В поисках своего я

Если всё подчиняется смыслу, который приходит первым, тогда вместе с дискурсом что-то работает, как его противоположный момент. Тёмный предшественник оставил нам слово «менталитет», которое прижилось, никуда уходить из языка не собирается, хотя в профессиональном сообществе «инженеров человеческих душ» сложился консенсус, что никакого такого «менталитета» не существует, который бы отличал одни народы от других. Может быть, они не там ищут? Установки сознания, ограничивающие восприятие дискурса, никак не отличают одни народы от других, наоборот, структурно объединяют. Если дискурс – выражение рациональных установок в сознании, то менталитет – выражение сиюминутных установок. Выстрел тёте Марусе Сашкой в шею можно рассматривать, как менталитет подростка, выражение сиюминутных эмоций из-за пропажи мишеней в виде воробьёв. Языческий менталитет, представленный в «Бежин луге», тоже выглядит, как противоречие «здравому смыслу» христианского дискурса, но, как верование, от него по форме ничем не отличается, отличаясь по содержанию. Языческие представления пугают и заставляют «жаться» к христианскому Богу.

И дискурс, и менталитет – не всё, что говорится. Это – вкрапления и вставки: «Был бы ты лучше слесарь или какой-нибудь сварщик, в крайнем случае милиционер, только не барабанщик». – В данном случае А. Северный выражает менталитет двумя словами: «какой-нибудь» и «в крайнем случае». Все прочие слова выражают какую-то действительность. Дискурс – это целования Леонида Ильича. Он выражается официально и кодифицирован. Менталитет, вроде бы, не кодифицирован: какой-нибудь и в крайнем случае не архив менталитета, хотя «Бежин луг» пронизан номинальностями язычества. Какой-то неписанный архив менталитета тоже должен существовать.

Дискурс завоёвывает для себя эмпирическую реальность, а менталитет, вроде бы, нет, но тоже не рефлексия, а какая-то дедукция. Ранние христиане отказались приносить жертвы римским богам, за это их самих приносили в жертву. Завоевание эмпирической реальности требует более изощрённой лексики, и в архиве христиан были не только слова вроде какой-нибудь. Впоследствии христианство стало официальным дискурсом, но что-то происходит с дискурсом. Православный дискурс и советский дискурс проиграли менталитету. Собственное соотношение менталитета и дискурса – кто из них «резвится», а кто играет пассивную роль – можно описать, как моменты силы, один из которых всегда развёрнут, как среда, а второй находится в нём, – но это описание с точки зрения неизменной формы взаимного перехода. Содержательно то, что изменяется, а потом на новом витке возвращается, – характеристика уровня общественного развития. Не смотря на существование табу, в обществах, не достигших цивилизации, ведущую роль играет менталитет… вождь ничего не может поделать с племенем, если то не хочет воевать. Дискурс играет активную роль только в цивилизованных обществах: http://doxajournal.ru/texts/clastres.

В то же время после столетней войны в Европе возникла свобода совести, вера стала личным выбором человека. Дискурсы отступили. Как было сказано, у нас это произошло в форме отступления православия и коммунизма. И, видимо, в свободном обществе менталитет будет важнее дискурса; снова настанут такие времена, но формы Бытия не позволяют фантазировать безусловную победу чего-то одного. Менталитет имеет отношение к субстанции, дискурс навязывает ей какую-то внешнюю цель, обеспечивая самодвижение…

Кроме расхождения между менталитетом и дискурсом, между ними существует момент единства. Они могут быть вместе определены, как мировоззрение. Если за рамками дискурса жизнь существует, то за рамками мировоззрения уже нет. Мировоззрение – это направленность сознания, некая прямая линия. Например, историческое мировоззрение позволяет себе представлять роль белых мужчин, но роль жёлтых мужчин не акцентирована, по крайней мере, в нашей части света. Историческое мировоззрение не акцентирует и роль женщин. Все знают, кто такой Цезарь. Каково влияние его жены на историю? Мировоззрение вообще воспринимает историческую роль женщин как-то специфично. Было немало королев, гетер, жён, наложниц, сыгравших свою роль в истории, – всё равно эта информация не наводит фокус на женщин. Они воспринимаются, как случайность истории, как прекрасная Елена, из-за которой вспыхнула Троянская война. Историческая субъектность признаётся только за мужчинами. Это заслуга мировоззрения – дискурса и менталитета одновременно.

Совесть и Нарцисс увеличивают свой масштаб с индивидуального до социального. Они вместе являются причиной и дискурса, и менталитета, но в настоящий момент самое-самое начало мышления для нас в Нарциссе. Он обладает силой Надежды на бессмертие. Ещё правильнее будет сказать, что начало мышления скрывается в сиюминутной эмоциональности. Эмоции никогда не равны себе, но неизменной является связь их полюсов. Она – форма эмоций, а полюса – содержание этой связи, которое может быть индивидуальным, социальным, совершать диалектический переход и развиваться по спирали, являясь общезначимым смыслом.

Связь полюсов, как формальный момент, можно было бы наречь здравым смыслом, и разум – самое подходящее определение этой связи, но нужно рассмотреть неоднозначность разума.

Дискурс хоть и устойчив во времени, но не вечен и мог бы являться «содержанием», связываемым неизменной логикой, если бы не нарушал её: «Я не ношу часы, я – еврей!». Это заявление, на самом деле, не логично, только носит маску какого-то логичного высказывания. Будь ты хоть негром преклонных годов, – понятия часы и еврей никак друг друга не загораживают, не накладываются, между ними не связки. Но нет связки, не значит, что нет смысла, присущего разуму. Логика «обличает» дискурс, который пытается «резвиться» на ней, но кто – дискурс или логика – будет играть активную роль в мышлении, в каждый конкретный момент времени зависит от интуиции, которая посещает нас случайно в моменты какого-нибудь эмоционального напряжения. Инграммы, запутывающие мышление, тоже активизируются в моменты эмоционального напряжения, но, как понятие, смысл объединяет в своём определении полюса и установленную между ними связь. Он – сразу форма и содержание. Так что дискурс, как смысл, имеет формальный момент связи, которая может быть не логичной и не вечной, но занимать место логики. Этот момент лучше именовать логосом, чтобы отличать от логики.

Дискурс – это вообще логика ценностей, которую мы определяли, как функцию внимания. Можно только уточнить, что внимание – это не логика, а связь: врождённая логика и логос, который внимание приобретает в процессе развития индивида. Устойчивый структурный момент в развитии логоса, тем не менее, может быть выделен.

Самолюбование Нарцисса желает себя выразить. Это надо понимать, как внутреннее желание, сам Нарцисс по отношению к нему что-то внешнее. Гегель бы сказал, что он представляет с самим собой простое соотношение, интенсивную величину. Внешнее и внутреннее, в данном случае, тождество и самое лучшее равновесие. Мысль о собственном самолюбовании у Нарцисса добросовестна, она есть забота о том, чтобы выразить самолюбование, – но забота уже иное понятие. Самолюбование отражено в «заботе» зеркально, и после того, как Нарцисс выразил заботу о самолюбовании, он приобретает второй акцент. Добросовестная забота о самолюбовании преследует ту же цель, что и Нарцисс, и наследует безусловность Нарцисса. Безусловность является неизменной прямой линией Нарцисса, всегда равной самой себе. Нарцисс продолжает обладать этой неизменностью, в то же время больше не равен самому себе. Нарцисс тоже имеет содержание и форму. Нас в данном случае интересует изменчивое содержание… Бесконечная Надежда на бессмертие Нарцисса достаётся добросовестной заботе о самолюбовании… Нарцисс любуется своей заботой до полного самопожертвования. Надежда на бессмертие зеркально – это воля к смерти: и в итоге метаморфозы, когда Нарцисс разделил себя на добросовестную заботу о самолюбовании и на самолюбование, добросовестная забота о самолюбовании любуется «собой». Сила Надежды на бессмертие Нарцисса течёт… не туда. Это – не абсурд, а нонсенс, который производит смысл в избытке…

В итоге совесть заботится о чужом Нарциссе, который есть структура восприятия мира для собственного Нарцисса. Забота о структуре восприятия мира – именно то, что совесть должна делать. Так происходит на большой глубине, а на поверхности это выглядит иначе. Нарцисс достиг цели, когда разделился на себя и на совесть, воплотил самолюбование, выразил себя. Успех отождествил его с самолюбованием; всё зажглось и работает, но желание Нарцисса вывернуто наизнанку. В результате совесть воплотила собственное любование «другим». Нарцисс натыкается на совесть, совесть натыкается на Нарцисс: «Желание – причина страданий».

Совесть безусловна настолько же, насколько безусловен Нарцисс. Между ними незыблемое тождество, которое подтверждается борьбой за внимание, но выраженный смысл является ложью. Самолюбование Нарцисса – ложь, и любование «другим», выраженное совестью, – ложь… Кажется, Нарцисс против лжи ничего не имеет: он – не совесть. Совесть делает вид, что она против лжи, но я – не Гадкий Утёнок. Это такая же ложь совести, как ложь Нарцисса: «Я – самый, самый!». Совесть претендует быть лживой. Это должно относиться к ней, как к содержанию; как форма, она – прямая линия заботы о другом полюсе. Это могут быть сиюминутные эмоции или просто «другой», как структура восприятия мира. Совесть – такая же неизменность, как и Нарцисс.

Ложь сиюминутных эмоций совесть может не преследовать, «другие» могут снисходительно к ней относиться, – но целования Леонида Ильича, на самом деле, – рациональность, – а не сиюминутные эмоции… Её преследует совесть издевательским смехом. Менталитет ставит подножку дискурсу перехватывает инициативу, начинает резвиться на его «правильно», которое стало «некрасиво». Рациональность дискурса представляет всегда «жертву» для менталитета, а он, как сиюминутные эмоции, являются «жертвой» для дискурса.

Если что-то, как эмоции, было отложено, – это способ ориентироваться не на себя, но Нарцисс является иным соотношением с другим, он предлагает «другому» ориентироваться на себя. Его воля к самолюбованию учитывает «другого», как структуру восприятия мира, как-то иначе, чем совесть. Всё запутано, но исследовав совесть и Нарцисс, мы нашли их тождество. Совесть и Нарцисс следует определить, как концепты.

Тождество – основа формальной логики, – но благодаря тождеству мы ещё не мыслим, а только узнаём: А=А. Это – акт внимания и начало логики. Внимание «треснуло», подчиняясь смыслу, который приходит первым, как в своё время совесть и Нарцисс.

Понятно, что совести и Нарциссу нужно оттягивать внимание на себя, деформировать в свою пользу. Каждый из них навязывает ему свои ценности, которые искажают логику, но логика остаётся какой-то неизменностью, хоть и отменяется… Ценности логоса совести и Нарцисса тоже неизменны, друг друга сменяют только в результате борьбы за внимание. Кажется, что логике вообще нет места в структуре эмоций, если таким местом не является связь эмоциональных полюсов. Мы должны констатировать, что смысл, который приходит первым, совместно противопоставляет логике ценности совести и Нарцисса.

Неизменность логики позволяет подозревать за ней какой-то простой смысл.

Логика преданности каким-то оценкам в некоторых случаях доходит до логики бреда, до позитивных и негативных галлюцинаций, но в принципе дискурс тоже приводит индивидуальные галлюцинации к какому-то общему знаменателю. При этом между совестью и Нарциссом идёт борьба за ложь, как за выраженный смысл. В итоге выигранной борьбы совесть заставляет Нарцисс любоваться честностью. Нарциссу всё равно, чем любоваться. Его резервация в дискурсе – красиво. Правильно – тоже резервация, но уже для совести. В дальнейшем мы будем именовать их не только концептами, но и координатами сознания… В случае с петухом совесть вдруг активизировалась и прерывает работу сознания. Мой Нарцисс планирует победу над петухом, но отправляется в тень. Кажется, борьба координат за внимание проиграна одной из них с самого начала. В моём случае её проиграл Нарцисс. Совесть фабриковала его образ то, как Гадкого Утёнка, то, как болвана, теряющего опыт при игре в карты. Что хотела, то и врала… Иногда я с презрением вспоминал о совести. Это, видимо, было мнение моего Нарцисса. Их борьба – ницшеанская воля к власти в чистом виде… Как Нарцисс, я неуклюж, почти никакой гибкости с самого детства. Именно в детстве я и был неуклюжи, развитие Нарцисса, как координаты, тогда остановилось. Врать мой Нарцисс умеет только самому себе, при этом он себе доверяет, как маленький, а совесть ему врёт, что хочет. При этом он и ей доверяет, как маленький. Мой Нарцисс различает ложь «других» – даже рациональную – только после долгих тренировок. Овладевая вниманием, он «ведётся» на какое-нибудь «правильное» враньё, но, если внимание оседлает совесть, я буду мудрым, как змея. Меня ничто не проведёт. Я тоже говорю другим только то, во что вовлечённо верю. Это может оказаться только мудрой эмоциональной ложью. Как этот идиот – мой Нарцисс – покупал себе вещи в СССР? Обувь давила, он всё равно её выбирал, если она нравилась внешне. Тело терпело, – сам Нарцисс и терпел этот «гламур». Совести всё равно, в чём я буду ходить. Она заботится о «других». Купить в СССР что-то красивое было трудно. Это – моё оправдание, но почему «этот идиот» так долго учился покупать обувь, когда выбор уже появился? Глаза вцепятся в понравившиеся туфли, все остальные соображения отключатся, торговцы скажут: «Хорошо! Хорошо!», – и обувь по-прежнему давит. «Люди сами себе устраивают проблемы – никто не заставляет их выбирать скучные профессии, жениться не на тех людях или покупать неудобные туфли». (с)

Складывается полное впечатление, что у моего Нарцисса нет доступа к ресурсам мышления из-за того, что он – маленький, остановился в развитии… Я захожу в кинозал. Экран уже светится. Пустых мест множество, совести всё равно, куда я сяду, этим пользуется Нарцисс; в конце концов, плюхнется куда-нибудь… потом пересядет: «суета сует и томление духа». Люди, хотя бы, умеют себе поесть приготовить, а я всю жизнь – только яичницу жарить.

Этот маленький идиот не умеет о себе толком позаботиться. Что он значит – мой Нарцисс? Совесть подгоняет его самолюбование под свои представления, а собственные навыки у него, как у ребёнка. Мой Нарцисс служит радостям совести… всё, что выражено в сознании, ложь с клеймом ведущей координаты.

Это было на даче: швабра куда-то задевалась… Уборщица попросила меня и ещё кого-то протереть пол под кроватями в углах у стенок, где она сама не доставала. Я залез, повозил тряпкой, но пол быстро кончился, едва успев мне понравиться своим влажным блеском. Я стал возить под другими кроватями, где уборщица уже доставала с двух сторон, я вообще в проходах стал возить и перепугал уборщицу, «эксплуатирующую детский труд».

Когда убирать стало негде, моя голова кружилась от усталости. Мне даже противно сделалось. Без сил я присел на крыльцо дачного домика, но порядок проник в мою голову, стал основанием для нового мышления. Я вдруг испытал эйфорию от упорядоченности бытия… Показалось, что все вокруг нарушают порядок: мальчишки ели мелкую облепиху, резко трещали ветками на дереве, почти ломая их. Дерево было старое, кривое, ягоды – кислые, ничего этого было не жалко, но я сделал им замечание, как воспитательница. Они меня даже не поняли и с веток не слезли Вступая с ними в физическую борьбу, я мог получить замечание, и не стал нарушать порядок, примирившись с его относительностью. Ещё девчонки бесполезно визжали и бегали друг за другом. Мир покосился в моей голове: порядок во всём нарушался. Моя заслуга перед ним тоже была ничтожной: пол скоро затопчут, он уже высох и перестал блестеть. Но, пока я сидел на крылечке, переживая хаотизацию мира, усталость немного прошла. Я тихонько побрёл по дорожке, потом отвлёкся и сам предался какой-то глупости. Впоследствии я чувствовал себя правильным, только получая пятёрки.

Гламур с акцентом на его правильности быстро приводит меня к изнурению, подавленная координата, получая доступ к воображению, не способна этим воспользоваться: такое впечатление, что у меня доступ к ресурсам гибкого, как у змеи, мышления иногда пропадает.

Скорей всего, гламур меня утомляет, потому что внешне крикливый. Крик – сила звуков, а у моего маленького Нарцисса мало сил, чтобы вести борьбу с внешним. Я против звуков вообще: это выражается в том, что их избегаю, скрывая отношение к протекающей реальности, как в тот раз, когда шёл в гости с мамой. Это у меня непременное условие равновесия со средой. Чужое мнение представляется мне объективной реальностью. Эта реальность нередко совсем не отражает положение дел, которое можно представлять себе иначе, и возникает мучительная двойственность: я оказываюсь между двух реальностей. Мой выбор – принимать трансцендентальную идеальность «другого», как эмпирическую реальность. Трансцендентальная идеальность, действительно, включается в эмпирическую реальность, но это только акцент. Может быть и наоборот: эмпирическая реальность может включаться в трансцендентальную идеальность. Именно так включают её автохтонные Нарциссы. Моя собственная трансцендентальная идеальность представляется мне факультативной. Если собственное мнение не выражать, то равновесие со средой неплохо поддерживается, но, если мнение будет высказано, то станет железобетонной реальностью, тоже норовящей быть для меня объективной проблемой. Это отношение к делу неуклюжего Нарцисса. Всё нормально, если мнение остаётся в области невыраженного смысла, но после того, как оно высказано, я становлюсь неудобен самому себе. Я нелеп в этот момент, как дети, публично выражающие своё мнение среди взрослых. Это можно определить, как жёсткость сознания. Мой неуклюжий Нарцисс отвечает за эту жёсткость, но при этом его нарциссическое мнение выражает что-то «правильно». «Бесформенное, лишённое очертаний дно поднимается на поверхность вместе с индивидом. Безглазое, оно здесь, уставилось на нас. Индивид отличается от него, но оно себя от индивида не отличает, продолжая брак с тем, кто с ним разводится. Оно неопределённо, но прилипает к определению, как земля к ботинку…». (Делёз).

Моя ведущая координата при внутреннем использовании, развитая и гибкая, тоже коррелирует с жёсткостью сознания в поведении. Ведь, правда – одна. Совесть должна отстаивать её жёстко. Я – единое существо. Это вклад в работу моей психики со стороны Нарцисса, но, благодаря привычке скрывать эмоции, я жёстко представляю внешний мир: ни шагу вправо, ни шагу влево. Возможно, это и не Нарцисс, а первый этап развития моей совести. Сознание, конечно, само по себе у меня не такое дебильное, но отмена каким-то мягким способом высказанных мнений – своих и чужих – рассматривается мной с презрением. Эти мнения уже существуют во вне. Жёсткость – фактура моего сознания, обращённого вовне, и совещательный голос у высказанных мнений не предусмотрен. Мне нужно мучиться, чтобы переставить акцент в мнении с решающего на совещательный. В изменении статуса высказанных мнений всегда присутствует неприятное напряжение.

Эти стремящиеся к однозначности представления о мире и о себе дают довольно курьёзный эффект. Я кажусь себе младше других, я «заморозился», как маленький. Фактура сознания и возникла, когда я был маленький, но недавно я заметил, что существует и прямо противоположный смысл: я старше многих в этом мире «других».

Итак, в моём случае «истина» имеет жёсткое определение, но совесть требует, чтобы я был мягким для «другого». В то же время, чтобы укрывать меня и «другого», у неё слишком короткое одеяло, поэтому мир обёрнут ко мне жёсткой стороной. На самом деле, как человек с жёстким мышлением, я не склонен «вытирать слёзы» и другим, я просто не умею этого делать. Моя мягкость с ними оказывается внутренним, почти невыраженным свойством, я просто не делаю им ничего плохого, по моим представлениям.

Не все личности складывались, как я. Кто-то сделал ставку на отчаяние, не стал подавлять эмоции, и сопротивление принесло результат. Нарцисс выразил эмоции и победил! Мнение маленького Нарцисса повергло мнение «другого», представление о «другом» тоже повержено, после этого и опыт у малыша накапливается по-другому, чем у меня. Мир представляется мягким Нарциссу, его можно деформировать. Нарцисс деформирует обстоятельства под себя, активно ведёт себя с «другими», психологически «возвращается» в тот случай, когда маленьким добился своего.

Если моя психологическая жёсткость существует в сознании, как молчание, то активность в поведении Нарцисса существует, как крик. Это – преобразившийся, отчаянный детский плач. Считается, что в трёхлетнем возрасте дети впервые сознают себя личностью: «Я – сам!». – и взрослый Нарцисс нередко ведёт себя, как трёхлетний ребёнок, шумно добиваясь своего. Когда я «выбирал» ведущую координату, мне было два: вместо шума я выбрал тишину. Есть и Нарциссы, которые не кричат, добиваясь своего, это видимо, связано с личным опытом. Ребёнок смог получить то, что захотел, просто выразив мнение, его родители оказались не «глухими» и не «слепыми». Такие Нарциссы умеют договариваться…

Эмоциональная ложь не подавляется окружающими, но Нарциссам нередко случается выпрашивать отношения. Впрочем, по-другому они и не возникают, потом выраженное по объективной причине оказывается ложью. Когда я иду в гости в колючей шапке, я не выпрашиваю к себе отношение, но тоже скрываю правду от мамы. Мы врём с Нарциссом по-разному, но врём обязательно. Если бы я, как Нарцисс, разрывал себе грудь плачем в тесном пальто, я бы тоже врал, но уже самому себе, что так поступать правильно. Я бы вычёркивал существенную часть своего опыта. Видимо, это и делает Нарцисс, когда шумно добивается своего. Прежде всего, он врёт себе, потом его совесть начинает считать это нормой в отношениях и с «другими», и Нарциссы врут окружающим, как Хлестаков.

Мы всегда выражаем ложь, и Нарцисс демонстрирует это с самой прямой определённостью, но, когда этот заносчивый субъект оказывается «на грани», другие начинают его спасать. Это – мистика сиюминутных эмоций, которые не преследует совесть. Нарциссу буквально воздаётся по вере, и ничего другого от окружающих он не ждёт. Я запутываю сиюминутные эмоции в себе, откладывая их, бегу от них по рациональному лабиринту, который у меня, как прямая линия, а Нарцисс начинает с сиюминутных эмоций. Они у него, как прямая линия.

Об этом приходится иногда слышать. Какая-нибудь приличная старушка ворует в супермаркете. Вся её приличность и приличный возраст оказываются ложью… но приличный вид свидетельствует, что старушка хорошо разбирается в эстетическом дискурсе, это – не воровка, пропившая мозги. Возможно, старушка всю жизнь загоняла сиюминутные эмоции в дискурсивный лабиринт, преуспела в приготовлении кулинарных блюд, научилась хорошо разбираться в сервировке стола, в назначении ножей, вилочек, в этикете, ситцах, фасонах, собачках и кошечках, но сиюминутные эмоции выбрались на «позор», проложили себе дорогу сквозь все невозможности.

Старушка, воруя, испытывает подлинные сиюминутные эмоции. Нарцисс привык к активности. Мелкое воровство – способ порезвиться на дискурсе, который всю жизнь резвится на Нарциссе в виде правильного гламура. Моральное осуждение в качестве ответственности можно как-то пережить, если попадёшься. Это только шаг в направлении смерти под рациональным контролем вранья, которое сами окружающие и обеспечат ссылками на возраст, болезнь… Дискурсивные истины Нарцисс практикует, как свои увлечённые убеждения, например, коллекционирует что-нибудь. Это дискурс обычно с эстетическим уклоном и связан с эмоциями, которые можно откладывать, потом к ним возвращаться, – способ «откладывания» эмоций, их пребывания «под контролем» Нарцисса. Коллекционировать можно и всякий хлам, складируя по полочкам и вешалкам, и жить в его окружении. Эти «запасы» как-то успокаивают сиюминутную тревогу Нарцисса. Получается, что он не только Хлестаков, но и Плюшкин. Присмотреться бы к остальным героям Гоголя… Возможно, это галерея Нарциссов.

Если Плюшкин демонстрирует некую неразвитую рациональность, девиз которой: «когда-нибудь пригодится», – то совсем не обязательно, что она – только не развитая у Нарциссов. Остап Бендер, например, на последние деньги купил Зосе букет цветов после того, как Корейко от них сбежал: «Если нет идеи, а её нет, эта сумма ничего не решает». Таких примеров в литературе много, значит, и в жизни есть такая «красота»: «Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн, окружённым хмельными красавицами и лихими друзьями». (М. А. Булгаков). Собирать всё, как Плюшкин, – это «правильно», но без «красиво» оно не бывает: «На последнюю пятёрочку найму я тройку лошадей, дам я кучеру на водку, погоняй, брат, поскорей…». Красиво тратя последние деньги, Нарциссы проявляют волю к смерти. Они презирают опасность во имя чести: «сердце женщинам, жизнь королю, душу Богу, деньги ростовщикам, а честь себе самому». Смысл этой максимы может быть беспощадным и абсурдным: «Мне сегодня удалось не убить человека», – говорит Томас Джордах у Ирвина Шоу в «Богач, бедняк». Это был какой-то мафиози, который смертельно ранил самого Джордаха. Всю жизнь таких личностей, как этот мафиози, Джордах попирал и побеждал, но какой-то дискурс его одолел и стал делом чести. «Честь» – это другое имя «воли к смерти».