Игрушки (сборник)

Олег повернул голову к Олесе. Она спокойно смотрела в окно на сгущавшиеся сумерки, на опустевшие улицы и на замершие, уснувшие на всю ночь деревья. Троллейбус иногда останавливался, но только для того, чтобы обозначить остановку, потому что никто больше не садился, а все отдохнувшие и оставившие невзгоды и печали трудового дня в живительной прохладе воды, ехали до центра города. Олеся не поворачивала головы, и Олегу не хотелось ее тревожить, ведь и у нее могли быть свои девичьи заботы, мечты, желания, вторгаться в которые без разрешения никто не имеет права. Но он и не собирался вторгаться в ее личную жизнь, ему хотелось только взять в свою мужскую руку ее теплую ладонь и никогда больше не выпускать. Он тихо, но глубоко вздохнул и тоже стал смотреть в окно на проплывающий мимо, успокаивающийся город.

Олег от долгого неподвижного стояния и безразличного глядения в окно погрузился в сладкую дремоту, когда почувствовал, как что-то теплое опустилось на его похолодевшую от металлического хромированного поручня сиденья руку. Он вздрогнул и резко повернул голову. Прямо в его немного испуганные глаза внимательно смотрели добрые, спокойные глаза Олеси. Это она, соскучившись без него, как хотелось думать Олегу, положила на его руку свою ладонь. Олеся моргнула ему обоими глазами и плотнее прижала ладонь. Олег тут же расплылся в улыбке и, наверное, рванулся бы к ней, но путь был наглухо перекрыт похрапывающей, убаюканной плавной ездой старушкой. Он нетерпеливо пошевелился, разминая затекшие ноги, готовый бесконечно долго ехать в этом душном, пыльном троллейбусе, только бы всегда чувствовать бесконечную энергию ее доброго сердца…

Держась за руки, не говоря ни слова, они стояли на остановке. Слов для разговора не находилось, да и зачем нужны были слова, если двум людям и так было хорошо просто стоять, держась за руки. Их не тревожили редкие проезжавшие мимо машины, и в тишине теплого вечера не хотелось думать ни о расставании, уже привыкнув друг к другу, ни о чем другом, что могло бы неожиданным образом помешать им.

– Я пойду, – виновато, опустив глаза, сказала Олеся, – не провожай меня.

– Да, конечно, – грустно ответил Олег и нехотя отпустил ее руку.

Олеся отошла на несколько шагов назад, помахала ему рукой.

– Заходи! – крикнула она на прощание и побежала через аллею к светящемуся огнями профилакторию.

X

Уже совсем стемнело, и притихшие улицы и тротуары осветились холодным неоновым светом фонарей-жирафов. Густо посаженные тополя и клены слились в сплошную черную гороподобную массу, и только их пики-верхушки, отчеркнутые от чуть мутноватого, искрящегося калейдоскопа звезд неба, были покрыты теперь молочными шапками лунного света.

Олег дважды прошелся вдоль аллеи институтского профилактория. До самой крыши все этажи общежития были залиты светом. Из окон слышались смех и иностранная бубнящая музыка, в которую в паузах вплеталась слезливая русская попса. И там, среди всей этой мешанины звуков скрывалась теперь Она.

Олег завернул за угол, отыскал окно на втором этаже, где Олесю приютили его однокурсницы. Свет в нем не горел. «Неужели уже спят?» – Олег взволнованно посмотрел по сторонам и вернул взгляд на черный квадрат окна. Он понимал, что давно уже пора отправляться спать, но никак не мог сдвинуться с места: она ведь сказала «заходи»…

Смутная тревога мешала ему принять наконец правильное решение, и вообще какое-либо решение, отчего он еще больше разволновался; засунул руки в карманы, не сдвинувшись с места, все сильнее вдавливая ребристые подошвы туфель в асфальт, отчего ступни стали теплеть и по ним побежали колкие мурашки. «А почему бы не зайти?» – подумал Олег.

Время шло, и мозг лихорадочно искал выход из затруднительного положения, чтобы не наградить нерешительного хозяина головной болью на всю ночь. «Пройти мимо вахтерши вряд ли удастся, но это если пойти одному. А если к нему выйдет кто-нибудь, кто здесь живет и имеет соответствующий пропуск… остальное – дело техники».

Олег отыскал у тротуара несколько осколков щебня, подошел ближе к стене и метнул каменную дробь в окно. Стекло дзинькнуло отрывистой трелью, камешки один за другим зашуршали в траве у ног. Окно по-прежнему безмолвствовало. Олег повторил попытку привлечь к себе внимание. Снова в окне никто не появился. Видимо, еле слышное царапанье камешков по стеклу не могло прорваться сквозь ревущую музыкальную какофонию. Тогда Олег набрал побольше воздуха в легкие и крикнул.

Рядом на улице никого не было, а если бы и были, то вряд ли обратили внимание или даже испугались его призывного протяжного крика, приняв сей бессмысленный громкий звук за победный клич восхищенного музыкального фаната.

Олег хотел уже подыскать камешки потяжелее, но тут окно заскрипело и через узкий подоконник свесилась взъерошенная худенькая фигурка Ольги.

– Олежка, ты?

– А кто же еще! – обрадованно воскликнул Олег. – Вы что, дрыхнете уже?

– Придумаешь тоже. У соседей анекдоты травим. Я за кофе забежала, потому тебя и услышала. Заходи к нам, у нас весело!

– Я и собираюсь, – согласился Олег, – только если вы мне поможете.

– Старуха сидит?

– Еще как сидит, – вздохнул озадаченно Олег.

– Ладно! – решительно заявила Ольга. – Бери шоколадку и жди нас у входа.

Ее невесомые плечики вместе с кудрявой головой мгновенно растворились во мраке комнаты.

Ларек – сваренный из железных листов ящик – располагался прямо через дорогу, и Олегу не пришлось далеко ходить. Как только он своими широкими плечами закрыл свет фонаря, пластиковое оконце тотчас распахнулось ароматом жевательно-шоколадной снеди.

– Две шоколадки.

Олег подал в окошко деньги.

– Вам Россию, Питер или Германию? – поинтересовалось со знанием дела заискивающе-вежливое личико в белом высоком накрахмаленном чепчике.

– Любые, желательно только с орешками.

Улыбчивая продавщица пошуршала на полке, и тоненькая ручка с длинными музыкальными пальцами и крупным овальным опалом на указательном пальце протянула покупку, и Олег услышал негромкое: «Приятного аппетита». Олег поблагодарил, подумав: «Вежливо и приятно».

Волнение улетучилось, он присвистнул и зашагал своими обычными метровыми шагами, коих не выдерживал ни один его попутчик, к обитой паркетными дощечками двери с квадратным мутным оконцем посередине.

У двери его уже ожидали щупленькая Ольга и пышнотелая Лена.

– Как пойдем? – тоненьким голоском поинтересовалась Ольга.

– Я дума-ю… – протянул Олег, – что посередине, за вашими широ-кими спинами… меня не так будет заметно.

– Да уж! – мотнула головой Лена и заключила: «Пошли!»

Тыл прикрывала, понятное дело, она.

Вахтерша сидела метрах в пяти от входной двери и что-то читала; как только поверх очков узрела необычно тихо шествующую компанию, тут же рявкнула:

– Куды!

Олег аккуратно обошел миниатюрную Ольгу и, хватаясь за шаткие перила, прыгая через две ступеньки, влетел на второй этаж, на цыпочках одолел длинный, с единственной лампочкой в конце коридор, завернул за угол и оказался прямо перед знакомой дверью с номером «28».

…А внизу старушка мертвой хваткой вцепилась в Лену, которая и не пыталась удирать, повертела, проверяя на достоверность, в руках ее пропуск, и через пять минут девушки были уже в комнате…

Олег тихонько постучал в дверь на случай, если не все еще готовы к его приходу, потом толкнул тоненькую фанерную дверь и, переведя сбившееся уходом от погони дыхание, выдохнул:

– Всем привет!

Чаепитие, после недавнего, по расписанию, сравнительно недорогого легкого диетического ужина, от количества калорий которого особенно не раздобреешь, было в полном разгаре. В самой середине исцарапанного, когда-то полированного стола блестел хромированным глянцем парящий чайник с розовыми чашками на круглом черном подносе, рядом лежало в разорванных пакетиках разномастное печенье, начатый блок сигарет «LM» и громоздились, сдвинутые на край, вперемешку с тетрадями, довольно увесистые учебники.

Кто-то уже пытался уснуть на одной из двух полагающихся в комнате кроватей, отвернувшись к стене, по-детски поджав ноги.

– Присоединяйся, – предложила круглолицая дюймовочка – блондинка Света и зачем-то стыдливо запахнула на груди воротник длинного кремового халата.

– Благодарствую, полчашечки хлебну, – согласился Олег, усаживаясь на кровать рядом со Светой, и выложил на стол шоколадки.

Предмета его вожделенных мечтаний в комнате не было.

В комнату вошли освободившиеся из цепких рук вахтерши Оля и Лена.

– Это ж мои любимые, с орешками! – хлопнула в ладоши Ольга, завидев зеленую обертку шоколадки на краю стола. – Спасибо, Олежек.

– Ну я ж знаю, чего дамы желают! – иронически вскинул голову Олег и, кивнув в сторону Лены, добавил: – А заслуженным работникам тыла сладкое даже рекомендовано.

– Все-то ты знаешь, только заглядываешь редко, – укоризненно отпарировала Лена, отчего веснушки на ее молочном лице стали заметнее, и вытащила из пачки сигарету.

– Я ж аки пчела, – все в трудах да в трудах.

– Оно и заметно! – поддержала подругу Ольга.

– А куда это вы Олесю подевали, не замуровали ли? – как бы невзначай поинтересовался Олег.

– У меня она, в тридцать второй, – выпуская колечки дыма сложенными в трубочку губами, ответила за всех Лена. – По просьбе трудящихся могу уступить свое любимое место. – Она заговорщицки подмигнула Олегу и продолжила:

– Иди, иди, а то она уснет, а девичий сон ух как сладок. – Вскинула руки кверху, потянулась и с закрытыми глазами повалилась на кровать.

– Загляну на огонек, – пропел Олег, допил еще не остывший кофе и встал.

– Смотри, огонек там через раз загорается: выключатель барахлит, – предупредила Лена.

– Главное, чтобы ручки не барахлили, – хихикнула тоненько Света и отвернулась.

Олег воздел указательный палец к потолку и нарочито серьезно, как профессор на лекции, проговорил:

– Истину глаголет!..

За дверью было тихо. Олег приложил ухо к шероховатой грязно-белой поверхности и на секунду затаил дыхание: ни звука. «Спит», – мелькнула в голове единственная объясняющая тишину за дверью мысль. Ему было жаль тревожить ее сон, но и просто так взять и уйти он не мог: после стольких сомнений и переживаний, после партизанского прорыва на запрещенную территорию. Он постучал несколько раз по косяку костяшками пальцев; звук содрогнувшейся двери оказался сильнее, чем он ожидал. Через минуту дверь медленно открылась, и слабый свет коридора, ворвавшись в темную комнату, вычертил на полу неровный четырехугольник и осветил Олесю с прищуренными глазами. Она натянуто улыбнулась, приложив ладони к разомлевшим щекам, и Олег почувствовал себя самым последним идиотом на земле.

– Я тебя разбудил? – дрогнувшим голосом вымолвил он.

– Чуть-чуть, – не совсем проснувшимся детским голосом ответила она, поправляя волосы, и отступила в сторону, пропуская посетителя.

Олег разорвал полосу света на полу на две неравные части, нашарил сбоку выключатель и с силой надавил на клавишу. Дверь за спиной звонко цокнула. Язык у него приобрел свинцовую тяжесть, и он впервые в жизни не знал, с чего начать разговор и что сказать, хотя днем, на пляже, он совершенно освоился с ее близким присутствием, быть может, оттого, что кругом были люди, занятые только мыслями о своевременном охлаждении разомлевших тел и количестве ультрафиолета, льющегося с ясного безоблачного неба. А сейчас была ночь: спокойная, тихая, лунная, когда мимолетные чувства и желания, не стесняемые дневной ограниченностью мира – домами, улицами, стенами квартиры, – могут перевоплотиться в невидимую, растворившуюся в маслянистой газовой саже ночи страсть, вырывающуюся сквозь телесную оболочку только тогда, когда не будет видно ее страха не осуществиться, остаться только болезненным чувством буйствующей плоти. И рядом, кроме очаровательной нимфы в купальнике и прежнего аромата свежести с легким придыханием речной влаги, никого и ничего не было.

Олег украдкой взглянул на нее и заметил по опущенным глазам и грациозной скованности движений, что и она взволнована его неожиданным визитом и даже немного напугана. Чтобы унять противную холодную дрожь, он засунул руки в карманы и подошел к окну. Молчание затянулось; он понимал, что должен что-то усилием воли выдавить из своего онемевшего горла, но даже внутренний голос подозрительно безмолвствовал.

Как последняя надежда на спасение, сама собой погасла голая, без абажура, на спирали провода лампочка под потолком. Он услышал, как жалобно запищали пружины за его спиной. И он, так и не издав ни звука, быстро разделся, лег на свободную кровать и замер.

В комнате воцарилась гробовая тишина, и если бы где-то на бездверном шкафу или трехногом столе стояли часы, то их строгое размеренное тиканье наполнило бы пустой сумрак комнаты неизбежным течением времени, – но их не было, потому бесконечная темень комнаты поглотила до утра все угловатые и плавные изгибы редкой мебели в комнате, смазала выцветшие, частью оборванные обои на стенах с недосягаемым теперь потолком, окрасив все вокруг в непроглядный цвет бесконечности, границы которой определить может только неуловимая человеческая мысль.

Олег лежал с закрытыми глазами и не мог даже приблизительно определить, сколько времени продолжается это бессознательное лежание, утопая в пустых глазницах ночи: время остановилось.

Наконец он глубоко вздохнул, поднялся и сел в кровати. Снова глубоко вздохнул и отодвинул толстую тяжелую штору. Только теперь он словно очнулся от забытья и явственно услышал и ощутил всеми клеточками тела голос уснувшего города; возможно, это тишина давила на барабанные перепонки, вызывая слуховые галлюцинации и ощущение присутствия жизни вокруг, но как бы то ни было, Олег слышал слабое жужжание электрического фонаря на столбе у дома, чуть подрагивающий матовый свет которого сделал на негативе асфальта паукообразный отпечаток редких листьев клена; лапки – листья еле заметно шевелились, вплетая в бесцветную паутину ночи всплески отрывистого лепета, похожие на шлепанье босых ног ребенка по мокрому асфальту.

Из-за неизвестно откуда взявшегося на вороненом небе белесого облака выглянула еще ущербная луна, и сразу же перекрестье оконной рамы отделилось и медленно растянулось на байковом одеяле, высветив бархатные шахматные квадратики.

Осветилась стена соседнего дома, на которой крупной прямоугольной пуговицей выделилась еще работающая телефонная будка с выбитыми стеклами и незакрывающейся дверью.

Лунный свет серебрился на одеяле, изредка скатывался на край кровати ровной, слепящей глаза волной и снова замирал пушистым котенком на коленях. Олег взглянул на соседнюю кровать, где лежала Олеся. Он чувствовал, что она лежит к нему лицом. Но она утонула во всепожирающем мраке ночи, так что Олег, как ни вслушивался, не мог уловить даже ее легкого дыхания. И ему стало казаться, что рядом, на расстоянии вытянутой руки, осталась только бесформенная ее тень, а он сошел с ума, сидит и по-идиотски пялится в бессмысленные глаза ночи, все еще надеясь, что ему здесь рады.

Он хотел было встать, но не смог. Тело не повиновалось сознанию, которое не желало смириться с его безысходным чувством одиночества, неуместного присутствия в этой комнате, уже занятой ранее прекрасным живым существом, не издающим ни единого звука своего присутствия. Олег обозлился на себя, что притащился сюда, что поддался магнетическому ее очарованию, не найдя сил сопротивляться внезапному, пусть и мимолетному вниманию к своей персоне. Может быть, она тоже не спит? И теперь, прекрасная и слегка бледная, лежит рядом и наблюдает за его бессловесными, освещенными луной мучениями.

Олег взглянул в лицо луны, укоризненно смотрящей на него слепыми всепроникающими глазами, невесомо плывущей и бодрствующей над спящим городом, бросая причудливые пятнышки света на грязные крыши домов, и твердо решил подняться и тихонько уйти. И в это мгновение уставшее от неподвижного сидения тело сделалось невесомым и поплыло навстречу бессовестной луне. Мрак исчез, и Олег увидел под собой пульсирующие голубые жилки рек, окаймленные изумрудной страной лесов, тянущихся с востока на запад к пустынной безбрежной шири океана. Среди спичечных коробок домов он различил муравьиные передвижения людей, кажущиеся совершенно беспорядочными сверху, искристые разноцветные, с радужными бликами огоньки светофоров на перекрестках дорог и семафоров на крохотных железнодорожных лесенках. И где-то среди этой муравьино-черепашьей возни была сокрыта и его жизнь, бестолковая, но для какой-то цели задуманная Творцом. Где-то был его дом, где эта самая жизнь начала свое произвольное течение и где она, вполне возможно, и оборвется в неизвестный никому час душевной печалью несбывшихся надежд и мечтаний. Останется только луна, неизменная и сонная, укоряя кого-то другого в медлительности, бездействии и бесцельности молодой жизни, не желающей воспользоваться предоставленной возможностью испытать волнительные и упоительные минуты счастья…

– Почему ты не спишь? – вырвался из темноты робкий голос.

То, что она первая нарушила тягостное бесконечное молчание, тронуло сердце Олега, он пожал плечами и тихо ответил:

– Не знаю… Я не могу спать, когда ты рядом, не могу лежать здесь один.

Снова воцарилось молчание. Луне надоело наблюдать за этим бессмысленным разговором, и она унесла свой матовый фонарь в окно другой комнаты.

– А ты почему не спишь?

Темнота не ответила.

– Я, наверное, пойду, – грустно сказал Олег и скинул ноги с кровати.

– Не уходи, – заволновалась тишина и с дрожью в голосе добавила:

– Думаешь, мне легко быть наедине с мужчиной?..

– Можно к тебе? – робко спросил Олег.

Рядом заскрипела кровать, и Олег в одно мгновение оказался под одеялом.

Железная кровать противно заскрипела.

Его тело соприкоснулось с горячим, вздрогнувшим телом Олеси. Он почувствовал ее теплое дыхание и уже еле уловимый запах пляжа. Сердце его взволнованно затрепетало, падая в бездну чувств, и ему не хотелось выбираться из этой бездны, хоть она и страшила его.

Олеся молчала. Она замерла в ожидании, боясь пошевелиться.

– У тебя был кто-нибудь? – вдруг спросил Олег и закусил губу.

– А ты как думаешь? – тут же вопросом на вопрос ответила Олеся.

– Я не знаю, – замялся Олег, – но… я хочу тебя.

Как только он сказал это, сердце его отозвалось в голове мощным толчком крови и замерло.

Олеся ничего не ответила, но Олег почувствовал, что с ней что-то происходит. Он медленно приподнял руку с ее плеча, отчего она снова вздрогнула, и осторожно опустил ее на щеку. Щека стала влажной. Он не видел, он чувствовал пальцами, как крупные слезинки катились из глаз, но она даже не всхлипывала, она плакала молча, словно это душа ее обливалась слезами, тронутая словами Олега.

– Ты плачешь, Олеся? – взволнованно зашептал он. – Прости меня, дурака.

Он погладил ее по щекам, вытирая слезы, но они все катились и катились, крупные и горькие, изливая наружу тайную, мучительную печаль.

– Меня мой парень однажды чуть не изнасиловал, – прошептала Олеся и уткнулась мокрой щекой в его плечо.

– Прости меня, идиота, прости, – затараторил Олег и стал нежно целовать ее в соленые щеки и нос.

Олеся вздохнула глубоко и перестала плакать. Он гладил ее по плечам и спине, успокаивая, как маленького ребенка, которого он только что, сам не желая того, обидел. Все тело его горело, кровь шумела в висках, и он гнал от себя страстное желание овладеть ею. Он знал, что она не будет сопротивляться, потому что только что доверила ему самую сокровенную и мучительную свою тайну. Она доверилась ему, выплеснув наружу глубоко сокрывшуюся боль, и он просто не имеет права предать это доверие.

Олеся уснула и стала еле слышно посапывать, а он все гладил и гладил завороженно ее упругое тело, не в силах остановиться. Он был несказанно счастлив, что она именно ему доверила свою боль, и он не смел теперь даже думать о том, чтобы обидеть ее своей похотью…

XI

Начало светать. Олег осторожно, чтобы не потревожить спящую Олесю, слез с кровати, стараясь не шуметь, оделся, взглянул еще раз на ее спокойное, разомлевшее лицо и пошел на квартиру приводить себя в порядок.

Было еще рано, поэтому вахтерши за столом сквозь стеклянную дверь он не увидел: никем не потревоженная, она тоже спала.

Квартира его находилась недалеко от профилактория, поэтому вернулся он скоро. Вахтерши по-прежнему не было на рабочем месте, и он беспрепятственно мог подняться на второй этаж, но, потоптавшись несколько минут на одном месте, передумал и вышел на улицу.

Утро разгоралось. Солнце еще не поднялось из-за густых развесистых кленов, поблескивая сквозь листву желтыми маячками. Телу было приятно тепло, но не жарко. Прохожих не было, и рассыпавшиеся по тротуару густо воробьи громко наперебой чирикали, радуясь прекрасному тихому утру и тому, что их никто не беспокоит.

Примерно через час вышла Олеся. Она была пышна, свежа и прекрасна, и на лице ее не осталось и капли той печали, которая заставила ее прошедшей ночью так горько плакать.

– Я даже не заметила, когда ты ушел, – сказала Олеся, подходя ближе.

– Я ходил побриться.

– Я подумала, – сказала Олеся и опустила глаза, – я подумала, что нужно ехать домой. А ты, если что-нибудь узнаешь, – заговорила она быстрее, как будто боясь передумать, заглянув Олегу прямо в глаза, – то позвонишь мне. Да?..

На автовокзале было на удивление мало народа, и поэтому билет Олеся взяла сразу же, не выстаивая привычной длинной шумной очереди.

Олег совсем опечалился, но изо всех сил старался не подавать виду, как сильно ему не хочется ее отпускать. Он прекрасно понимал, что, оставшись здесь, она будет переживать и волноваться, как бы ни хотел и ни старался, ничего с этим не поделать. Неудачу и поражение человек переживает и перебарывает сам, один на один с собой, потому что никто, даже самый близкий и родной человек, не сможет влезть в его шкуру и почувствовать то, что чувствует он.

Олеся купила несколько тоненьких кроссвордов, чтобы, как она сказала, дорога не показалась слишком долгой.

Они вышли на перрон. Длинный «икарус» уже стоял на крытой платформе с распахнутой настежь дверью, и пассажиры неторопливо один за другим занимали указанные в билетах места.

Олег с Олесей стояли чуть поодаль. Он рассеянно смотрел то на Олесю, то по сторонам, не зная, что сказать. Рядом с ним стояло самое прекрасное в мире существо, впервые настолько сильно поразившее его, что он до сих пор не верил, что это явь, а не сон. Олеся заметила его волнение и потому с надеждой в голосе сказала:

– Мы ведь встретимся снова?

– Обязательно встретимся, – неуверенно ответил Олег и, взяв ее за руку, добавил:

– Мне тяжело с тобой расставаться.

– А мне легко, потому что я знаю, что мы обязательно встретимся.

Она легонько сжала его руку, встала на подножку, бегло окинула Олега взволнованными сияющими глазами, точно желая запомнить его всего перед долгой разлукой, и, с улыбкой помахав рукой, почти шепотом повторила:

– Мы обязательно встретимся.

XII

Опечаленный тягостным расставанием, Олег проехал свою остановку, не заметив знакомого высоченного тополя, расколотого надвое смертоносным лучом молнии или собственной старческой тяжестью и теперь одноруко нависающего почерневшей рваной культей над бледно-розовым козырьком автобусной остановки.

Он равнодушно вышел на следующей, глядя рассеянно под ноги; вышел совсем один на бесконечно-длинную узкую ленту тротуара среди молоденьких молчаливых тополево-кленовых посадок, уже пыливших в этом году противно-въедливой ватой липкого пуха с ленивой мошкарой, катающейся на этом невесомом пухе и катящейся нескончаемым черным дождем по лицу.

От точечного, тучного соприкосновения со шквальным их напором, от их вездесущего присутствия невозможно было никуда скрыться, как нельзя было избежать и горести расставания, вкравшейся в самое горячее и больное место молодого одинокого сердца.

Пух весь облетел, сохраняясь мелкими обрывками в побледневшей от жары траве, сказочными игольчатыми желтоватыми комочками, и противная ленивая микроскопическая мошкара тоже исчезла, потому что не на чем ей стало передвигаться. Но Олег сейчас бы наверняка не обратил внимания на живой дождь при ясном безоблачном небе, настолько неожиданно сильно подействовало на него вынужденное расставание, о котором он уже просто не мог не думать. Но когда оно только в мыслях, его можно отодвинуть на неопределенный срок единственным желанием безмерной душевной радости от чувства непреходящего блаженства близости к чему-то таинственному, непостижимому, являющемуся только в мечтах идеалу, и вдруг такому естественному в человеческом обличье и такому понятному и близкому, что, однажды встретившись с ним, можно почувствовать разгорающийся в сердце всепобеждающий огонь неземной любви ко всему живому, ко всему горемычному, грешному человечеству за этот незаслуженный Божий подарок, оплатить который просто невозможно мгновением человеческой жизни, но за который можно всю мучительно-томительную жизнь благодарить Создателя тайной душевной добротой и щедрой беззаветной любовью. Непреходящая печаль мучительно давила на голову снизу вверх, толкая тело в вакуум внезапно обрушившегося одиночества, и Олег наконец сдвинулся с места в ту сторону, куда повлекло его качнувшееся от волнения тело, споткнулся на ровном месте, так что если бы рядом оказались прохожие, они вполне могли бы счесть его за бедолагу-пропойцу.