Слуга веры, слуга закона

Глава 1

Святой отец Игнатий проснулся вот уже четверть часа назад, но по-прежнему лежал в кровати не в состоянии преодолеть сонливость. Стоило ему на силу разлепить веки, как они тут же норовили сомкнуться обратно. «Это все проделки темных сил… пытаются меня остановить, ибо знают, что сегодня за день», – сонно размышлял святой отец. «Вот только они забыли, что имеют дело со мной, а я не ужасаюсь никакой нечистой силы, ибо так завещал мне поступать Господь Бог».

Действительно, отец Игнатий не привык бояться кого-либо вообще, поскольку обычно дела обстояли совсем наоборот. Стоило кому-либо завидеть издалека его долговязую, узловатую фигуру, облаченную в мешковину и неторопливо вышагивающую в сторону его деревни, глаза того человека расширялись от ужаса, а вскоре и вся деревня гудела, словно пчелиный рой. Все потому, что, куда бы ни приходил отец Игнатий, по его пятам неизменно следовала смерть. Посему его и подобных ему боялись сильнее голода и эпидемий. «Я есть инквизитор, посланник святой католической церкви и от меня не скроется никакая ересь, ни один из ее богомерзких распространителей, будь он – богатый или бедный, знатный или простолюдин, мужчина он или же женщина, взрослый или ребенок… ибо меня направляет сам Господь! Я карающая длань Его, ревностный блюститель слова Его, я послан небом, дабы идти по земле, туда, где извращают, искажают святое писание, туда, где царят богоненавистничество и дьяволопоклонство… и, когда я прихожу, священным огнем ярости Его провожу очищение от всякой ереси и всякого зла. Долготерпелив Господь Бог, но суровое воздаяние получает каждый, кто не одумается! Так бывает, когда я прихожу в оскверненное место… и так будет сегодня, ибо я уже здесь», – неизменная вступительная речь, произносимая Игнатием всякий раз, когда он собирался перед народом в любом новом поселении, куда приводила его служба. И каждый раз он видел одно и то же, как будто люди и вовсе не менялись от местности к местности, а новыми были лишь названия деревень и городов. Бледные от страха лица или же, наоборот, – бордовые от жара. Согнутые шеи, робкий взор исподлобья, тихие бормотания. Обычное зрелище. Как правило, такого обращения всегда хватало, чтобы навести ужас на жителей, заставить их подчиняться и сотрудничать. Жены доносили на мужей, сыновья на матерей – привычное дело. Люди были готовы на все, чтобы заслужить доверие церкви и отвести от себя подозрения. Находились, конечно, смельчаки и строптивые… но потом все они, все до одного, каялись, находясь в застенках инквизиции.

Отец Игнатий, собрав волю в кулак, поднялся-таки с кровати и медленно опустил ноги на холодный дощатый пол. Мутным взглядом осмотрел комнату, которую ему выделило местное управление – дрянное место, впрочем, в масть этому захолустью. Затем он опустил голову и уставился на свои голые ступни. Семь пальцев. Трех крайних на левой ноге, не достает с тех пор, как обезумевший от горя крестьянин отрубил их киркой, напав на Игнатия, за то, что тот запытал его жену до смерти. Бедняжка подозревалась в колдовстве, хотя в итоге это было не доказано. Крестьянин, конечно, с лихвой пожалел о том, что сделал – с него живьем содрали кожу, из которой Игнатий позже сделал переплет для судебной книги. Впрочем, изощренное воздаяние пальцы назад не вернуло, и теперь святой отец слегка прихрамывал, что, однако, придавало его походке некую величавую неспешность, свойственную людям уверенным и непоколебимым.

Игнатий тяжело поднялся на ноги, затем прошел в дальний конец комнаты, где умылся из принесённой слугами лохани, а затем туда же справил нужду. Отхлебнув воды из глиняного кувшина, он подошел к небольшому камину, в котором едва тлели угли, и тяжело опустился на колени для того, чтобы совершить утреннюю молитву.

Если бы в эту минуту в комнату вошел посторонний, то он бы лицезрел довольно странную, а то и пугающую картину. Святой отец Игнатий стоял на коленях, полностью закрыв руками лицо. Из-под сомкнутых на губах ладоней доносилось едва различимое бормотание. Время от времени Игнатий дергал головой в стороны, будто уклоняясь от чего-то, а иногда сгибался пополам, словно от острых, кишечных болей, и подолгу замирал в такой позе без движения. Если поднапрячь слух, то можно было разобрать, что именно бормотал святой отец:

– Что? Нет, Боже, нет! Они все заслуживают смерти, все до одного, здесь нет ни одного праведного… паучье гнездо, в котором гады разводят зло и творят бесчинства. Истинно так… только благодаря милости твоей я сдерживаюсь… ты добр, Господь, слишком… ко всем нам, спасибо тебе, Отче. Да, верно, так… она меня беспокоит… она, она разжигать мою плоть… ууууу, – Игнатий вновь согнулся, издавая глухое мычание. – Ведьма… так и есть, пытается обесчестить меня, слугу божьего… и волосы – рыжие! У одной единственной во всей деревне! Какие тут еще нужны доказательства? – Что? Воистину мудрость твоя простирается гораздо дальше пределов человеческих… испытание мне? Хорошо, так тому и быть. Я готов… готов ко всякому, готов послужить тебе… уууу… мерзкая девка снова перед глазами… Господи, прости… укрепи… – далее последовали всхлипы и совсем неразборчивый лепет. Не менее получаса продолжались стенания Игнатия, после чего он неожиданно резко встал на ноги, и лицо его уже ничего, кроме непоколебимой уверенности в себе, более не отражало.

Он быстро оделся, натянув на голое тело рясу из грубой мешковины, которая порой в жаркие дни, заполненные тяжелой работой, натирала плечи до кровавых мозолей. Но именно тогда Игнатий чувствовал себя наиболее комфортно. «Боль очищает от грехов, приближает к богу. Все мы нуждаемся в боли. Поэтому Господь Бог в своей мудрости в таком изобилии распространил ее по всей земле. А я лишь сеятель, смиренный раб божий окропляющий уста заблудших овец Господних горьким лекарством для их же блага», – часто повторял Игнатий, когда его спрашивали, почему человек его положения добровольно носит одежды, которые обычно служат как наказание за мелкие правонарушения для простых граждан или являются частью обета смирения для молодых монахов. Но на деле святому отцу нравилось, когда капли пота бегут по его воспалённой, иссаженой коже на спине, обжигая плоть, после чего в этом месте еще долго щиплет и чешется. Игнатий считал, что так его тело становится сильнее, а дух устойчивее к скверне.

Наскоро отведав хлеба с молоком, Игнатий собрал в суму все, что могло понадобиться сегодня: показания свидетелей, дознания, чистые бланки, печать с гербом Ватикана и, конечно, судебная книга, в которой отражался весь ход этого дела. Затем он подошел к большому платяному шкафу, открыл его и вытащил оттуда огромное распятие, черного кованого железа. Крест был не меньше двух локтей в длину и треть ладони в ширину и на вид был очень тяжелым. Фигура Христа выполнена исключительно точно. Похоже, что мастер работал на совесть. Каждое ребро на худощавой груди, каждая колючка на терновом венке, каждая складка на бедренной повязке отчетливо виднелись на теле спасителя, что говорило о большой и кропотливой работе, проделанной ремесленником. В целом же распятие имело грозный гротескный вид. Игнатий всюду носил его с собой, так что со временем стал узнаваем людьми, которые тут же в боязливо-почтительном жесте опускали глаза к полу, судорожно вспоминая истории о старом инквизиторе с черным крестом наперевес и о его не менее черных деяниях. Ношение тяжелого железного креста в руках действительно выглядело впечатляющим. Слегка сгорбленный, как будто под тяжестью ноши, святой отец, издалека весьма напоминал самого Христа, восходящего на Голгофу. Также это распятие зачастую служило как инструмент психологического давления во время сеансов дознавания. Игнатий часто тыкал крестом в лица подозреваемых, при этом громко крича, задавая провокационные вопросы, призывая к раскаянию, при этом постоянно упоминая, что «Господь смотрит на тебя – посмотри же и ты на него… и ежели ты солгал мне, то значит солгал и ему»! Учитывая размер и вес изделия, несчастный нередко оставался без передних зубов после подобных манипуляций.

Игнатий провел большой, грубой ладонью по фигуре Христа, затем что-то тихо прошептал на латыне, развернул крест и бережно уложил его на сгибе левой руки. Он был готов. Через минуту святой отец уже спустился в зал постоялого двора, волевым жестом пресекая любые угоднические поползновения со стороны хозяина заведения, который, завидев посланника церкви, вскочил из-за стола и почти бегом направился в его сторону, рассыпаясь приветливыми и подобострастными речами.

– Все ли готово? – спросил Игнатий, не удосуживая даже взглядом растерянного трактирщика. Впрочем, последний быстро пришел в себя и тут же утвердительно закивал головой:

– А как же, всенепременно. Только вас и ждут, ваше высокопреосвященство.

– Хорошо, – произнес Игнатий и хотел было выйти из таверны, но в последний миг остановился. Обернулся и внимательно посмотрел на немолодого уже, лысоватого мужчину в засаленном фартуке с испариной на лбу – хозяина заведения. Он выглядел неряшливо, как и все его заведение. Болезненный, сладковатый запах исходил от его немытого тела.

– Что-то еще? – заискивающе заулыбался тот.

– Веруешь ли ты в Господа, сын мой? – спокойно и даже мягко спросил Игнатий. Тем не менее кабатчик мигом покраснел, а испарина на лбу тут же собралась в капли и тонкими струйками побежала по вискам.

– Конечно, верую, как может быть иначе? Что за вопрос? – выпалил из себя мужичок. Он хотел еще что-то сказать, но Игнатий остановил его жестом.

– Знаешь ли ты, сын мой, как отличить божественное начало от дьявольского? Где начинается свет, а где зарождается тьма? И как отличить одно от другого?

Трактирщик быстро стал водить глазами из стороны в сторону, что-то мычать и неуверенно кивать головой. Видно было, что вопрос поставил его в тупик.

– Бога ради, боюсь, что такие мысли никогда не приходили мне в голову. Я всего лишь трактирщик, господин. Такие тайны мне неведомы, – извиняющимся тоном произнес он, одновременно протирая мокрый лоб краем фартука. – Но я с удовольствием бы послушал ученого человека, вроде вас, чтобы научиться такой премудрости и передать ее после моим детям и внукам, – быстро добавил он более бодрым и уверенным голосом.

Игнатий смерил его пренебрежительным взглядом. При этом бедный трактирщик покраснел еще больше, так что большой мясистый нос его стал похож на баклажан.

– Порядок, сын мой. Порядок – это то, что свойственно только лишь божественному началу. В природе, в людях… и в их жилищах, – при этом святой отец обвел рукой грязное, темное и затхлое помещение комнаты. Бог есть бог порядка, там, где нет порядка – хаос, царство лукавого. Также там, где нет света, воцаряется тьма. Так во всем. Ибо мир и мы сами – это отражение высшего устройства. По одному этому принципу можно вычислить еретика, – при этих словах он наклонился к трактирщику и зашептал ему на ухо, – так я вывел многих неверных на чистую воду. Беспорядок… в речи, в мыслях, в жизни… не приводит ни к чему хорошему. Лень, пьянство, нищета, позор – то, что в лучшем случае стоят на пороге у такого человека. А в худшем… – Игнатий выпрямился, став сразу на голову выше собеседника, – … в худшем на его пороге буду стоять я.

После чего Игнатий несколько секунд пристально и многозначительно всматривался в остекленевшие от ужаса глаза трактирщика, который, кажется, даже перестал дышать. Оставшись довольным произведенным эффектом, святой отец, ни слова больше не говоря, развернулся и вышел вон. Теперь он точно знал, что, когда вернется обратно, зал будет улыбаться ему чистыми полами, трактирщик пахнуть душистыми травами, а постель будет застелена свежим бельем.

На улице было пасмурно, но тепло. Серые низкие тучи, словно грязное пуховое одеяло, покрывало все небо до самого горизонта, лишь в некоторых местах имелись бреши, через которые на землю падали неуверенные солнечные лучи. Теплый ветерок приятно ласкал огрубелую кожу на лице Игнатия и ворошил редкие седые волосы на голове. Игнатий сощурился от яркого дневного света, постоял минуту, посматривая по сторонам на покосившиеся лачуги, торговые лавки, которые оказались в поле зрения, да еще местных жителей, которые, завидев инквизитора, не глядя в его сторону, еще быстрее засеменили по своим делам, стараясь, как можно скорее скрыться из виду. С утра прошел дождь, а потому и без того грязные, устланные человеческими и животными отходами улицы превратились в однородное пенящееся месиво, жутко пахнущее и почти непроходимое. Игнатий скривился, вспомнив просторные и чистые дворы и площади Ватикана, по которым он так любил прогуливаться погожими вечерами, наслаждаясь густым запахом цветов, обильно наполнявшим теплый воздух. Воспоминание ярким образом всплыло в его памяти, и он искренне пожалел, что находится сейчас не там, в благословенном богом месте, рядом со своими братьями, а здесь, в этом вонючем, отсталом городишке. Он лишь крепче сжал в руках распятие, напоминая себе, что он здесь по воле Господа. Укорив себя за секундную слабость, Игнатий стряхнул с себя постыдное наитие и уверенно зашагал вперед, туда, где примерно в километре, возвышается над крышами мещанских домов купол городской церкви.

Глава 2

– Скажи мне, брат Игнатий, что ты видишь перед собой? – Понтифик стоял чуть поодаль, на аллее, граничащей с ватиканскими садами, и указывал перед собой на открывающийся прекрасный вид – собор святого Петра, Сикстинскую капеллу и другие архитектурные чудеса, находившиеся в распоряжении Святого престола.

Игнатий, стоявший на почтительном расстоянии позади Папы, направил взор в ту сторону, куда указывал перст последнего.

– Это суть – величие Господа нашего, резиденция духа его, оплот нашей веры и надежда всего мира – Римско-католическая церковь. Вот что я вижу.

– Да… без всяких сомнений, так и есть… но скажи, брат, видишь ли ты там что-то иное....не столь очевидное.

Игнатий сощурился, тщетно пытаясь разглядеть то, о чем говорил Понтифик.

– Вероятно, преподобный, мне Господь не открывает то, что позволено видеть вам.

Пресвятейший повернулся в его сторону и внимательно осмотрел инквизитора маленькими глазками, глубоко посаженными, прикрытыми густыми седыми бровями.

– Я скажу тебе, брат Игнатий, что вижу я, когда смотрю на Ватикан, когда каждый день прогуливаюсь по его садам. Я вижу возможности, безграничные… которыми благословил нас небесной отец и которые мы не реализуем, не пользуемся тем, что имеем. Мы способны на гораздо большее, понимаешь, брат? Нам все для этого дано. Но мы продолжаем барахтаться изо дня в день в суете, исполняя какие-то никому не нужные рутинные обряды, поросшие плесенью, что тот же овечий сыр в наших погребах. Ты понимаешь, о чем я?

Игнатий понимающе покачал головой.

– Посмотри вокруг, все границы Ватикана можно охватить взором, так он мал. Но каково его величие? Разве это не чудо Господне? – Папа энергично развел руками по сторонам.

– Истинно так, – тихо произнес Игнатий, еще не понимая, куда вьется нить разговора.

– Ватикан – это особое место, Игнатий… место силы, но не такой, что имеется у всех этих никудышных королей, которым нет числа. Их армии малочисленны, а люди, их наполняющие, в большинстве своем верны своим хозяевам до тех пор, пока звенит монета. Армия католической церкви велика как ни одно другое войско в мире и верность ее людей – абсолютна. Вдумайся, Ватикан ничего не производит, не сеет и не жнет, но ни в чем не имеет нужды. Закрома наши ломятся от золота и серебра. И все дороги ведут сюда, и все дела ведутся через нас. Нет места на земле, где бы наше слово не имело веса. Глаза и уши наших братьев повсюду, и нет тайн, сокрытых от нас, – Пресвятейший говорил горячо и эмоционально. Речь его завораживала и заставляла невольно проникнуться настроением и атмосферой величия и гордости. Понтифик вдруг замолк и несколько секунд вглядывался куда-то сквозь Игнатия, а затем уже спокойно и как-то по-деловому сухо продолжил:

– Но враг человеческий не дремлет Игнатий, видит он слабости наши, видит, что церковь задремала и не пытается более взять свое, не пользует таланты, дарованные Господом, не совершенствуется день ото дня. А кто, брат, не делает сегодня шаг вперед, тот завтра окажется на два шага позади. Помни об этом. Зная это, враг вливает в уши отступников ересь, дабы распространилась, как зараза чумная, по всем землям, стараясь подточить таким образом основы веры, внести смуту… расколоть церковь, а затем уничтожить верных детей божьих. Такое замечается все чаще, повсюду, тут и там. Ты понимаешь всю опасность такой тенденции?

– Враг коварен, преподобный, но с нами Господь и святые Его. Нам нет нужды бояться.

Преподобный в ответ лишь ухмыльнулся:

– Ты отличный воин Христов, Игнатий. Смелый и надежный. Но ты не понимаешь, как ведется борьба в этом мире. Все не так просто. Но ты прав, Господь нас не покидает. Именно поэтому он и открыл мне глаза на проблему ереси, так стремительно набирающую обороты. Теперь уже наш черед проявить твердость и пресечь на корню любые нападки врагов на нашу веру и учение Христа. Именно поэтому я тебя и пригласил. Ибо слышал о тебе, что ты имеешь определенные способности и особый характер, который, как мне кажется, весьма придется ко двору при решении подобных задач.

Понтифик подошел к Игнатию, взял его под руку и неторопливо повел вперед.

– Но об этом лучше поговорить в более располагающей обстановке, заодно можно будет прикинуть варианты твоего продвижения по службе… как мне кажется, из тебя, брат, вышел бы отличный кардинал.

Глава 3

– Игнашенко, ко мне в кабинет, немедленно! – рявкнул в трубку подполковник Павел Николаевич Тифитулин, глава полиции города Ватутинск, потерявшегося где-то в северных широтах необъятной России. Полный, средних лет мужчина одернул тугой галстук и ловким движением расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Вид у него был грозный, даже яростный. Глаза налились кровью, под кожей ходили желваки, дыхание было частым и неровным. Подполковник был явно чем-то не на шутку огорчен. Вообще Павел Николаевич характер имел вздорный, вспыльчивый, а также часто обижался даже на безобидную критику или шутку в свою сторону, был злопамятен и не упускал возможности при случае отомстить обидчику. Стоит ли говорить, что, будучи начальником полиции, возможности для этого у него были всегда и в изрядном количестве. Из-за этой особенности характера, подполковника боялись все – и свои и чужие. Особенно свои. Потому, когда через минуту дверь в его кабинет робко приоткрылась, в нее протиснулся бледный и напуганный, долговязый мужчина, который встал при входе и, стараясь не сорваться на писк, быстро произнес:

– Вызывали, товарищ подполковник? – мужчина снял фуражку и неловким движением пригладил засаленные волосы на голове.

Тифитулин зло зыркнул в его сторону:

– Вызывал, Игнашенко, садись… разговор будет серьезный к тебе, – произносит сквозь зубы начальник и жестом указывает подчинённому сесть в кресло напротив него. Игношенко безропотно принимает приглашение.

– Что-то случилось Павел Николаевич? Если это по поводу моего прогула на той неделе, так это…

– Молчать! Заткнись, кому говорю! Скотина! Лучше молчи! – мгновенно выходит из себя начальник полиции. Затем роется в бумагах, кипой сложенных перед ним, находит нужную и кидает через весь стол подчинённому.

– Это что такое?! Бездарь! Что это такое я спрашиваю?!– не унимается подполковник. Несчастный, сбитый с толку Игнашенко в полной растерянности глядит то на бумагу, то на начальника. Вид при этом имеет абсолютно провальный.

– Ну это… заявление, как же… помню, сам составлял. На той неделе угнали машину… у хозяина универмага, ну вы знаете… как его? – Игнашенко пытается еще что-то добавить, но, видя все более явную ненависть в глазах начальника, быстро сникает. Тифитулин, не сводя взгляда с то бледнеющего, то краснеющего Игнашенко, медленно и проникновенно, сбиваясь на шепот говорит:

– Я вижу, что это заявление об угоне, не слепой. Вот только почему оно здесь, у меня на столе? Игнашенко непонимающе хлопает глазами.

– Ты что, капитан, забыл, что в моем городе, машины не угоняют? Ты что, подлец, хочешь мне статистику испортить, скажи? Может, хочешь, чтобы мне звание внеочередное не дали? И должность? Может, хочешь, чтоб я в этом Мухосранске торчал до самой пенсии, вместе с тобой, дебилом? Может, ты любишь меня так сильно, да признаться стесняешься? Ты часом не пидарас ли, а?

Глаза Игнашенко расширились от ужаса, и он быстро начал мотать головой в знак отрицания.

– Никак нет, товарищ подполковник, я не из таких. Мамой клянусь!

– Точно? Что ж ты ведешь себя тогда, как пидар? Разве нормальные пацаны так поступают со своими сослуживцами? Подставы такие кидают, а? Как считаешь?

Капитан энергично подался вперед, приложив руку к сердцу, видимо, в знак искренности.

– Виноват Павел Николаевич! Ей, богу, виноват! Не иначе как садомит распоследний и поступил. Каюсь! Не подумал! С похмелья был в тот день…

Подполковник удивленно покачал головой.

– Ты что же, капитан, в пьянке признаешься? До конца решил замарать честь офицера? – строго произнес Тифитулин, но на лице его читалось, что он уже не злился.

Не то чтобы… день рождения отмечали…

Начальник полиции устало посмотрел на него.

Дурак ты, Игнашенко. Ладно… в этот раз обошлось, хорошо, что вовремя увидел – он пальцем указал на мятую бумагу перед Игнашенко, – смотри, чтоб в последний раз такое! А то вылетишь ко всем чертям, по статье! До конца жизни будешь охранником в супермаркете сосать!

– Так точно, Павел Николаевич, больше такого не повторится… я просто того, думал, что вы с коммерсом тем в друзьях. Вот и решил…

Павел Николаевич махнул рукой на подчиненного, сам же подумал, что действительно получилось нехорошо. Машину наверняка угнали те залетные дагестанцы, с которыми подполковник имел договоренность. За долю начальник полиции закрывал глаза на угон дорогих машин в городе, которые потом переправлялись в Москву, где перепродавались или шли на запчасти. «Тоже хорош, конечно… ладно, потом что-нибудь придумаю.» Взгляд его снова упал на подчиненного.

– Скажи Игнашенко, как там дела с тем отрицалой? Раскололи? Подписал повинную?

– Пока нет, не подписывает сученыш, но это не проблема, все подпишет – дело техники. – Игношенко радостно осклабился, видно было, что он уверен в том, что говорит. Подполковник удовлетворенно кивнул:

– Давай-давай, поспеши с этим, конец квартала уже, планы горят…«глухарей» надо скидывать.

– Не переживайте, все будет. Это мы умеем, – и капитан вновь задорно заулыбался. Тифитулин лишь покачал головой.

– Ты плохой сотрудник, Игнашенко. Дурной и некомпетентный. Но другие еще хуже. Так что старайся, старайся лучше, ведь когда я пойду наверх, кому-то нужно будет занять это кресло. В глазах капитана загорелся огонек от таких слов, недобрый, почти безумный, так что подполковник невольно задумался о том, какой должно быть начнется беспредел, если этот отморозок придет к власти. Но его, это нимало не заботило, так как сам он в этой дыре уже точно долго не задержится, если все его планы сбудутся. А к тому все и шло.

– Вот, что ты видишь, Игнашенко, глядя на наше управление? – Тифитулин обвел руками свой кабинет. Ему было интересно, что капитан думает и как он позиционирует свою службу.

– Возможности вижу, товарищ подполковник! Безгарничные! А как же иначе? – не задумываясь ни на секунду, отвечает Игнашенко.

Глава 4

Отец Игнатий сидел за массивным, дубовым столом, который специально для него принесли из ратуши и поставили посередине центральной городской площади, на которой сегодня должна была решиться участь молодой девушки, дочери местного мануфактурщика сукна, обвинявшейся в колдовстве и распространении ереси. Впрочем, судя по большому столбу, вкопанному тут же и обложенного по кругу тяжелыми охапками хвороста, участь ее уже была предрешена. Дело оставалось лишь за публичным процессом, который должен был стать показательным не только для убитого горем отца, который отказался вести дела со Святым престолом, но и вообще для всех остальных граждан, которые после подобной демонстрации три раза подумают, прежде чем просто посмотреть в сторону иных вероучений и конфессий, кроме католической.

Процесс длился уже более трех часов, и Игнатий слегка утомился. Один за другим выходили перед ним разные горожане, причастные к делу – соседи, воспитатели, рабочие мануфактуры – в общем, все, кто хоть как-то знал обвиняемую. Все они, держа руку на сердце, уверяли, что давно что-то такое замечали за девицей и в доказательство приводили разной степени нелепости истории, якобы подтверждающие ее вину. Кто-то видел, как она поласкала бельё в реке, а в корзину складывала, как по волшебству, уже сухое белье. Кто-то доносил, что наблюдал, как обвиняемая готовила ведьминское зелье, которое хотя и было на вид похоже на ячменную похлебку, странно и очень подозрительно пахло. Некоторые и вовсе утверждали, что видели, как похожая девица по ночам летает над крышами домов и заглядывает им в окна, пугая детей. И даже, казалось бы, такой смягчающий факт, что девушка все свое свободное время проводила в местной церкви, бескорыстно помогая немногочисленным тамошним служителям, обернули против нее. Вроде как она делала это по злому умыслу, на деле же пыталась совратить местное духовенство с пути истинного. Удалось ей это или нет, решить должно было уже другое расследование. На деле это значило, что все священнослужители вскоре исчезнут, оставив после себя лишь догадки и домыслы местной паствы. Конечно, думать будут самое плохое, на это и расчет. Но, на самом деле, их просто переведут в другое место, как правило, получше и подальше и часто в новом сане. Делалось это по очевидным причинам. Ведь ни один здравомыслящий человек в этом городке не будет ходить на исповедь к священнику, который в любой момент может сдать его с потрохами святой инквизиции.