Московский Джокер

– Если не на половину.

– Вот теперь, сэр, я вынужден повторить вслед за вами: кому выгодно?

– Тому, кто затеял недоброе, мой мальчик. Тот, кто не уважает доллар, тот не желает добра Соединенным Штатам. Да и всем нам, гражданам свободного мира.

– Новые хозяева России добровольно обесценивают свои состояния? Невероятно.

– А вывод, Роберт? Ну же, вывод?

– Это делают не они. Это делается или само собой, или теми, кто работает против них.

– Очень хорошо, майор. Пятьдесят на пятьдесят. Это уже кое-что. Первая часть ответа – в самую точку. Это делают не они. А вот вторая… не совсем так. Точнее, совсем не так. Само собой, конечно, такие вещи происходить не могут. Твой ответ: те, кто работает против новых русских богачей. Но кто бы это мог быть, а, Роберт? Националисты или, как тут говорят, патриоты, пока от принятия реальных решений отстранены.

– Тогда кто же?

– Я же тебе сказал: те, кто не желает добра Соединенным Штатам. Или, по крайней мере, абсолютно равнодушны, абсолютно не принимают во внимание интересы Соединенных Штатов. Те, кому безразлична судьба доллара, а значит, и судьба всей западной цивилизации.

– И кто же они?

– Вот чтобы найти их, мы с тобой и находимся здесь, Боб. Давай-ка набросаем портрет этих людей или организации. Одним словом, попробуем определить, чем этот субъект не является, – сказал Харт, делая ударение на частице «не». – Но сначала попробуй вот это. – Харт достал из бара бутылку водки «Кутузов» и налил граммов по пятьдесят в две тонкие рюмки с золоченым ободочком по верхней кромке. – Виски, Боб, это, конечно, для нас, англосаксов, святое, но местный климат, если не сказать география, удачнее монтируется с водкой. Оцени сам.

О’Брайен оценил, и, судя по удовлетворению на лице, оценка его оказалась весьма высокой. Затем, кинув в рот пару орешков из вазы, стоявшей в центре столика, спросил:

– И чем же этот субъект не является, сэр?

Харт уже не настаивал, чтобы его называли непременно Чарльз. Он и сам обращался к собеседнику то так, то эдак, что свидетельствовало о том, что беседа по-настоящему захватила его.

– Сначала определим, что такое субъект, – начал генерал неторопливо с некоторым лекционным оттенком интонации. Мы, например, представляем интересы субъекта, который мы же называем западной цивилизацией. Вот такие люди, как мы с тобой. И еще другие парни, там, в Штатах. И иногда, а лучше бы, конечно, регулярно, нам необходимо беседовать, кое-что обсуждать с ответственными представителями другого субъекта.

– Канал связи?

– Совершенно точно.

– Но, Чарльз, вся история двадцатого века или уж, по крайней мере, история сосуществования России с Америкой, ясно свидетельствует, что такие контакты имели место.

– Ясное дело, Боб. Но сейчас пошла мутная волна. И многие карты исчезли. А те, что остались, сильно перемешаны и изрядно затерты. Не различишь туза от шестерки.

– Но, сэр, в Библии говорится; что было, то и будет.

– Тебя интересует, что и как было? По-разному было. У Сталина, например, был один грузин. Мог регулярно бывать на Западе, так как официально числился сотрудником Внешторга. Не имел ничего общего с ведомством Берии, с нелегалами и тому подобное. Это был абсолютно законспирированный, личный человек Сталина. Это и было то, что ты называешь канал связи. Были и некоторые звезды русской эмиграции. Эстрада, балет, театр. Через них мы и чувствовали субъект. Куда и как далеко он готов идти. А иногда удавалось и кое-что скоординировать. Согласовать.

– Но если вы не ощущаете сейчас дыхания этого субъекта, Чарльз, это может свидетельствовать и не об отсутствии канала связи.

– А о чем же?

– О том, что субъект дышит через раз. Или через два. А может, и вообще при последнем издыхании. Вы же сами знаете, что сейчас в России: спад в экономике, в военном строительстве, потеря баз и союзников.

– Меня не интересует, майор, при последнем они издыхании или предпоследнем. Меня интересует безопасность Соединенных Штатов. Безопасность, а говоря вполне строго, перспективы выживаемости свободного мира. И мне не нравится, майор, что в Москву везут столько долларов, где они почему-то тут же обесцениваются. Хотя это вроде бы никому и не выгодно. Мне непонятно, как могут происходить вещи, которые никому не выгодны.

– Значит, существует…

– Вот-вот, так что не будем трепаться, Боб. Значит, существует субъект, на который мы никогда не выйдем через этих треклятых новых русских. Эти треклятые новорусы – просто религиозные фанатики. Для них доллар – абсолют. Они верят в него, как другие веруют в Иисуса и Магомета. Верят в его вечность и бесконечность. Они имеют траст, Роберт, доверие. И значит, не опасны Западу, даже если примутся строить по десятку авианосцев в год. Сук, на котором уселись, не рубят. На Бога не замахиваются.

Харт вытер тончайшим платком вспотевший лоб, поднялся из-за стола и, расстегнув пиджак, засунул руки в карманы брюк. Прошелся до окна и обратно к столику. Дернул кольцо на банке с колой и сделал несколько глотков. А затем, нацелив указательный палец правой руки в узел на галстуке О’Брайена, продолжил:

– Но есть и неверующие, Роберт. По-нашему – нечестивцы. Они лишены траста по отношению к доллару. И хотят, чтобы веры лишился и остальной мир. Здесь, в Москве, они затеяли игру в девальвацию нашей святыни. А что там у нас, в западных банках? Здесь крикуны из оппозиции заходятся воплем, что вывоз капитала обескровливает Россию и обогащает Запад. Но кому принадлежит этот капитал?

– Новорусам?

– Сколько шли к своим первым миллиардам наши Морганы и Дюпоны? Десятки и сотни лет. И вы верите, что эти новорусы в десятки и сотни раз гениальнее их?

– Ни в коем случае, сэр.

– А значит, это не владельцы. А всего лишь распорядители. И если триллион долларов в одночасье будет изъят из западных банков и если вспомнить о триллионном внутреннем и внешнем долге правительства Соединенных Штатов, то это может означать настоящий, а не предсказанный трепачом Шпенглером, закат западной цивилизации.

– Но кому это выгодно, Чарльз? Всеобщий хаос. Мир, как всеобщая Чечня или Афганистан. Колумбийская мафия, как всемирное правительство. Ха-ха. Кому это нужно?

– Разумеется, Боб, никакой мафии тут ничего не светит. До хаоса не дойдет. Произойдет просто религиозная реформация. Смена богов. И нужно это тем, у кого есть иной бог, кроме доллара, и другой субъект, кроме Запада. И этот субъект шевелит угли здесь, в Москве. И мы должны, мы обязаны с вами, Роберт, выйти на этого субъекта. Чтобы по крайней мере понять, чего он в точности хочет и как далеко зашел. И правильно ли все рассчитал. Потому что не только Америка у нас одна, Боб. Но и Земля у нас одна. На всех.

Раздался телефонный звонок.

Харт взял трубку и сказал:

– Да, благодарю. Я спущусь к машине через полчаса. Нет, подниматься не надо.

О’Брайен понял, что пора переходить к третьей части разговора, и спросил:

– Что у вас есть, Чарльз? Вы мне что-нибудь передаете?

– Есть такой человек, – ответил Харт уже вполне хладнокровным, четким тоном. – Мартин Марло. Мы знакомы с ним почти десять лет, но за это время состоялось всего несколько встреч.

– Это то самое? Человек, с которым можно говорить, а не только договариваться?

– С одной стороны, да. С ним действительно можно говорить. Собственно, именно это и происходило во время встреч. Мы что-то спрашивали, и он отвечал как находил нужным. Иногда что-то спрашивал и он. Мы тоже старались не разочаровывать его. Иногда после наших бесед внешнеполитические ведомства предпринимали некоторые неожиданные для широкой общественности ходы. Разумеется, прямой связи установить здесь невозможно. Но по времени получалось именно так. Одно происходило после другого.

– Так это и есть настоящий субъект? Ответственный представитель? На что же вы жаловались, генерал?

– Я же сказал, оно вроде бы и так. Но только похоже. Только с одной стороны. А с другой… он очень странный тип, этот Марло. Много лет он ведет беспорядочный образ жизни. Беспощадный бабник. Кумир профессионально пьющей Москвы. И все это как бы даже напоказ. Да и странно все это, учитывая масштаб личности.

– И каков этот масштаб?

– Немалый. Может, даже выдающийся. И этот Марло, прекрасно подготовленный во многих областях профессиональной деятельности, шатается со случайными людьми по центру Москвы, по пивным, кабакам… Кстати, у него интересные родственные связи. Очень разветвленные и неожиданные. Можно сказать, родовые корни. Впрочем, не будем сейчас тратить на это время. Прочтете в досье.

– У вас есть объяснения всему этому, Чарльз? Хотя бы для самого себя?

– Мне кажется, что он, безусловно, представляет какую-то группу. Скажем так, группу с серьезными субъектными потенциями. Доказательство этому в том, что после наших бесед в мире что-то происходило. Но вот то, что он столько лет шатается на виду у людей, как бы без дела… Вы уж меня извините, майор, но здесь уже что-то на грани мистики. Такое впечатление, что он и сам ищет выхода на неизвестную нам структуру.

– Как я свяжусь с ним?

– А вот мы сейчас прямо ему и позвоним.

12

Если вы потерялись, встречайтесь у фонтана в ГУМе. Если вы нашлись, встречайтесь. Лучше всего – в пивной. А самое верное – в пивной на Смоленской. У всех, встретившихся там, жизнь пройдет легко и безоблачно. Под общим наркозом трагического московского неба, по вечерам расцвечиваемого сполохами неостановимого будущего. Будущего для всей планеты.

Как написал один московский математик и поставил эпиграфом к топологическому трактату, содержание которого могли оценить во всем мире несколько десятков, максимум несколько сотен человек:

На ветках темнотыСирень твоих галактик.

А в сквериках московских располагались юноши с горящими взорами, а также мужчины с пивными кружками. С ничего не дающими практически, но многочисленными и неожиданными связями, нерешаемыми проблемами и увеличенной печенью.

Один такой скверик, например, располагался перед классическим зданием бывшего МГУ, на бывшем проспекте Маркса, рядом с бывшим зданием посольства США. На нем несколько послевоенных десятилетий, в перерывах между лекциями, до и после экзаменов собирались именно юноши со взором горящим. Некоторые из них становились впоследствии послами, министрами и даже президентами. А некоторые другие – членами самой законспирированной организации в мире, как услышал однажды Воронов в хмельном, хвастливом разговоре, – ЦК ВЛКСМ.

– Потому что никто не знает, – продолжил его собеседник, оборачивая в шутку свою мысль, – чем они там занимаются. Даже они сами.

Словом, в этом скверике заваривалась каша.

А в другом скверике, на Смоленской, варился компот. Если прямо сказать, не бурда. Но кто знает, до чего дошли подлюги-химики в своих скрытых от гнева народного лабораториях? И что именно научились они выпаривать из такого многолетнего настоя, из смеси дешевого портвейна, заношенных носок и неоплатных, перекрестных долгов? «Мутанты смотрятся в кристаллы, – бормотал себе под нос Олег, – и им открыто будущее. Смерть, тоска и тлен. И разрушение городов. А значит, и государств. Ну, это мы еще посмотрим».

Он уже ходил кругами вокруг темного мужского гульбища в скверике, взяв в подвальчике для отмазки кружку пива и время от времени лениво отхлебывая из нее. Почему он не дома? Почему не послал по следу ребят из своего Управления? Может быть, ему все это снится? Этот невероятный город, его карьера с вертикальным взлетом, он сам, молодой, красивый, атлетически сложенный. Холостой. Его сегодняшняя встреча с Риммой. Ему нравилось, когда девушки из «его круга» вели себя с ним, как самозабвенные, простодушные потаскушки. И уж, войдя в раж, могли, оказывается, дать сто очков форы натуральным потаскушкам. А еще он знал, что у Риммы есть муж, по фамилии Никонов и по профессии следователь.

Олег остановился около шахматистов, расположившихся на скамейке, и кучки болельщиков, вгрызавшихся в воблу с не меньшей яростью, чем в обсуждение позиции на доске. Судя по репликам, заключались и небольшие пари, в пределах бутылки вина, на исход партии.

Олег подумал, что неплохо бы снова позвонить своим. Он предпочел взять свежий след и теперь, похоже, мог вот-вот схватить за заднюю ляжку неувертливого зверя. Но все дело, в самих истоках своих, завертелось вокруг какого-то Марло. А фамилия-то редкая, если не сказать – диковинная.

Хорошо, если имеются два-три человека таких по городу. А то и вовсе один. Марло. Действительно, колдун какой-то. Почти Мэрлин. Король пропойц и нищебродов. Но уж, по крайней мере, телефон его и адрес, если таковые существуют, определить не составило бы труда.

И тут кусты, сзади скамейки с играющими, раздвинулись, и из-за них, на высоте чуть ли не двух метров, высунулась голова местного Кинг-конга. В Олеге и самом было сто восемьдесят два сантиметра и девяносто два килограмма. Но при одном взгляде на небольшую круглую головку, с птичьей резкостью и проворством поворачивающуюся на длинной жилистой шее, на руки, перевитые лианами мышц, полковник как-то сразу ощутил, что он не при оружии. Да к тому же благодаря – и еще как благодаря! – Римме последние двадцать четыре часа он практически не спал.

И все-таки это он – хозяин Москвы, он загонщик. А иначе все теряет свой смысл. И вкус. И цвет. И он не отвел глаз, твердо встретил цепкий, предельно настороженный и жесткий взгляд этого мужика-гориллы лет тридцати и понял, что это и есть Гриша-маленький. Полковник обошел скамью и, проходя мимо гиганта в расстегнутой до пупа красной рубашке, как бы про себя проговорил:

– Да, был Марло, да весь вышел. Он бы в такой позиции долго не думал.

Гриша опустил свою ладонь-сковороду ему на плечо и слегка развернул к себе:

– Ты чего-кому? Он же только в карты. Ну? Ты откуда, пончик? Он же в дерево не играл.

– Играл не играл, а он и сейчас любому здесь фигуру вперед даст, – попробовал вывернуться, как попроще, Олег.

– Сейчас? Нет, ты откуда? Что-то я тебя здесь раньше не видел. Сейчас он, знаешь, что может дать? – начал было Гриша-маленький, но, еще раз встретившись взглядом с Олегом, что-то про себя быстро решил и резко замолк. И, так же резко отвернувшись, снова шагнул в кусты.

«Уйдет, – мелькнуло у Олега в голове. – И если останется жив, то по городскому адресу его уже не застанешь. И разговор интересный не состоится».

Воронову ничего не оставалось, как двинуться вслед за Гришей, который размашистыми шагами уже топал, не оглядываясь, вниз по переулку, круто сбегавшему к набережной Москвы-реки. Но, не выходя на набережную, он свернул в проход между домами. Олег нырнул за ним. Красная рубашка маячила метрах в двадцати впереди него.

«Объявилась красная свитка», – не к месту вдруг вспомнился Олегу вечно загадочный Гоголь. Ощущение нереальности усиливалось палевым цветом закатно-подсвеченных облаков, кирпичной пыльцой, казалось, растворенной в воздухе этого вечернего пространства. Идущий впереди как бы запнулся, как будто что-то он там искал на асфальте, за мусорными баками. Пространство было ограниченным, проход заканчивался тупиком. Олег увидел это, продолжая по инерции сближаться с остановившимся громилой. А тот уже развернулся навстречу преследователю, и в руке у него оказалась металлическая палка. Металлическая дубинка. Прут. И преследователь понял, что роли могут поменяться. А пожалуй, уже и поменялись. Гриша-маленький, стало быть, знал, куда он шел.

Воронов не успел принять никакого решения, а металлический прут, со свистом рассекая воздух, уже заплясал в руке приближающегося к нему человека.

Психологическая атака? Отступить, то есть, попросту говоря, сбежать, он всегда успеет. Путь за спиной открыт. Значит, тот именно этого и хочет. Отпугнуть. Кыш, нечисть вынюхивающая. Вали, откуда пришел.

– Ты чего? Стой, дурной, – бормотал Олег, как бы разогреваясь внутренне, уже пятясь, уже отскакивая на полшажочка.

Но Гриша работал молча, как дровосек или косарь очищая взмахами металла пространство вокруг себя. Свистящая, пляшущая палка как бы сбивала молоко воздуха в густую сметану абсурда и страха и несколько раз со скрежетом задела кирпич боковой стены и асфальт, который еще разделял двух гладиаторов.

«Ничего не говори. Не отвлекайся, – приказал себе Олег. – Этот перешарашит не задумываясь. Вот так он, наверное, кинулся и на Петухова с женой. Ничего не объясняя. Ну что ж, есть и такой стиль. Надо снова выскочить из загона в переулок. Там другие правила игры, и придется махать прутом с разбором, чтобы не задеть прохожих».

Олег уже выбирал момент, чтобы повернуться на сто восемьдесят и сразу разорвать дистанцию хотя бы на пять-десять метров, чтобы его не настигли одним прыжком. Ведь у «малыша» наверняка есть и нож.

Но в это время взбесившийся лесоруб остановился и засмотрелся на что-то поверх головы Олега. Довольная ухмылка раздвинула его губы под висячими усами. Он коротко свистнул, так, в полсилы, явно не для привлечения внимания, а только как бы подтверждая уже установленный с кем-то визуальный контакт.

Олег скосил глаза и успел заметить, как из раскрытого окна на втором этаже, чуть сзади него, метнулась вниз громадная тень. Раздался звук приземлившегося тела, не так, чтобы очень жесткий, – наверное, спрыгнувший был одет в кроссовки. Олег моментально прижался спиной к стене дома, чтобы держать в поле зрения и того, и другого. В глазах у него не двоилось, но перед ним теперь их стало двое. Почти одинаковых. Тот же рост, сложение, та же красная рубаха, расстегнутая до пупа. Только у первого на ногах были черные запыленные туфли и в руке прут, а у второго действительно кроссовки, и обе руки он вытянул вперед и вверх, растопырив пальцы, как бы нащупывая горло, нос, глазные яблоки Олега, прижавшегося к нагретой за день кирпичной стене.

– Давай, братка, придержи фраерочка, – приговаривал Гриша, снова как бы на пробу взмахнув пару раз прутом.

Братка находился от Олега чуть дальше и пока оставался на месте, изгибаясь и раскачиваясь, как кобра. Но он загораживал спасительный путь к выходу из тупика. Теперь уже речь не шла о том, чтобы отпугнуть. Братаны, эти «веселые ребята», как называют иногда в народе кровавых работничков, вышли на расправу.

Кинуться на второго и опрокинуть? Нет, даже если такого и сшибешь, что само по себе сомнительно, все равно случится заминка. А сзади Гриша настигнет в секунду.

Прямо над Олегом висела пожарная лестница, но последняя перекладина отстояла от земли метрах в двух с половиной. Олег оттолкнулся от асфальта и повис на ней, раскачиваясь, как еще не вспоротая сосиска. Он уже, подтягиваясь, выбросил вверх правую руку и ухватился за вторую перекладину, но тут же ощутил острую боль в голени левой ноги. Это Гриша, в красивом посыле, с оттягом, достал его, наконец, своим металлом. Брючина была рассечена, и на асфальт капала кровь. Олег ухватился второй рукой за вторую перекладину. Второй удар, скорее всего, решит дело. Олег висел лицом к стене, и прямо перед собой увидел мрачное, непроницаемое от грязи окно. Что за ним? Не все ли равно? Он сделал мах назад и на возвратном движении ударил в окно обеими ногами. Стекло посыпалось вниз. Братаны, защищаясь от него, вскинули руки над головой. И это позволило Олегу выиграть время для второго маха назад-вперед. В высшей точке амплитуды он разжал руки и полетел ногами вперед в темный провал. Рухнул на пол среди каких-то досок. Комната оказалась нежилой. То ли это было служебное помещение, то ли здесь продолжался безнадежно затянувшийся ремонт. Олег кинулся к двери и, не задумываясь, дал по ней плечом. Смешной крючок соскочил с петель, и дверь распахнулась. Олег побежал по изломам запущенного коридора и после третьего поворота наткнулся на окно с уже выбитыми стеклами. Окно выходило на набережную. Он выпрыгнул из него и оглянулся по сторонам. Да что же это такое? Из подворотен справа и слева снова появились двое в красных рубахах. Похоже, они вовсе не считали, что птичка выпорхнула из клетки. Прохожих было совсем немного, и они скользили мимо с какими-то незаинтересованными, отрешенными от мелких дрязг лицами. Ждать, чтобы, как в старом добром телесериале, в последний момент из-за угла появится наряд милиции, было бы просто наивным. Олег, лавируя между машинами, перебежал к набережной и, подволакивая разбитую ногу, быстро зашагал к мосту. Взбежал по каменной лестнице вверх и по узкой полоске, оставленной для пешеходов, пошел через мост по направлению к площади Киевского вокзала. Загонщики чуть поотстали, они были от него метрах в сорока сзади, но шли уверенно, не спуская глаз с него, как бы не сомневаясь в своем праве на продолжение охоты.

На мосту ждать помощи не приходилось: не докричишься, не дозовешься. Превозмогая боль в ноге, Воронов ускорил шаг. Наконец, он спустился с моста на площадь, где шел-кипел всеукраинский торг знаменитым украинским салом во всех его видах и сочетаниях. Мужики сзади подтянулись поближе, и Воронов понял, что и вся громада торгующего народа ему не подмога. В суете и гаме еще, пожалуй, легче, чем на открытом пространстве моста, можно было незаметно сблизиться с ним и нанести несколько быстрых ударов. И так же быстро раствориться в толпе. И тогда он, уже не рискуя задерживаться, чтобы углядеть милицейский или военный патруль, побежал между палатками и уличными торговками. По шуму сзади себя он определил, что преследователи ломились прямо за ним. Перепрыгивая через тюки и ящики с товаром, он выбежал на перрон и на первом же пути увидел электричку, которая, судя по электрической дрожи, сотрясавшей ее, уже готова была сорваться с места. Олег сумел взять себя в руки и, приняв независимый вид, пошел вдоль вагонов. Вагонные двери должны были вот-вот захлопнуться, но он изготовился вскочить в них именно в последний момент, чтобы те, двое, за спиной, не успели среагировать и сделать то же самое.

13

Виктория Николаевна Рейнгольд была недовольна собой. Все зашло слишком далеко, это она поняла еще ночью, вернее под утро, когда узнала о смерти Мартина. Но еще дальше зашла она сама. Точнее, дошла. Дожила. Потеряла контроль над собой. Называется, нашла к кому обратиться. Нечего было вмешивать сюда никакого Петю Никонова. Что она могла от него узнать? И даже более того, что она хотела узнать? Разве не был предуказан ему такой позорный конец еще в самом начале? А если так, то что она узнала нового под утро от литератора Герба, многолетнего собутыльника Марло? Она предчувствовала такой конец, так как знала, что никто не позволит Мартину занять то место в семье, на которое он мог бы претендовать по своему рождению.

Мало ли кто и на что может претендовать в нашем мире. На красивых женщин, например. Или на контроль над страной и миром. На бессмертие, в конце концов. Но все это упирается в одно и сводится к одному и тому же. К возврату старинных прав. К их предъявлению в некий подходящий для этого момент. Марло убили, и это означает только то, что подходящий момент приблизился. Или вообще уже наступил.

После того как зять, с непонятной своей, неизвестно к чему относящейся ухмылкой, передал ей кассету с записью сегодняшних допросов и удалился на «семейную» половину дачи, Виктория вставила пленку в магнитофон и прилегла на широкую, низкую тахту, как будто собираясь слушать классическую музыку. А после окончания прослушивания она пригорюнилась еще больше. Поспешность и непродуманность ее действий представились ей теперь в еще более резком свете. То, что хотя бы с натяжкой можно было отнести к информации, сводилось к путанице с датой убийства и к странноватому факту, что ни для одного из трех допрошенных сам предмет разговора не явился неожиданностью.

Разумеется, лапоть Никонов ничему этому не придал значения. Ну, да уж это – за что маменька с доченькой в свое время ухватились, то и получили. А Шерлоков Холмсов нам, как принято думать, не надо. И что же теперь? Уж не обратиться ли к этому…как бишь его, сочинителю Гербу? Нет уж. Может, он в своей области и большего стоит, чем Петр в своей. Но тем более она не могла задать, возможно, и сообразительному, но ничем не связанному с семейством человеку те вопросы, которые ее действительно интересовали: кто и за что убил, и чем это угрожает Рейнгольдам, Марло, Бестужевым-Рюминым и некоторым другим фамилиям. Может быть, даже тем, которые основательно забыты здесь, но неожиданно весомо звучат теперь там. За океаном.

Внизу, сначала в саду, а потом на веранде, послышался голос вернувшейся дочери. Известно, от кого вернувшейся. Отсюда и стремительность походки, и спокойное дружелюбие к ньюфаундленду Рексу. И мысли Виктории приняли новое направление: может быть, красавец полковник и есть тот человек, который ей нужен?

Признать, что он уже как-то связан с ними? А как воспримет это он сам?

Часа через полтора должны начать собираться «старшие». Обсудить предстоящие похороны. Смысл их общей потери. И общего им вызова. Мартин хотел сыграть в одиночку. Независимо от «старших». Они не правы, конечно, что так хладнокровно наблюдали все эти годы за его фантастической попыткой. За попыткой реализации его фантастической идеи спонтанного поиска следов Училища.