ее руку. – Ничего. Существует пластика – все можно поправить…

Анна слабо улыбнулась. Она была в курсе стоимости подобных операций – на то, чтобы избавиться от множества уродливых рубцов, покрывавших ее тело, уйдут все ее сбережения – и то может не хватить. А на что она будет жить? Ведь неизвестно, когда она сможет выйти на сцену – если сможет когда-нибудь…

Ничего подобного Анна не стала произносить вслух – зачем разочаровывать Жики, она и так переживает. Ей следует самой справиться со всем.

– Жики, – произнесла она робко. – Хочу поговорить с тобой. Обещай не сердиться.

– Обещать не могу, – недовольно скривилась дива. – Если ты так начинаешь, значит, ничего достойного или умного я не услышу. Но говори.

– Я так благодарна тебе… Но сколько ты можешь сидеть подле меня? Тебе давно пора уезжать.

Жики решительно поднялась и встала перед Анной. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего. На нем ясно читались обида и негодование.

– Я правильно тебя поняла? – угрожающе начала она. – Ты указываешь мне на дверь?

И тут в первый раз за все время у Анны задрожали губы.

– Господи, Жики, что ты говоришь?..

– А что я говорю? – воскликнула аргентинка. – Ты сказала, что мне давно пора уезжать – это ты сказала, а не я!

– Но ведь у тебя семья! Внуки и правнуки! Ты им нужна.

– А тебе я уже не нужна? – оскорбилась Жики.

– Нужна, – кивнула Анна. – Я бы без тебя не выжила.

– А на кой черт я сдалась моим внукам и правнукам? Они вспоминают обо мне, только когда им нужны деньги.

Анна чуть не плакала.

– А школа? Твоя школа танго – твой бизнес, твое детище. Ты совсем ее забросила из-за меня.

– Да, здесь ты права. Школу я забросила. Что они там без меня натворят – одному богу известно.

Молодая женщина старалась, чтобы Жики не услышала отчаянной грусти в ее голосе.

– Вот видишь, я права. Если из-за меня развалится твоя школа, я не прощу себе.

– Ах-ах… – покивала Жики. – И что нам теперь делать?

Анна затаила дыхание. Ну вот, она же сама завела разговор об этом. Нельзя быть такой эгоисткой и заставлять замечательную женщину ухаживать за собой. И с какой стати она должна это делать? Да, они привязались друг к другу, но забота о ней не должна становиться для Жики тяжкой обязанностью. Итак, она начала этот разговор и отступать нельзя.

– Тебе надо ехать… – спазм сдавил ее горло. Как, однако, просто говорить правильные слова про себя и как, оказывается, трудно озвучить их. Анна на мгновение представила, что завтра она проснется – а Жики рядом нет…

Пока Анна пыталась справиться с обуревавшими ее чувствами, Жики молча стояла напротив кресла и внимательно наблюдала за ней. Наконец она заговорила.

– Ты, конечно, права, детка… Мне надо ехать.

Анна печально улыбнулась:

– Конечно. Когда-нибудь… я не знаю, правда, когда… мы обязательно снова увидимся.

– Что значит – когда-нибудь? Ты поедешь со мной, – категорично заявила Жики, и Анна широко распахнула глаза.

– Поеду с тобой? Куда? – растерялась она.

– В Париж, куда же еще? – спокойно пояснила Жики. – Ну, не сегодня и не завтра, конечно, а через пару недель – вполне.

– Я не знаю… – прошептала застигнутая врасплох Анна. – Я же буду тебе такой обузой.

– Что за глупости! – отмахнулась дива. – Какая еще обуза! У меня в Париже большая квартира и полный дом прислуги – две горничные и кухарка. Накопилось много дел – так и есть. И если хочешь, чтобы я вернулась к делам – тебе придется поехать со мной. Я ни за что не оставлю тебя здесь одну, моя деточка…

Анна почувствовала, что вот-вот расплачется. Слез нельзя допустить – Жики терпеть не может всяческие сантименты. Эта высокомерная и гордая женщина более всего ценила сдержанность в проявлении чувств и даже то, что она так привязалась к Анне, не давало той права распускать сопли.

– Итак? – Жики ждала ответа.

– Мой заграничный паспорт у Антона, – ответила Анна. – И он его так просто не отдаст.

– Отдаст, – пробормотала дива. – Отдаст. Куда он денется…

И он его действительно отдал. Когда Жики позвонила ему, Ланской сухо сказал, что заедет к ним после работы. Анна запаниковала, задергалась и, умоляюще глядя на подругу, попросила ее встретить Антона в прихожей или на кухне.

Жики возмутилась:

– Что еще за новости? В чем этот человек виноват перед тобой? Я понимаю, ты пытаешься спрятаться от тяжких воспоминаний – но он абсолютно ни в чем не виноват! Именно ты его бросила, или хотела бросить. А теперь что? Тебе не стыдно? По большому счету, ты виновата перед ним, а не он перед тобой.

Анна онемела. Впервые Жики говорила с ней жестко – все прошедшее после трагедии время она старалась быть максимально мягкой и тактичной. И вот, оказывается, какого та о ней мнения!

– Ты правда так считаешь? – ровно произнесла Анна.

– Я всегда говорю то, что думаю, – отрезала Жики. – Я считаю, что ты трусишь – а трусость отвратительна. Между прочим, если б не он и не испанец, неизвестно, выжила бы ты или нет. Именно они вовремя привезли тебя в больницу. Ни одна скорая б тебя не спасла.

Глаза Анны вспыхнули гневом, и голос ее задрожал:

– Если б не они, говоришь? Да если б не они, ничего подобного со мной бы не произошло!

– Вот как? – прищурилась Жики. – Значит, ты полагаешь, что эти двое во всем виноваты? А ты вроде как и ни при чем? Не слишком ли ты поторопилась переложить всю вину на своих мужчин? Да, они виноваты, но только в том, что любят тебя до самозабвения. Да, они потеряли головы, и ты чуть не рассталась с жизнью, но мучил и убивал тебя совсем другой человек!

Анна затравленно на нее смотрела.

– Значит, ты считаешь, что я сама во всем виновата? Тот человек тоже так сказал, перед тем как меня…

– Господи, деточка! – Жики бросилась к Анне и крепко обняла ее. – Да нет же! Я ни в чем тебя не виню! Но твой муж имеет право на то, чтоб ты с ним поговорила и не боялась его так, словно именно он – насильник и убийца. Он – хороший человек!

– Я знаю, – прошептала Анна, и, помолчав, добавила: – Пусть приходит. Но не представляю, как разговаривать с ним.

– А разве он знает о твоей измене? – спросила дива.

Анна залилась краской и пожала плечами.

– Если не знает, ты должна сказать. И не откладывать на потом.

– Я не смогу. У меня не хватит духа.

– Вот еще, глупости! – фыркнула Жики. – От тебя ли я слышу подобные речи?..

…Антон явился на следующий день, и Жики пригласила его в комнату, где задернули шторы и царил полумрак, и где в кресле, укрытая пледом, сидела Анна. Он только взглянул в ее сторону и кивнул, а затем, повернувшись к Жики, протянул той паспорт.

– Еще что-нибудь? – произнес он тусклым голосом.

– Я вас оставлю, – безапелляционно заявила Жики. – Вам есть о чем поговорить.

Старая женщина вышла и плотно притворила за собой дверь. В комнате воцарилась тишина, тяжелая и густая, и ни один из них не решался ее нарушить. Тишина обволакивала и оглушала, затягивая в омут, а они продолжали молчать – Анна искоса наблюдала за ним, страшась мгновения, когда он, наконец, осмелится заговорить. И вот – он осмелился.

– Ты уезжаешь? – ровно спросил Антон, не глядя на нее.

– Да…

– Если я спрошу куда, ты мне не скажешь? – в его словах не слышался вопрос. И Анна не ответила.

– Понятно… – Его голос звучал спокойно, он не настаивал. – Вероятно, мне лучше уйти. Если что-то понадобится, сообщи. Все, что в моих силах, я для тебя сделаю. И даже больше.

– Я знаю, – откликнулась она.

– Ну, прощай, – он старался не смотреть в ее сторону. – Прости меня, если сможешь.

– Простить – за что? – вздрогнула она.

– За то, что не уберег тебя. Ты ведь в этом меня винишь?

Он не знает! И ничего не понимает! Значит, Жики, как всегда, оказалась права, и Анне надо все объяснить. Хорошо, что уже темно, и не видно ни жуткого шрама на шее, ни выражения ее лица, как у нашкодившей кошки.

– Антон, – тихо начала она. – Я должна тебе сказать…

– Нет, – прервал он ее. – Ничего не говори.

– Но ты должен знать…

– Нет! – почти закричал он. – Я не хочу знать, что ты меня больше не любишь! Я не хочу знать, что ты мне неверна! И я не хочу знать, с кем ты мне изменила! Молчи!

Анна закрыла лицо ладонями. Ее жег нестерпимый стыд. Ах, если бы разверзся пол и можно было бы провалиться в эту воображаемую пропасть!

– Кто тебе сказал?

Антон наконец с болью взглянул на нее:

– Никто. Надо быть слепым, чтобы не понять. Я и был слепым. Не хотел видеть и не видел. Так проще и спокойнее…

– Боже, – почти беззвучно промолвила Анна. – Бедный мой… Что я наделала… Это я должна просить у тебя прощения.

Она не выдержала и заплакала, раздираемая стыдом и печалью. Он бросился к ней, упав на колени:

– Милая, не плачь! Не стою я того.

Она обхватила его голову и прижалась губами к светлым волосам. И повторяла безысходно:

– Прости… прости…

– Если я буду тебе нужен, – Ланской склонил голову к пледу, покрывавший ее колени. – Если я тебе буду нужен – позови, я приду…

И он ушел… А они с Жики уехали в Париж через десять дней – у Анны была открытая шенгенская виза на пять лет…

Октябрь – ноябрь 2010 года, Москва

В конце сентября как-то само собой получилось, что Сергей перебрался к Катрин с ее равнодушного согласия. Он поселился в гостиной, но поскольку диван оказался слишком коротким для его двухметрового роста, он приволок из дома огромный надувной матрас и спал на нем. Постепенно Катрин стала оживать, что-то делать по дому, возиться на кухне. На курсы она не вернулась, а вяло занималась переводами. Иногда, ожидая Сергея после суточного дежурства, она грустно думала, что их жизнь выглядит, как пародия на семью – только спят они в разных комнатах.

Первые несколько ночей после того, как он стал у нее жить, она вздрагивала от каждого звука в гостиной, ворочаясь без сна на кровати, и со страхом ждала: вот-вот он зайдет, и придется объяснять ему, что она не готова, ей по-прежнему страшно, и даже мысль о близости с мужчиной вызывает у нее тоскливый ужас. Но он даже не заглянул к ней ни в первую, ни во вторую, ни в третью ночь. Сначала Катрин удивилась, затем почувствовала себя слегка уязвленной, а потом привыкла, что за стенкой у нее живет сосед.

Так прошло около двух месяцев. Однажды, в середине ноября, она проснулась рано утром, еще затемно. Она спустила ноги с кровати, нащупала тапочки и сонная, не поднимая тяжелых век, по дороге накидывая халат, побрела в туалет. В коридоре Катрин краем уха уловила шум воды в ванной и, открыв один глаз, увидела, что дверь туда притворена неплотно. Когда она вышла из туалета, вода в ванной уже не бежала, и она, будто ее кто-то подтолкнул в спину, воровато приникла к щели, шириной в палец. Спросонья видно было плохо. Катрин, как ребенок кулачками протерев глаза, снова заглянула в приоткрытую дверь и нервно перевела дыхание, почувствовав, как сердце ее замерло и прекратило биться. Завороженная, Катрин была не в силах оторвать взгляд от явившейся ей картины. Видимо, он только что вышел из душевой кабины и, стоя к ней спиной, растирал влажное тело полотенцем.

Они знали друг друга пятнадцать лет, но никогда раньше Катрин не видела Булгакова без одежды, а тем более – нагим, и не представляла себе, как невероятно он хорош, насколько совершенно его тело – идеально выстроенный центнер тренированных мышц. Она стояла, словно пришибленная, и только когда он стал неторопливо поворачиваться к ней, метнулась прочь, подобно воровке, застигнутой с поличным. Она неслась в комнату, не чувствуя под собой ног, потеряв по дороге тапку, бросилась на кровать, накрылась с головой одеялом и замерла. «Господи, какая же я дура, – стучало у нее в голове, – дура, дура! Да как я могла вообразить, что подобный ему все еще может испытывать ко мне чувства, после того, как меня смешали с грязью, уничтожили, стерли с лица земли! Он не уходит из жалости, да и перед мамой ему неудобно. Нужно кончать бессмысленный фарс и немедленно, иначе потом придется отдирать с кровью – а я больше такой муки не вынесу, не вынесу, не вынесу…»

Она не понимала, что говорит сама с собой, а из-под одеяла доносятся невнятный бубнеж и всхлипы. Поэтому, когда Булгаков заглянул к ней в комнату, уже одетый, чтобы идти на работу, с ее тапкой в руке, он увидел несуразный бугор на кровати, и уловил неразборчивое бормотание из-под одеяла.

– Катрин, – позвал он.

Бормотание мгновенно смолкло. Сергей, бросив тапку, включил свет, подошел к кровати и потянул на себя одеяло, но она вцепилась в него мертвой хваткой. Он вновь позвал: – Катрин!

Одеяло чуть приподнялось, и на него уставился блестящий карий глаз – полный раздражения и злости.

– Чего тебе? – сварливо спросила она. Сергей уселся рядом.

– Что с тобой?

– Встань с кровати, – услышал он сердитый голос, все еще приглушенный одеялом. – Стулья тебе на что?

– Здесь нет стульев. Вылезай!

– Раскомандовался, – зашипела она из-под одеяла. – Иди отсюда!

– Куда? – он не двинулся с места.

– Куда шел, – голос стал еще глуше. Она помолчала, а потом добавила: – И вообще… Забирай свой матрас и выметайся.

– Та-ак… – Булгаков встал. Но уходить не собирался. Несколько мгновений стоял над кроватью, принимая важное решение. Наконец, он это решение принял. Он взялся за одеяло, с силой рванул на себя и вытряхнул из него Катрин. Как воду выплеснул. Прежде чем она резко отвернулась от него, да еще закрылась руками, он успел заметить, что ее лицо заплакано.

– Так, – повторил он. – Выкладывай, что случилось? Сон плохой приснился?

Она быстро отползла от Сергея как можно дальше, точно испуганный зверек, затравленный торжествующими охотниками.

– Уходи, – упрямо повторила Катрин. – Я больше не хочу, чтобы ты был рядом.

– Вот как? – он, казалось, искренне удивлен. – Почему? Я не разбрасываю вещи, закрываю зубную пасту, не храплю… Или храплю?.. Да какая разница – мы все равно спим в разных комнатах.

– Вот именно! – процедила она и замерла: что она сказала! Зачем она это сказала?! Что он теперь будет делать? Что она теперь будет делать?

А Булгаков так и застыл с ее одеялом в руках, глядя на Катрин с непроницаемым выражением лица. Только чуть подрагивали губы, совсем незаметно – лишь он сам ощущал эту дрожь.

– Что ты сказала? – негромко произнес он наконец. – Я правильно расслышал?..

– Не знаю, что ты там расслышал… – проворчала Катрин, внезапно успокоившись. Какая теперь разница – если ей суждено предстать перед этим гордым и сильным человеком капризной дурой – значит, так тому и быть. И вообще, сама во всем виновата. Если б она откликнулась на его чувство раньше, то сейчас не ощущала бы себя так, словно ей приходится что-то у него вымаливать.

– Катрин, милая, что с тобой происходит? Поговори со мной, – ласково заговорил он.

– Нет, – отрезала она.

– Да, – твердо сказал он.

– Тебе пора на работу, – сумрачным голосом напомнила она. – Иди, опоздаешь.

– Плевать, – Сергей положил одеяло, а затем стянул с себя куртку и швырнул ее в угол. – Не уйду, пока мы не поговорим. Хватит с меня этого абсурда.

Катрин сглотнула слезы. Видимо, действительно пришло время расставить точки над i. Больше тянуть нельзя. Какой смысл? Сейчас она выложит ему все откровенно, и он с облегчением уйдет. А она останется одна, в пустой квартире, наедине со страшными воспоминаниями. Ей пора учиться жить с ними самостоятельно.

Она повернулась к нему, по-прежнему избегая встречаться с ним взглядом. Выглядела она жалко – покрасневшие от слез веки, распухший нос, спутанные длинные волосы, трясущиеся губы.

– Что ж, – прошептала Катрин, убирая пряди с лица. – Поговорим… если ты настаиваешь.

– Да, я настаиваю, – твердо сказал Булгаков, снова усаживаясь на кровать. – Говори.