Московский Джокер

Они простились. Алекс сел в Ауди, и машина рванула на юго-запад. А через час с небольшим он валялся на насыпи, недалеко от рельс, гудящих от электричек Савеловского направления. Валялся в болевом шоке, перемежающемся бредом, в растерзанной, испачканной одежде, зверски избитый, с неузнаваемо заплывшим, окровавленным лицом.

Охранники-порученцы, которых вместе с Ауди предоставила в распоряжение Алекса администрация Училища, накинулись на него практически сразу. В машине его душили шарфами и галстуками, ломали руки, пинали ногами, куда попадут. Несколько раз останавливали машину и выволакивали Алекса наружу, чтобы бить на просторе, то есть с замахом, с разбега, с удобствами. И, наконец, выкинули вот здесь, почти на шпалы, увезли с собой его кейс. Так что Наставник оказался прав: его, Алекса, стартовый вариант воистину назывался «без денег и документов».

5

История о том, как Алекс в двадцать три года, без денег и документов, но зато с переломами ребер, сотрясением мозга и ободранной «будкой» начал новую жизнь, – эта история заслуживает, безусловно, отдельного повествования. Но к убийству Мартина Марло и расследованию этого убийства все это имеет лишь косвенное отношение.

В конце концов, через двадцать лет Алекс, имея за спиной университетское образование, связи – так уж получилось – с небезопасными центровыми шалавами Москвы, неудачный брак и скромную, но стабильную должность министерского чиновника с уклоном в науку, поселился в коммунальной квартире недалеко от Смоленской. И зажил он жизнью холостяка средних лет и очень среднего достатка. Стал захаживать в скверик около знаменитой пивной, где и свел шапочное знакомство с инженер-капитаном, а также генерал-мюнхгаузеном Мартином Марло.

Училище и Наставники, командировка в джунгли Южной Америки – все это представлялось ему с годами как яркие, но беспорядочные грезы юности. И никто за все эти годы не сделал ему ни одного намека, не только что предложения. Видимо, конспирация один, о которой говорил Наставник, заключалась в том, что о нем просто забыли. Махнули на него рукой.

И вот незнакомый мужской голос по телефону сказал: «Марло убили. Поезжай к нему. Если хочешь узнать, кто да что, действуй по обстоятельствам».

И он позвонил сначала Валентине, а потом поехал к Марло. Там ему дали по голове, втащили в квартиру и оставили в покое. А Марло действительно убили. О’кей. Вопросы, конечно, были. Первый и основной: кто и за что убил Марло? А из этого, основного, распускался уже и целый венчик вторых-третьих-четвертых.

Кто ему звонил? Нет, это даже не шестнадцатый. Почему ему позвонили? Начнем с примитива. Некто обнаружил труп Марло. Ага, значит, не просто некто, потому что обнаружил в его квартире. Значит, имел туда доступ. Ну, один из его приятелей, один из собутыльников со Смоляги, допустим, для простоты. Откуда он имел ключ? Здесь два варианта. Первый: это родственник или очень близкий, давнишний кореш. Ведь Марло частенько неделями, а то и месяцами отсутствовал в Москве. Квартира пустовала. Ну, по дружбе, ключ мог на это время передаваться. Вариант второй: человек мог быть вполне случайный. Позанимались у Смоляги пивком, затем Марло пригласил к себе. Задавили бутылочку. Не хватило. Напарник пошел за горючим. Нет, второй вариант не склеивается.

Зачем, посылая случайного друга на десять минут в магазин, отдавать ключ? Может быть, Марло прикидывал, что может отключиться и не услышать звонок? Но для этого такому бизону, как Мартин, надо ну очень уже принять.

Алекс оглядел гостиную. Прошел на кухню. Нет, и не похоже. Наметанным взглядом он определил, что ни о какой пьянке, тем более грандиозной, которая могла бы иметь место в этой квартире несколько часов назад, и речи не идет.

Убрали следы? Все протерли, вымыли и расставили? Может быть. В случайного пьянчугу со Смоляги верилось с трудом. Как и в то, что Валентина случайно сидела в прошлую ночь на своем балконе и заметила Марло, случайно вышедшего погулять в три часа ночи. Правда, у этого случайного пьянчуги были и некоторые преимущества. Во-первых, если он со Смоляги, то мог иметь телефон Алекса. С кем только там, в чаду и гаме, не обменивались они телефонами. Алекс пользовался в пивной репутацией солидного мужчины, умеренно пьющего и с положением. С каким именно, с этим никто там никогда и ни к кому не лез. С положением – это значит, не бомжа беспросветная, пьянь беспробудная. С положением – это значит появляется мужик в коллективе, выпьет, постоит, потолкует и побежал в город по делам. И значит, при случае может что-нибудь предпринять. А во-вторых, что более важно, посылка гонца в магазин объясняла проникновение в квартиру убийцы. Одного или нескольких. Звонок в дверь, Мартин открыл… остальное понятно. Нет, опять не очень. Если дал ключ, то зачем звонить? Допустим, хозяин квартиры мог подумать, что у гонца не получается с замком. В первый раз все-таки открывает. Но тогда естественно, подойдя к двери, небрежно этак окликнуть:

– Ты, што ль, Хмырь? Чего, открыть не можешь? – И что же ему ответили? Ничего не ответили? Или ответил другой, но тоже знакомый хозяину голос? Или даже сам Хмырь, но уже стоявший под дулом или ножом, как стоял какой-то час назад сам Алекс, под стволом Хорька? Впрочем, в этом последнем случае совершенно невероятно, чтобы самого Хмыря отпустили с миром, а не замочили вместе с Марло.

Впрочем, все это в предположении, что он, Алекс, рядовой, частный гражданин, кем он, чем дальше, тем увереннее, и считал себя в течение последних двадцати лет. Если же он все еще выпускник Училища, то ни о каких дешевых случайностях речи не идет. В этом случае кому-то необходимо, чтобы состоялось серьезное расследование и чтобы провел его именно он, Алекс. А еще это значит, что и сам Мартин Марло был личностью непростой. Зачем-то он играл столько лет роль шута горохового в знаменитой московской пивной.

6

Следователь Никонов, отпустив третьего допрашиваемого, подписал третий протокол. Самолично вытряхнул пепельницу в корзину для мусора и открыл окно. Расстегнул фирменный китель и с хрустом потянулся. Немного подумал, чему-то улыбнулся про себя – наверное, тому, что на сегодня с делами покончено, подошел к двери и запер ее на два оборота ключа изнутри. Затем подошел к сейфу, открыл его и извлек стоявшую у самой задней стенки початую бутылку молдавского коньяка. Налил себе треть стакана, а затем доплеснул до половины.

Все это дело яйца выеденного не стоит. Потому что ничего не стоит и сам клиент. Никонов еще утром, после первого допроса, осторожно, через знакомых, позвонил туда-сюда и выяснил, что ни в каких солидных учреждениях Мартин Марло в штате не значился. Разумеется, он мог быть в списках, которые не только что по телефону, а и вообще не предъявляются. Никогда и никому. Разве что новому шефу. Да и то не всегда и не в полном объеме. Списки тайных агентов, некоторых тайных агентов, хранились даже не в компьютерах, а в головах заматерелых отставников, мирно доживающих свой век на подмосковных дачах. Неприкосновенный запас на черный день икс, на все скорбные дни нашей жизни.

Марло – секретный агент? Ха-ха. Годы напролет выстаивал в скверике у пивнушки, трепался направо и налево, фанфаронил и загибал, совал всякой пьяни сомнительные документы. Конечно, в его байках чувствовались некие осколки какого-то знания. Ну да это мало ли?

Может, от дружков набрался, таких же, как он, хвастунов и керосинщиков. А может, и самого его в молодые годы несколько раз использовали. По мелочам. На подхвате.

Нет, с этим делом все. Все три протокола немедленно пойдут в бумагорезку. И далее на измельчение, под сырье, для нового картона. Кассета с записью всех трех допросов у него в кармане. Вот ее-то он и отдаст заказчику. И никаких более следов сегодняшнего расследования оставаться не должно. Потому что сегодня следователь городской прокуратуры Никонов занимался частным делом. Выполнял частный заказ. Использовал служебное положение… в бескорыстных целях.

Никакой выгоды он из этого не извлечет, потому что попросила его об этом сегодня утром его теща, Виктория Николаевна Рейнгольд. Такую тещу ослушаться – себе дороже. Когда-нибудь он скинет это иго.

Он, Петр Никонов, провинциал и тугодум, поднимется по всем должностным ступенькам, укрепится и прорастет. И вот тогда-то он и заявит этой столичной штучке, своей порченной-переперченной женушке: «Выбирай! Или я или Виктория!» Но сейчас, сейчас об этом и думать не моги.

Утром ему позвонила с дачи Рейнгольдиха и сказала:

– Петр! Есть такой выпивающий мужик, звать Мартин Марло. Вернее, был. Сегодня ночью или под утро его убили. Мне надо, чтобы ты провел неофициальное расследование. Он много лет был завсегдатаем пивной на Смоленской. Знаешь, это через Садовую от МИДа, чуть наискосок. Там еще такой скверик. Опроси его дружков-алконавтов, может, кто что слышал.

– Да зачем вам… – начал было Никонов, но Викторию, как всегда, нельзя было остановить.

– Он связан с нашей родней. Кое-кто интересуется. Все же некрасивая история. Тебе-то что? Главное, чтобы это по документации у тебя не проходило. Возьмешь на магнитофон, а запись отдашь мне.

И пока добирался в метро до работы, Петр Никонов время от времени теребил свой нос. Видно уж на роду ему написано оказываться в подобных дурацких положениях. С одной стороны, он, разумеется, был обязан доложить своему начальству о планируемых допросах. (Хотя и это дико звучит, ибо это именно начальство могло ему поручить расследовать некое убийство. А он-то тут при чем со своей инициативой?) С другой же стороны, Виктория и сама начальство. И если работу в крайнем случае можно было сменить, то ослушаться Викторию значило потерять жену, рыжую красотку Римму, а за этими двумя чертовыми бабами стояли московская квартира в центре, две громадные дачи и, что самое главное, связи, связи и связи.

Отец Виктории, Николай Рейнгольд, был генерал-лейтенантом царской армии. При этом, какого рода войск или какого рода военной или околовоенной специальности, по крайней мере при Петре, не уточнялось. И что самое удивительное, наличие такого знатного и стопроцентно идеологически чуждого предка никогда в семье не скрывалось.

То есть не только в последние, перестроечно-переверточные времена, но и многие-многие годы до этого. И фотография генерала Рейнгольда – с росписью лихими завитушками на обороте картона – светопись Ф. Наппельбаума, – с высоким, жестко накрахмаленным воротничком, с роскошными усами а ля Фридрих Ницше, – не пряталась по антресолям, а гордо красовалась на трюмо, в гостиной квартиры Виктории.

И при этом никаким уплотнениям, не говоря уж об иных преследованиях, эта весьма широко живущая семейка никогда не подвергалась. Более того, в начале тридцатых, невзирая на железный занавес, Виктория спокойно выехала в Париж, где несколько лет прожила у своих родственников, выходцев из Грузии, а в конце тридцатых так же спокойно вернулась в Москву. Более того, внучка таинственного генерала, Римма, спокойно поступила на юридический факультет МГУ и закончила его ничуть не менее уверенно, чем сын рабочего класса и трудового крестьянства Петенька Никонов. Поистине, за что боролись? Так мог бы возопить студент Никонов, впервые попавший в их роскошные подмосковные особняки. Но его осторожного провинциального ума хватило на то, чтобы задавать подобные вопросы про себя.

Мог бы он, как хоть и начинающий, хоть и не гениальный, но все же юрист задаться вопросом: как это возможно, что потомки разгромленного эксплуататорского класса не только не скрывают своего происхождения, не сидят, забившись в щель, тише воды ниже травы, но, напротив, живут более широко, чем иные партийные вожди очень и очень высокого уровня.

Студент Никонов не был красавцем, отличником и даже комсоргом. Но он был успевающим, ни с кем не конфликтовал, выпивал и покуривал весьма умеренно.

А в общем, был плотным, русоволосым парнишей, с чубчиком, вот что интересно. Его типаж мог бы называться «положительный мужик». На третьем курсе, после того как он пошел провожать Римму после какой-то вечеринки, они с ней сошлись, а на четвертом поженились. Позже Петр понял, что в то время Римма нагулялась и намоталась, изгулялась и оборвалась. Золотокудрая, со спортивной статью лошадка приняла слишком резвый жизненный старт и засветилась уже на первых кругах, завязла в нескольких компаниях, замешалась в нескольких грязных историях. Маман Виктория на том этапе мудро рассудила, что перемена участи придется ее ангелоподобной девочке как нельзя более кстати. И ее расчет, по крайней мере на несколько лет, себя оправдал.

И Петр, после звонка тещи, связался со знакомым ему капитаном милиции Петуховым и попросил его доставить ему нескольких хмырей со Смоляги.

– Без формальностей, – так закончил он свою просьбу.

– Как, то есть, без формальностей? – спросил Петухов. – А что я буду им говорить?

– А так, – ответил Никонов, – подгони рафик к этому гребаному скверику да и пригласи пару-тройку. Мол, не волнуйтесь, обычная проверка. А сам их сюда, ко мне. Я побеседую и отпущу. Ничего с ними не будет, не волнуйся.

– А если упрутся?

– Не упрутся. Они же выпивши? Выпивши. Ну и все. А ты не пугай, не дави. Мол, побеседуем, и лады.

Петухов все исполнил в лучшем виде, и состоялись три беседы с тремя хмырями. И три протокола, набросанных просто так, для отвода глаз, превратились уже в сырье для нового картона. А магнитофонная кассета лежала в кармане его пиджака. Ничего интересного он для себя в этом деле не обнаружил. Вот сразу и видно, что провинциал. Да и юрист, если правду сказать, говенный. Неплохой он мужик, Петр, но ведь это же не профессия.

Двое из троих утверждали, что Марло пришили не прошлой ночью, а еще неделю назад. То, что Никонов не придал этому большого значения, еще можно понять. Ну, в самом деле, они же там все не просыхают. Что они там помнят? День-ночь или неделя. И потом, в подобной среде часто беспричинно вспыхивают самые невероятные слухи: «Колян повесился! Я те говорю! Сеструха его вчера Зинке из продуктового говорила. А остальные задохнулись. От газа». И не успеет компания со вкусом поохать-поахать, как глядь, вон он, Колян, стоит и протягивает рабочую ладонь. А остальные, те, что якобы задохнулись, подносят Коляну кружки белошапочные.

Ясно, что насчет сроков напутали эти ребята. Могли напутать. И это вполне логично предположить.

А вот еще по двум пунктам, которые он не принял во внимание, следователя Никонова оправдать трудновато.

Если бы он был коренным москвичом, он непременно обратил бы внимание на номенклатурный адрес Марло. В таком переулке и в таком доме иметь отдельную квартиру совсем пустой человек никак не мог. Даже если бы досталось ему такое по наследству. Выжили бы, вытеснили, пропил бы или обменял, а то и вовсе пошел бы по графе пропавших без вести. Если бы он зацепился хотя бы за переулок, и не поленился бы подъехать туда, к дому, и зашел бы в подъезд, и был бы остановлен мымрой-консьержкой, с ее неизменным: «Вы к кому?» Но он ничего этого не сделал.

И наконец, как юрист, Петр Трофимович должен был бы задать себе вопрос: откуда Виктория Николаевна уже утром знала об убийстве, которое произошло где-то ночью или ближе к утру. От кого? От самого убийцы? Совсем чепуха. Какое уж тут тогда расследование. Тут уж маячит соучастие, сговор. Сиди и не высовывайся. И что расследовать? Все равно какая-то лажа. От него все бы и узнала. Уж в десять раз больше и конкретнее, чем… сплетни старые собирать. И это ей, такой-то теще, обращаться с просьбой к нему, такому-то зятю?

И вот по этому пункту тоже не шибко задумался следователь Никонов. Не проявил он тут интуиции или того, что называют звериным чутьем. Будь у него развито чувство опасности, оно подсказало бы ему, что перед ним дело, любая причастность к которому опасна для жизни.

Все, что исходило от Рейнгольдихи, он давно уже объяснял однозначно: значит, так надо. А иначе уже с первых шагов, когда он только входил в ее жизнь, пришлось бы задаться вопросом: так кто же победил в семнадцатом году?

Никонов запер коньяк в сейф и посмотрел на часы. Предвыходной день, начальство на совещании и уже не вернется. Следовательно, вполне уже можно двигать в сторону дачи.

Перед уходом он решил позвонить капитану Петухову, уточнить, все ли прошло гладко с доставкой хмырей обратно на Смолягу. Хотя что там такое могло произойти на обратном пути? Небось уже стоят в своем скверике, чувствуют себя героями и разливаются соловьями, как их аж в городской прокуратуре раскалывали за какого-то Марло. Нарушил он, конечно, нарушил. Провел частное расследование. Конечно, какое там расследование! Виктории виднее. Она же зла зятю не желает? По крайней мере такого, по служебной линии.

В кабинете капитана Петухова никто не брал трубку. В квартире капитана Петухова к телефону обычно подходила его жена, Екатерина. Но и в квартире никто не брал трубку.

Следователь Никонов пожал плечами, еще раз хлопнул себя по карману, где лежала кассета, и покинул служебный кабинет.

7

Римма знала, что однажды он крикнет ей: «Выбирай! Или я, или Виктория!» Будет это не раньше, чем он станет государственным советником юстиции третьего ранга, следователем по особо важным делам, – но это будет.

А сейчас его не надо трогать. Все, что ему нужно, это десять-пятнадцать лет простого карьерного существования.

Такие колобки катятся по своей тропинке неспешно, но неостановимо.

Ну и быть посему. И не надо здесь ничего трогать. Смешивать жанры. Сегодня она вернулась на дачу от своего последнего любовника, грузного красавца полковника Воронова.

В течение этого свидания они поочередно использовали широченную тахту, громадный толстый ковер и, под конец, даже бильярдный стол, стоявший на веранде второго этажа. Веранда выходила на глухой угол заросшего дачного участка, и все же… Мог же ведь кто-то случайный оказаться внизу, скрытый кустарником? Пикантность в духе бездомных студентов.

Римма только покусывала губки и коротко, как бы по-щенячьи, взвизгивала.

…Она лежала на зеленом сукне бильярда, разметавшись, белая, к ней не приставал загар. Полковник совсем как бы забылся. Положил ей на бедра по бильярдному шару, а третий легко опустил на живот. Затем взял с подставки мелок, не тот, которым мелят кий, а остренький грифель для записи счета, при игре в пирамиду. И затем стал, как бы пританцовывая вокруг Риммы, проводить острым концом мелка по ложбинке между полных грудей такого же, как все тело, прозрачно-белого с легким золотистым отливом цвета. Не царапая, конечно, и не пачкая кожу мелом, а так, легко касаясь. Любовь и виски предельно растормозили центр речевой активности молодого полковника, и он бормотал что-то свое, по-видимому не отдавая себе отчета, зачем ему нужно все это говорить.

– Понимаешь, иногда надо просто выяснить, существует какая-то структура или нет. Всего лишь выяснить, детка, это ведь так немного. Но иногда из-за этого льется кровь. Люди как люди, и к ним нет претензий. Но структура… сама себя не осознает и не понимает, но существует. Иногда десятки лет.

– У меня озноб. Перестань, – сказала Римма, прикрывая груди рукой.

– У нас даже есть чудаки, – продолжал Олег, – которые утверждают, что не только десятки, но и сотни лет. На них не укажешь, но по следам их… А нам если и случалось нападать на явные следы таких структур, то при расследовании некоторых нашумевших убийств.

Раздался сигнал пейджера.

– Да, Воронов слушает, – сказал Олег Юрьевич.

Выслушав, захлопнул крышку пейджера. И сразу превратился из юного, болтливого павиана в уставшего, грузного мужика. Немного раздосадованного. Даже рассерженного.

– Капитана милиции, представляешь? На его же собственной квартире. Изрезали в лохмотья. Крови ведро потерял. В реанимации.

– А почему тебе о каком-то капитане сообщают?

– Видишь ли, есть такие ведомства, и МВД в их числе, о любых нападениях на сотрудников которых должны сообщать именно мне. – Затем, сняв с ее тела три бильярдных шара и укладывая их на полку, уже совершенно спокойным и трезвым голосом добавил: – Да, капитан здоров оказался – всего лишь в реанимации. А жену его – насмерть.

8

Олег Воронов собирался было поехать к себе в управление, чтобы зафиксировать поступившее сообщение по всем правилам и спустить его далее вниз, кому-нибудь из подчиненных. Но что-то мешало ему немедленно начать действовать согласно уставу и его служебным обязанностям.

Воронов был силен и молод, красив и, некоторые бы даже сказали, распутен. Но он был профессионал. Поэтому ему и был предоставлен шанс. Он был вставлен в структуру. В обойму. В команду. Ему был предоставлен шанс, то есть он был выведен на старт. Но прохождение дистанции зависело уже от самого бегуна.

Олег не любил спивающейся золотой молодежи. Хотя по рождению и первому кругу друзей детства вполне мог принадлежать к ней. Но простое потребление жизни, без контроля и властного участия в ней, оказалось для него недостаточным. Олег прекрасно знал, что все то, что он исполнял согласно уставу и служебным обязанностям, мог бы исполнить и любой другой. Главная же его карьерная динамика держалась на нескольких его точных реакциях, на его решительном и вовсе не рутинном участии в нескольких делах, которые могли произойти только в центре Москвы и которые начинались для него вот точно так же – с сообщений, на которые можно было бы и не обратить внимания. Отфутболить. Оформить. Зацементировать. Мало ли их, таких-то сообщений. Таких или подобных происшествий. А потом оказывалось… На них можно было сложить голову, а можно было и уйти в сторону. Но второе означало уйти от жизни. А он чувствовал вкус к ней.

Сначала у него мелькнула мысль: капитан милиции… что там грабить? И как-то очень решительно исполнили. Нашли, видимо, предлог, чтобы им открыли. Как будто спешили, и именно только это и требовалось.

Он перезвонил и уточнил обстоятельства. Да, именно так, именно какая-то спешка. Учитывая время ухода капитана со службы и время на дорогу, к нему пришли буквально минут через двадцать после его возвращения домой. Может быть, потому и были пущены в ход ножи, что за огнестрельным некогда было уже заезжать. Да, видимо, никакие угрозы и никакая игра такой развязке не предшествовали. А раз так торопились, раз так грубо ворвались и кромсали (так неподготовленно, что аж в полуживых оставили), то дело возникло недавно и внезапно. И значит, связано оно с последними часами нахождения капитана Петухова на службе.

Капитан милиции… в том-то и дело. Поэтому-то полковник Воронов и размышлял. Грабить нечего – это еще самое первое. Есть и второе, еще более странное. Что уж такого мог узнать Петухов на службе, чтобы его немедленно решили пришить?

До каждого человека может дойти только та информация, которая соответствует его месту в табели о рангах. Бывают, правда, нестыковочки. Вот на них-то Олегу Воронову и удавалось иногда обращать внимание. А иначе… стал бы он размышлять.

В отделении Петухова был такой лейтенант Гринько, которому не надо было ничего объяснять насчет полномочий полковника Воронова. (Ибо он и сам имел некоторые полномочия, не вполне соответствующие званию лейтенанта милиции.)

Гринько быстро выяснил, что с утра Петухов обозначился в скверике около пивной, видимо, проводил там профилактическую работу. И вроде бы даже кого-то забирал. Но в отделение никого не доставил.

Наверное, штрафанул или так отпустил. Но спустя несколько часов опять мелькнул у пивной ненадолго. Вот пока и все, что выяснил Гринько.

А по документам в отделении и вообще ничего. Так что официально, считай, бесконфликтным было последнее дежурство капитана Петухова.

Воронов поблагодарил Гринько.

А через полчаса он уже поднимался из полуподвального помещения пивной в скверике, с растопыренными пальцами обеих рук, унизанными, как крупными желтыми перстнями, кружками жигулевского.

Прислушавшись к мужикам, кучкующимся вокруг стоящих прямо на траве бутылок, Воронов быстро выделил два ключевых слова: Марло и прокуратура. Выходило так, что Марло – кем бы он ни был – пришили неделю назад, а в прокуратуре лепили, что еще вчера он был жив. Недоверие, смешанное с уважением к рассказчикам, а их было трое, вызывал сам факт, что их доставили не в отделение, а в прокуратуру. Тут же, как водится, имелись доки-законники, которые согласны были «век свободы не видать», но клялись и божились, что так не бывает, «не лепи, понял, горбатого», что трое нигде не были, а керосинили заодно с Петуховым прямо в рафике.

Но трое рассказывали складно, приводили детали допросов и обстановки у следователя, так что почтенное общество не знало, чью сторону и принять.

Воронов одному поставил для знакомства пива, другому дал денег, чтобы он сбегал за портвейном, после чего на него перестали коситься.

А после второй выставленной «белой» перестали обращать на него особое внимание. Приняли за вполне своего, то есть за деталь окружающего пейзажа.