Война, которой не будет?

      ШУРКА

В один из промозглых зимних дней, упорно давя ногами, грязное снежное месиво плохо убранных тротуаров к хирургическому корпусу пироговской больницы, ставшей теперь центральным госпиталем, спешил солдат. В просторном фойе его остановил невысокий толстомордый санитар, с личиком, под стать соей ярко-красной повязке дежурного на рукаве. Довольный возможностью хоть кем-то покомандовать он загородил проход грудью: – Не положено! Посещение раненых в строго определенные часы!

– 

Да пойми ты, я с Кряжа почти всю дорогу пешком добирался, чтоб на пару минут повидаться с другом. Мне еще обратно двигать как-то надо, а завтра уеду далеко, и может, никогда больше не увидимся.

– 

Эй, рядовой не напирай, а то патруль вызову, им долго объяснять будешь куда ты и зачем. Ты вот пройдешь, а мене за нарушение режима дисциплинарное взыскание может капнуть. А фронт, судя по твоему виду, он тебя заждался.

Пашка посмотрел в маленькие равнодушные глазки цербера, на запечатанный в пластик бейджик с аккуратной надписью «Санинструктор ефрейтор Золотарев Н.В.», приколотую к безукоризненно белоснежному халату, и с безнадегой понял – такой и родню мать не пропустит. Особенно если разговор о фронте идет. Останется он навечно соответствовать своей фамилии, которая конечно не от слова золото корень свой имеет155.

Проходящая торопливой походкой по коридору высокая, полная женщина приостановилась, и скептически осмотрев Пашкин вид, спросила: – Вы к кому? Может быть, я передать смогу? Вид у бойца, действительно, был не для визитов: солдатские, короткие в грязно-мокрых разводах разношенные сапоги, камуфлированный бушлат, переживший не лучшие времена, еще и неоднократно подвергавшийся не слишком умелой починке. Короткий, мокрый ежик волос на голове источал отнюдь не благоуханные клубы пара, да и руки, нервно мнущие грязно-серую шапку, не выглядели хоть сколько-то стерильными. Глядя в строгие глаза, за толстыми стеклами очков Пашка безнадежно промямлил: – Друг у меня тут лежит, ему ногу отрезали, а я завтра уезжаю. А предать…, нечего мне…, кроме слов. Военврач взглянула в обветренное лицо мальчишки, в готовые наполниться слезами глаза, и громко, так чтоб ясно слышал дневальный, сказала: – Пройдите за мной.

В кабинете, отремонтированном в такие недавние времена с претензией на евростандарт, она протянула белый халат: – Накиньте на плечи, молодой человек, только сначала, пожалуйста, вымойте руки.

– 

Да я со щеткой их драил, но это техническая грязь, въелась в кожу и никак не отмывается.

– 

Хорошо. Имеете представление в какой палате лежит ваш друг,? Тогда проходите, только ненадолго и постарайтесь не громко, тихий час все же.

Шурка располагался в шикарной палате, когда-то рассчитанной только на одного богатого или же высокопоставленного клиента, но по военному времени медперсонал умудрился, убрав холодильник и телевизор, впихнуть еще две койки, на которых сейчас спали раненые. Увидев друга, тихонько вылянувшего из-за скрипнувшей двери, он возбужденно подпрыгнул: – Павка! Но тут же осекся, и виновато покосившись на заворочавшихся спящих соседей, жарко зашептал: – Ты, какими судьбами? Как там наша молодая смена? Батю видел? Он уже вернулся из госпиталя? Да ты чего стоишь? Присаживайся прямо ко мне на койку, она вона какая просторная. Пашка покосился на то место под одеялом, с резко выделяющимся свободным пространством, там, где должна была быть правая ступня, осторожно присел на самый краешек. Перехватив взгляд друга Александр, произнес с присущей иронией: – Мне копыто компенсировали серебряным крестиком на грудь. Теперь на костыльной прогулке цепляю его на больничный халат и выпендриваюсь перед более-менее симпатичными медсестричками. А на брови шрама почти и не заметно – заросло как на кабане. Вообще-то тут тоска зеленая, как халаты на хирургах в операционной. От хандры даже пьесу в стихах стал сочинять. Ты не бойся, я очень вкратце расскажу. Фабула такова: – Одному молодому толи бесу, толи ангелу, это не суть, поручили срочно устроить брак некрасивой и поэтому верной прихожанки церкви всех святых – Юлии. В супруги ей, был предназначен свыше, такой же прыщавый и вечно стонущий перед распятием, о неспособности сойтись с противоположным полом – Роман. Божок рьяно взялся за дело и уже через пару дней устроил сочетание Ромео и Джульетты. Вот только название улиц и номера домов, по причине отсутствия таковых в средневековой Вероне, перепутал. Получив всевышнее взыскание за распространение детской порнографии, ангелочек все быстро исправил. Короче, нет фигурантов дела, значитца и само дело можно забыть. Но это великосветский драматург, инкогнито писавший для Шекспира, подсмотрел и описал. Я же не стал вносить здесь свои доработки, а придерживаюсь несколько иной сюжетной линии. Кстати более гуманной, поскольку все остались живы и даже сочетались законным, т.е. в присутствии свидетелей, актом записи гражданского состояния. И вот, через сколько-то лет судьбы героев моего и Шекспировского, бесспорно гениальных произведений, тесно переплетаются. Слегка подурневшая после ранних родов, но еще достаточно молодая Джульетта, устав от пьяных похождений Ромео, кидается в объятия богатого и надежного как банки ломбардии Романа. А её законный супруг продолжает куралесить на денежки, все еще жаждущей мужского тепла и темперамента почти пожилой Юлии. Но всёж он не так плох, поскольку делает это искренне и даже посвящает своей новой возлюбленной типа такие послания: -

Каждый день, чо прожит без тебя, он ,конечно, просто прожит зря.

Каждый день, чо прожит не с тобой, он не день совсем, а так – отстой.

Ты погоди хмуриться и ёрзать в нетерпении, сам знал к кому направляешся. Кому, кроме тебя, я могу доверить состоятельность таких выдающихся вирш. Вот – зацени, ария, в смысле монолог Джулии на корпоративной вечеринке:

            Ты сошел с ума! Я сошла с ума.

            Где-то рядом муж, и твоя жена.

            Но объятья уст нам не разорвать.

      Канцелярский стол – лучшая кровать….

Да…. Вижу, драматургия тебя не цепляет…. А вот анекдоты мои пока неким успехом пользуются. Слушай совсем свеженький, только недавно ночью сочинил: «Попросил мужик у судьбы, – Пусть у меня больше и не встанет никогда, но дай выиграть эту партию в покер. Судьба смогла выполнить только первое….» Опять не смешно. Ну, это ничего, ты поднатужься, а то где я еще отыщу такие долготерпеливые уши.

Павел слушал привычный трёп друга, смотрел на его осунувшееся лицо, более родное, чем у брата, если б таковой и был, и вдруг почувствовал, что вот-вот по-девчоночьи расплачется. Он ощутил, как воздух осязаемым комком подступает к горлу, перехватывает дыхание, против воли выступают такие неуместные и непрошеные слезы. Судорожно вздохнув и сделав вид, будто бы с интересом оглядывает палату, он отвернулся, украдкой провел рукавом по увлажнившимся глазам. Спросил изменившимся дрогнувшим голосом: – Так ты уже ходишь на костылях?

– 

Да ковыляю, давно уже, с тех самых пор, как ходить под себя, в утку больничную, не приспособился. Где-то прослышал ежели не почти гениальное, то точно просветленное – лучше в руках синица, чем под кроватью утка.

– 

Так может, прогуляемся туда, где у вас покурить можно.

– 

Сейчас тихий час, гулять нельзя, да и курить я бросил. Потерпишь? Но у меня для тебя кое-что припасено. Чувствовал, не зря прячу шкалик пятизвездочного не «паленого», какого ни будь, а фирмой вонючего «Арарата». Можно откушать смело. Не будет финала как в сказке, про старика и старуху.

– 

?

– 

Да не Пушкинские это герои, а наши, современные. – Купил как-то старик бутылку ну уж очень дешевой водки. А пить опасается. Вот и зовет он старуху. – Надюшенька, подруга моя боевая, откушайте «беленькой» рюмашечку, не пьянства ради, а пользы здоровья для. Забыл старый, что надежда умирает последней….

– 

А мужики не застучат? – спросил Пашка, совсем шепотом, кивая на соседние койки, – в такой палате, наверное, офицера у тебя в подселенцах?

– Да нет, не журись ты, – усмехнулся Шурка, – можешь говорить не стесняясь, но лучше вполголоса, не мешая процессу выздоровления. Это рядовые, как и мы, только немцы. Дивизия их танковая нам помогала. Не слыхал про такое? Расчухали наконец-то в Европах, если Расеи хана придет, то и им ой как нехорошо может статься. Вот теперь мелочью всякой помогают, как во вторую отечественную, чтоб нас вроде буфера щитом сохранить. А эти, вообще то ничего, нормальные ребята, боятся только очень, скоро долечиваться на родину отправят. Здесь ведь они в загранкомандировке числятся и двойной оклад имеют. А мне досадно, что не удастся их полностью перевоспитать в нашем духе. Но воздух портить в палате уже отучил, и то ладно. А ты бы видел, с каким ужасом смотрят на меня, когда я умываюсь под проточной водой в кране. Они набирают чуть тепленькую водичку в раковину, и потом полностью моются, причем второй совершает омовение, даже не сполоснув, как следует с фаянса грязной пены оставшейся от первого. Вот что значит западная культура, основанная на экономии. К ним еще один офицерик их, с третьего этажа приходит. Так тот из восточных дойчей, и много попроще себя ведет. По-нашему пытается разговаривать и за нашими бабами, всеми подряд, ухлестывает. Чувствуется, в нем кровь от имперских оккупационных войск в немалой пропорции замешалась. Недаром на все сомнительные, в плане распорядка, предложения отвечает – Ich bin156 gotof. Но кроме немцев полно у нас и парубков с Украйны и сябров с Беларуси. Интернационал в действии короче.

– Ты даже с немцами быстро находишь общий язык. Талант у тебя гармонично вписываться в любое окружение.

– Оба, на какие слововые обороты Вас пробивает. А ты не обижайся, а будь проще, и бабы к тебе потянутся. Шпрехать157 чуток научился, надо же с соседями общаться, язык у них только больно дурацкий, язык сломаешь. Попробуй выговори Sehenswuerdigkeiten или Eisenbahnstrecke. Толи дело по нашенски – досторимечательности и железнодорожное полотно. А вот вписываться гармонично – вписывался в горшок в детском саду. Гармонично, наверное, когда подростком в музыкальной школе безуспешно мучил гармошку. Вот с тех пор, как поучился на истфаке ПГУ, в коллектив стараюсь вливаться, – при этом Шурка энергично встряхнул коньяк, в обществе молодых санитарок стараюсь чувствовать себя органично, то есть своим органом. А с тобой друг, – произнес он, встряхнув за плечи Пашку, – так давно мечтал выговориться и раздавить коньячок, который мне мать привезла. Уговаривала домой с ней поехать. Но что я там делать буду? Разве пристроиться, где-либо менеджером по распитию. Или во! Объяву недавно видел, – на маршрутное такси срочно требуются водители Дунканы Маклауты. Помнишь такого шотландского горца, которого, как и нас, хрен чем прибьешь? Накрайняк, можно и кондуктором в автобус, не страшно, если неблагодарные пассажиры в давке деревянную ступню отдавят…. Я хоть и не Мересьев, решил, протез освою и к вам вернусь. Как ты думаешь, получится? Ведь «малышка» не самолет, а мне на ней удобнее будет, чем в инвалидной каталке. Ехай себе да постреливай, голова чтоб не слишком тупая и руки нужны, остальное всё не главное.

– 

У тебя, конечно, все получится. Я тебя знаю. И Бате напишу, ты у него любимчик, он для тебя горы свернет. Вот только сам я завтра в Москву уезжаю. Забирают меня в шпионскую школу. Видимо посчитали, раз я уже четыре языка знаю, то и джуньский легко выучу.

Сашка с грустью посмотрел на товарища, понял, может быть, и видятся последний раз. Замешательство его длилось недолго, и в притворном удивлении вскинул брови: – Это, какие ты четыре языка знаешь?

– 

Расейский матерный на «отлично», освоил благодаря Бате – это раз. Тот же, разговорный, почти на «хорошо», благодаря тебе – два. Ну, и на троечки выучил имперский письменный и тартарский.

– 

Да ты полиглот. А что учиться решился, правильно. Постарайся со временем Лие заменить, царствие ему небесное.

– 

Лие не заменишь, Но за светлую память ему, давай, плесни по капельке твоего звезданутого пойла.

После небольшой паузы, во время которой выпили настоящего «клопового» армянского коньяка, и с минуту помолчали, Шурка грустно сказал: – Тот последний поход с Лие, я и захочу, но никогда не забуду. Знаешь, сколько тут у меня разных начальников побывало, все про последний бой расспрашивали. А что рассказывать, когда не было никакого боя.

Ты, конечно, помнишь, как мы ушли? У Лие нюх на ханей был, все заслоны их незамеченными проскочили. Еще днем мы засекли пусковые позиции ракет. Много ханей вокруг их вошкались, но запускать не торопились. Видать команды не было. Лие поколдовал над своим «калькулятором», отправил нашим сообщение, и мы убрались километров на пять, в перелеске спрятались. Час лежали, или два – ничего, Потом увидели, как высоко в небе джуни сшибли наши самолеты. Мы это передали и сползали посмотреть, что происходит у хунрузов на позиции. А ракеты там как стояли, так и стоят. Представляешь, если бы они бабахнули. Одной такой, наверное, пол города этого можно похоронить. Лие велел уйти от него. На километр, не меньше, а сам опять с нашими начал связь готовить. Основательно. Антенну по азимуту струной натянул. А я недалеко уполз, залег аккуратно под бугорком и наблюдаю. Уже совсем смеркалось, когда хани, очевидно, запеленговали, откуда в эфир выходят и минометный обстрел начали. Темень, не видно ни черта, но я хорошо разглядел при нескольких к ряду вспышках, Лие вверх подбросило, одна мина прямо под ногами у него взорвалась. Тут и меня видимо недалеким разрывом накрыло, у меня в памяти и намека даже не сохранилось, как и когда это произошло. Потом только, когда сознание вернулось, чувствую, замерзаю, а пошевелиться не могу, словно пригербаренный. Ровно плитой придавило сверху. И вроде не болит ничего конкретно, а весь как мякиш, и один глаз открыть не могу. И тут наши, наконец-то ракеты вражеские обстреляли. Этот факт до мягкой головенки почему-то сразу дошел. Хорошо обрабатывали, меня карабкающегося на земле даже подбрасывало. Это и решимости придало дальше барахтаться. Потихоньку силы собрал, приподнялся сначала на карачки, а потом и сел на пятую точку опоры. Расколупал глаз залитый кровью из рассеченной брови. Осмотрелся, вернее по причине темноты ощупался, все в порядке показалось. На ноги встал, и чуть не рухнул от боли. Оказалось, меня в лодыжку ранило, и рана небольшая совсем, а ступать на ногу невозможно. Тогда я пополз туда, где майор был. Но только сапог нашел, – об этом я уже рассказывал тебе. И тут, чиркая зажигалкой, заметил, кругом следов полно, наши не такие оставляют. Я только тогда, с испугу, про пулемет вспомнил, но и его не нашел. Куда деваться почти без оружия, с такой ногой не знаю. Ты то конечно замечал, что я трусишка мелкий, везде и суюсь, чтоб остальные это дело не просекли. А тут один, хорохориться не перед кем. Тебе могу признаться, – даже заревел тогда. Но, хоть и трус, или как раз, потому что трус понял, – слезами горю не поможешь. Перетянул я ногу, а ступать всё одно невозможно. Даже прыгая на другой, все равно эту больно, но, едва тащиться, опираясь на палку почти терпимо. Тогда направился тебя отыскивать. Пока темно. А у самого кошки на душе скребут, – вдруг и тебя не найду, тогда действительно только застрелиться останется. Рация вроде уцелела, шипит потихоньку, но думаю, если ей воспользуюсь, то засекут меня, и ты помочь не успеешь. Но, понимаю, двигаться надо. Компас хоть и разбитый но соориентировал. Когда совсем светло стало, только из-за пурги один хрен ничего практически не видно, впереди выстрелы услышал. В том месте, откуда очередь пулеметная раздалась, взрыв прозвучал. В такой круговерти ничего не поймешь, не знаю почему, но я нисколько не сомневался, твоих рук дело. Ты один у нас мастер уничтожать врагов с первого выстрела. Я, тогда испугавшись, что ты меня не найдешь, так в рацию заорал, меня и без нее до самого Даляня слышно было. – Эх, наливай чоли, еще по маленькой….

В это самое время, тюремной больнице, в далекой пустыне, где днем, даже в эту пору года, навещает зной, а ночную прохладу можно смело обозвать справным морозцем, и воздух до того сух, гибнут даже бактерии вызывающие гниение, потому целителен. Там вода ценность. Дают ее понемногу, теплую и коричневатую как студенческий чай. Там лежал на грубом топчане чуть живой, безногий расейский офицер, зарегистрированный в канцелярии под фамилией Петров. Лицо его, изуродованное не зарубцевавшимися шрамами, улыбалось в наступившей черноте очередной бессонной ночи. Вероятно, причиной тихой радости этого полутрупа, сохраняемого до сих пор на этом свете по непонятной прихоти судьбы и стараниями искусных эскулапов, явилось еще днем услышанный негромкий разговор охранников, боящихся только своего начальства, и не подозревающих, что кто-то из пленных может понимать их язык. Переговаривались они, что приговорен к заслуженной смертной казни узник из третьего блока, маршал Кун Цю, объявленный врагом народа. Это тот, который допустил гибель своей почти полумиллионной армии на подступах к недосягаемо далекой расейской реке Фуэрзяхе.

Но не гибель джуньского военноначальника утешала данный человеческий обрубок, опекаемый контрразведкой. Что такое смерть и что есть жизнь? Радовало бывшего лазутчика, почитающего свои корни от древней корейской семьи, глубинное понимание, всё наше существование в этом мире есть некая цепочка перерождений из одного бренного тела в другое. Перевоплощений, следующих только для мук душевных и страданий физических, – любые радости эфемерны и мимолетны, и возможно в этот раз близкая смерть прервет обременительно неразрывный круг и даст волю истинно счастливому, свободному духу.

Почувствовав шевеление сокамерника с соседней шконки приподнялся еще один такой же огарок. Даже в полумраке было заметно как уродливо его обожженное лицо. Тут же раздался его встревоженный полушепот: – Товарищ офицер? Вы пришли в себя? Может быть вам что-нибудь нужно? Может водички, или там, врача позвать? То, что когда-то было здоровым и красивым мужиком, скрипящим смешком ответило: – Нет, мне в этой жизни уже ничего не надо. Я свое предначертание пусть может и не сполна, но выполнил.

– 

Ну, как же так? Так не надо думать. Надо бороться за жизнь. Вы может и не слышали, но хани тут недавно важные приходили, один по-нашенски совсем неплохо говорил, вот он вякнул, будто нас обменяют на какого-то ихнего шишку.

– 

И ты поверил этому мандарину?

– 

Не очень, конечно, но надо жить, пока есть надежда…

– 

Дум спиро сперо

158

.

– 

?

– 

Только с последним вздохом тела, душу должна покидать надежда. Вот ты и живи парень, и надейся и верь, а будет возможность, так и люби не задумываясь.

– 

Зря вы так. Я знаете, в каком положении был, когда мою заставу уничтожили, а я один только жив и не ранен даже. Или потом, когда от голода уже идти не мог. Хотелось прилечь под кустиком, и забыться навсегда. Останавливало только, что патроны да пара гранат оставались. Хотелось их по врагам использовать. Да разве можно рассказать словами, какое я пережил. Да и вы, наверное, не меньше. Или вон старшина пограничный с Аджикистана. Того более чем мертвого привезли, весь по кускам сшитый, а он смотрите, уже упражнения какие-то странные делает. Я говорит, вот только чуток поправлюсь, всю хренатень эту к чертям собачим разнесу.

– 

Это, тот, который верит, что нас имперские освободят?

– 

Можете смеяться, но он говорит, вера у каждого своя. В богов, тем паче языческих, мол, не верил, но его другу такой помогает, а третий друг, который в жертву сам отдался, приходил и рассказал, приедут наши на каких-то толи неказистых, толи низеньких машинках, но с пулеметами и ракетами, и командовать ими будет его сын, толи одноногий, толи хромой.

– 

Да крепко мужика контузило. Он случаем не буйный?

– 

Не буйный, но как-то страшно рядом с ним. Вчера, с час-полтора, уставился на крепкую вроде табуретку. Смотрел, смотрел, а потом ткнул ее, не сильно так, пальцем, та и рассыпалась.

– 

Ты тогда это, если сможешь, осторожно, расспроси его подробнее про те машины…. Да, а тебе парень скажу, философ

159

один из местных, примерно как-то так сказал, мол, хорош не тот, кто никогда не падает, а тот, кто находит в себе силы вновь подняться.

АРХАНГЕЛ

Но долог путь, и яростны враги,

И только сила силу остановит.

Как в тишину войти по лужам крови,

Меча не выпуская из руки.

                                                М. Семенова «Волкодав»

Пошатывающийся от голода Мишка различил невдалеке шум движущегося поезда. Сначала он даже не поверил, подумал это недавно возникший шум в ушах усилился. Но нет, точно. То не ветер свистел над пустым и безлюдным полем. В реальности, над безбрежной тайгой, недобро играя верхушками деревьев. А где-то неподалеку действительно была, и даже кипела жизнь. Заторможенную сонливость сразу как рукой сняло, возникло желание для чего-то существовать. А еще недавно, на рассвете, он с трудом заставил себя подняться из-под разлапистой ели. Мозг малоубедительно требовал надо шевелиться, но не желало подчиняться измученное тело, которое только-только перестало мелко трястись, терзаясь от мук холода, и как-то приспособилось к нему. Если б не Веста, которая, поскуливая, принялась вылизывать Мишке лицо, он, может, и не вырвался из тенет расслабленного полусознания, протестующего возвращению к безысходной яви. Тогда Мишка пошарил по карманам в тщетных попытках найти что либо съестное, или хоть крупинку табака. Но, как и вчера и бессчетное количество прошедших дней, в карманах не оставалось ничего ценного, если не считать расчески, которой забыл, когда последний раз пользовался, да нашлепанного на компе письма друга, с напутствием по прочтении использовать по назначению. Горько, но волеизъявление дружка по причине пустоты желудка уже не исполнить. Того зайчишку, у которого отстрелил голову, они доели дня три назад.

Веста на перестук вагонных колес не реагировала, но звонко залаяла неподалеку, загнав на сосенку какую-то живность. Мишка бросился на лай, но когда, задыхаясь, подбежал, вернее, изобразил что подбежал, так как ноги почти не слушались, то в подпрыгивающую прорезь прицела вкинутого автомата различил лишь маленького бельчонка нагло цокающего с вершины. Архангел опустил бесполезное оружие. Понимаешь, подруга, даже если сумею не промазать, то все равно – стрелять – зря истратить патрон, потому как все пять граммов мяса из этой зверюшки разлетятся по округе, – нам не собрать. Веста укоризненно взглянула, – мол, я старалась, а ты даже попытаться добыть почти добытую добычу не хочешь.

Через некоторое время Архангел понял, что потерял направление, в котором надо двигаться, и вновь стала накатывать дремота. Захотелось плюнуть на все и спать, спать. Во сне нет ни голода, ни холода. Трудно только уснуть, пытаясь натянуть короткий и уже совсем потерявший строевой вид ватный бушлат, на коченеющие колени. Осталось только найти более-менее сухое убежище под разлапистой елью. Но послышался звук еще одного тяжелого состава. Движение видимо было интенсивным и пограничник, пытаясь бодриться, добавил шагу. Вот невдалеке показалась и крутая насыть. Но по рельсам торопясь, удалялись грязно-желтые железнодорожные цистерны, а на их боках хорошо рассматривались большие иероглифы. Эта самая жизнь, поманив пальчиком, тут же кулаком напомнила, что она всего на всего жизнь.

Мишка хотел сорвать со спины автомат, но замерзшие руки плохо слушались, да и подоспела здравая мысль, так он никакого вреда никому не принесет, только остатки патронов спалит, да бездарно сотрясет воздух. Но быстрый шаг уже изгнал из его тела костлявое окоченение. Ноги сами устремились вдоль железнодорожного полотна, а куда и зачем они не могли думать, как впрочем, и голова. Насыпь вскоре заметно понизилась и позволяла даже с такими силами взобраться на нее, чем Мишка не преминул воспользоваться. Над рельсами ветерок был заметно злее. Веста, пройдя несколько шагов за человеком, благоразумно вернулась на неглубокий твердый снег рядом с ж/д колеёй. Пограничник смерил ее недобрым взглядом. – Вот и уходи в лес. Ты там лучше выживешь, чем со мной. А я сейчас гранатами эту чугунку подорву, хоть какое-то паскудство врагам учиню. Он понимал, от противопехотной гранаты вреда рельсам не будет, но также и понимал, силы на исходе. Может быть, действительно кинулся бы на первый попавшийся состав с гранатой, да невдалеке показался маленький облупленный домик путевого обходчика. Подступивши ближе и обнаружив, что жилье обитаемо, Архангел взвел автомат на боевой, – это для встречи с врагами, потом стащил натянутый на уши зеленый берет, расправил его и по дембельски водворил на затылок, – это если владельцы домика окажутся свои.