И станешь ты богом

Потом было всё, что полагается в таких случаях: молодой жених на руках пронёс счастливую невесту во двор, мимо ломящихся от еды и хмельных напитков столов; затем был обмен кольцами, которые конунг протянул молодым на острие меча, и – торжественное взятие молодой женой меча мужа себе на хранение. Этот меч будущая мать должна будет потом подарить их сыну-первенцу. После первого дня последовало еще недельное гуляние. Пьяные валялись под столами, как убитые на поле боя. А сперва было «похищение» невесты с последующим выкупом; затем разыграли в честь молодых «битву» – разумеется, без никому не нужной крови. Словом, было все, как и положено на доброй свадьбе.

Во время свадьбы, а также в течение первого месяца после неё, молодожёны обязывали, по старинному мудрому обычаю, пить не хмельные напитки, а специально сваренный для них медовый напиток, поскольку ребенок должен быть зачат не одурманенным алкоголем семенем, но семенем чистым и здоровым; отсюда, кстати, и пошло название: медовый месяц. В этот медовый месяц молодожёнам запрещалось работать, воевать и заниматься хозяйством. Только друг другу должны были они отдавать все свои силы и помыслы. Однако Ингрельд ещё на свадьбе заметил, как Гнуп тайком приложился к заветной фляжке с настоем из мухоморов, и заныла у него душа в предчувствии наступающей беды.

IV

Наступили будни.

Только теперь Ингрельд в полной мере понял, как ему не хватает Бирты, ибо все хозяйственные заботы упали на его плечи. И он стал всерьёз подумывать о женитьбе на приглянувшейся ему молодой вдове, с которой они иногда встречались, провожали закат, просыпались на заре. А что? Мужчина он видный, богатый. Можно и хозяйку в дом привести. Девок ему не надо, а вот вдовушка – в самый раз. Её дочь будет дочерью и ему, он будет этому только рад. У вдовушки уже своё сложившееся хозяйство, опыт его ведения, у него – своё, и немалое. Так что от такого союза оба они только выиграют. Да и чем они не пара – оба молоды, красивы, зажиточны. Ингрельд всем известен не только своим достатком, но отвагой и мужеством, доблестью воинской. За них его уважают. Да и о наследнике пора подумать. Надо вот только с Биртой посоветоваться – попросить её, чтобы сходила к вдове и поговорила с ней. Нет ведь больше никого у них – ни матушки, ни батюшки. Кому еще их роль в сватовстве исполнять, как не сестрёнке?

В тот роковой день, когда Ингрельд решился отправиться за советом к Бирте, всё и произошло. Было совсем раннее утро. Ингрельд сидел возле дома, чинил доспехи. Внезапно с улицы послышался шум, истошные женские крики. Во двор ворвалась Бирта. Ингрельд испуганно уставился на сестру: платье её было разорвано, левая сторона лица опухла, изо рта сочилась кровь. Вслед за Биртой во двор вломился Гнуп. Он ухватил её за волосы, развернул, страшным бойцовским ударом кулака в грудь опрокинул на землю и, нечленораздельно рыча, стал пинать поверженное тело. Ингрельд схватил первое, что подвернулось ему под руку – им оказался ритон, сосуд для питья пива и вина, – и со всего маху ударил Гнупа его острым концом по лицу. Рог с хрустом вошёл Гнупу промеж глаз и, пронзив мозг и разбив череп, вышел со стороны затылка на добрую ладонь…

Бирта прожила ещё до вечера и, не приходя в сознание, скончалась на руках Ингрельда. Мёртвого Гнупа на следующий день забрали родственники. До их прихода он так и оставался валяться во дворе, в потёках свернувшейся крови и выбитого мозга, облепленный жирными, жужжащими мухами. Разъярённые братья убитого хотели было учинить расправу, но, продолжая обнимать холодное тело сестры, Ингрельд поглядел на них такими страшными, мёртвыми глазами, что никто так и не осмелился кинуться на него с кулаками.

После похорон Гнупа и Бирты, последующего проведения на седьмой день обряда сьюунда, когда был выпит ритуальный погребальный эль – сюмбел, а значит совершился земной путь усопшего, по требованию родственников Гнупа был собран тинг – собрание всех свободных людей поселения.

Конунг пребывал в огромном смятении. С одной стороны – совершено убийство члена общины, человека не простого, имевшего многочисленную родню и высокий статус его личного телохранителя, заслуженного воина. С другой стороны, этому убийству есть оправдание – покрыл себя Гнуп несмываемым позором, подняв руку на жену. Что может быть позорнее для воина, посвятившего себя Одину, чем ударить свободную женщину своего рода-племени? Это считалось даже более страшным позором, чем бегство с поля боя. Да и Ингрельд – далеко не последний человек. Многие восстанут за него, а это может привести к расколу в общине.

Как конунг и предвидел, разгорелся яростный спор. Сторонники и родственники Гнупа требовали для Ингрельда применения хеймнара – самого позорного и жестокого наказания у викингов, в ходе которого у приговорённого отрубались все конечности, после чего обрубки немедленно прижигались, чтобы преступник продолжал жить. «Мы оставим ему голос, чтобы он мог кричать, уши, чтобы слушать издёвки, глаза, чтобы ему было чем смотреть на женщин, яйца, чтобы он мог их хотеть…» – говорили они. Обычно это наказание присуждали за нарушение взятой клятвы или за убийство. Сторонники и сочувствующие Ингрельда требовали полного его оправдания, ибо на его глазах произошло зверское убийство его сестры.

Внимательно выслушав обе стороны, конунг нашёл мудрое решение. С одной стороны, позорная казнь допущена не будет, с другой – Ингрельда всё же накажут. И накажут так, что он больше никогда – как надеялся конунг – не сможет вернуться в эти края, но честь его при этом не пострадает.

Подняв властно руку и дождавшись, наконец, тишины, конунг обратился к собравшимся на тинг людям и вынес своё окончательное решение:

– Муж может убить свою жену, как, впрочем, и жена вправе убить мужа, ибо она есть человек свободный. Но при этом никто не должен забывать, что они свободные люди. Муж может зарезать жену ножом, заколоть копьём, зарубить топором или мечом – его право. Если муж считает, что жена настолько виновата, что это требует крови, пускай он ее прольёт. Однако до наступления вечера он обязан сообщить об убийстве и предстать перед судом закона. Старейшины решат – прав был муж или нет. Но Гнуп, видимо, об этом забыл. Забыл и о том, что Бирта носила яркие, длинные одежды с цепочками на поясе, которые носят только женщины свободные в отличие от рабынь, в знак чего крепятся на этих цепочках ножницы, футляр для иголок, нож или лёгкий меч, ключи от кладовых. Он, на виду у всей деревни, сорвал с нее знак замужней женщины – головной убор, тем самым обесчестив её. Считаю, что Гнуп виновен также в том, что не только поднял руку на свою жену, но и забил ее насмерть, как вонючую подзаборную сучку, как подлого раба! По нашим законам подобный позор карается изгнанием. Но изгнанник изгнаннику рознь. Изгоя без чести может убить даже раб. Теперь перейдём к Ингрельду. Он убил Гнупа, свободного человека. Почему он не вызвал Гнупа на хольмганг – поединок высшей справедливости, где боги решают, кто прав, а кто виноват, присуждая правому победу? Убийство же должно быть наказано. Но посмотрите на шею и на руки этого воина. Вы видите, сколько дорогих стеклянных бус обвивают его шею? Сколько винтовых золотых браслетов на его руках? Эти бусы и эти браслеты указывают, сколько удачных походов совершил сей доблестный муж. Напоминаю: что есть бусы? Бусы указывают на знатность рода, а браслеты вручаются тому, под чьим предводительством прошла битва, приведшая войско к победе; либо они означают, что их обладатель в трудную минуту боя принял командование на себя. Я не оправдываю Ингрельда, но отдаю ему должное как воину. Поэтому, выслушав обе стороны, я не присуждаю ему хеймнара за убийство, поскольку это убийство Ингрельд совершил в состоянии помутнения рассудка, увидев, как жестоко избивают его сестру. Ещё раз повторяю: избиение свободной женщины руками и ногами есть самое позорное, что может совершить мужчина в своей жизни. Однако, дабы не допустить кровной мести, я налагаю на Ингрельда штраф за убийство свободного человека – вергельд, в размере всего имущества Ингрельда, за исключением личного оружия, бус, браслетов и одежды, что на нём есть, в пользу родственников Гнупа. А также приговариваю его к изгнанию сроком на пять лет с сохранением чести. Ингрельд, завтра до восхода солнца ты обязан покинуть нашу деревню. Я, конунг по имени Харри поселения Охус, это всё сказал и утвердил!

Так круто повернулась судьба молодого свея. Остался он без семьи, без имущества, в изгнании. Конунг правильно решил – Ингрельду не было больше смысла оставаться в родной деревне. Не для кого и незачем.

* * *

С той поры прошло десять лет. За это время Ингрельда помотало от империи франков до Жёлтой реки. Он сопровождал караваны, служил наёмником, разбойничал в ватагах. В нескончаемых боях и стычках окончательно заматерел телом, очерствел душой. Холодно смотрели на мир его голубые, пронзительные глаза.

Много дорогих украшений, драгоценных камней, серебра и злата прошли через его руки. Но богатства свей так и не нажил. Всё добытое в бою или полученное в качестве вознаграждения Ингрельд прогуливал без остатка, без сожаления расставаясь с ним. Не видел он теперь смысла в накоплении богатства. Для кого, кому, зачем это надо? Ему одному хватает и того, что есть. Нет сегодня разносолов – он коркой хлеба сыт, да пригоршней водицы из колодца или ручья. Зато научился свей ценить редкую дружбу и взаимовыручку в бою.

Раз, сопроводив очередной караван до Хорезма, встретил викинг учёного человека из Царств Западного края (так называли тогда в Европе Китай), по имени Ляо-Пен-Су. Интересовался сей муж письменами и языками народов Севера, их обычаями. Узнав, что свей – человек Севера, он, за достойную плату, нанял его себе в сопровождающие.

Так Ингрельд попал в Городище[6] – крупнейший торговый центр Севера. И надолго там задержался. Только не ведал он, что и здесь его поджидал очередной крутой поворот судьбы, ибо, хоть и принято считать, что наша жизнь состоит из чёрных и белых полос, но когда и какая из них наступит – то даже богам не всегда ведомо.

V

Неподалеку от места впадения реки Усолки в могучую Каму раскинулось Городище. Торговые причалы, амбары, склады, едальные избы, сараи, шатры, утоптанная до состояния камня площадь с лобным местом – неизменный колорит любого крупного города тех времён от Сены до Жёлтой реки. Вокруг города – три глубоких, высохших рва, через которые перекинуты подъёмные мосты. Сам город обнесен высоким, крепким частоколом из толстых брёвен в три человеческих роста. Над каждыми из пяти ворот города воздвигнуты мощные караульные вышки. В город проложены три дороги из леса и две – с причалов. Центральные улицы – прямые, вымощенные деревом – ведут на торговую площадь. В переулках – грязное месиво, в беспорядке разбросанные крепко врытые в землю избы.

Именно от Городища начинался Великий Меховой путь. Сюда свозили меховую рухлядь бьющие зверя местные племена и народы. Здесь же торговала солью Пермь, поставляла медную руду и железо горная Чудь, Вишера везла россыпное золотишко, зыряне – самородное серебро и уголь. Ценились пластины из бронзы и золота, сделанные в виде причудливых зверей[7]; звонкой монетой платили за моржовый клык. Но главным товаром был мех, которым с лихвой окупалась тяжёлая дорога, полная опасностей и невзгод. Прибыль была неописуемая. Те из купцов, кто сумел добраться до меховой ярмарки, а затем вернуться обратно, обогащались невероятно. Караваны с пушниной уходили к индийским раджам, в Китай – во дворец самого императора, к арабам и в города Европы. Каждая шкурка соболя, куницы или белки, выменянная туземцами Прикамской земли на один дирхем, продавалась, к примеру, в Багдаде – за две тысячи! Право слово, стоило рискнуть всем своим состоянием, и даже жизнью, ради такой прибыли! Бывали случаи, когда человек одной-единственной сделкой обеспечивал себе существование до конца жизни.

Согласно установленному купеческому кодексу, торговцы торили свой путь до Городища. Севернее него имели право торговать только чулыманские купцы. Любого нарушившего это правило жестоко убивали. Правда, всё равно находились смельчаки, которые, в обход сложившихся традиций, сами уходили вглубь Перми Великой, где скупали мех и моржовый клык. Из десяти авантюристов такого рода обратно возвращался только один. Но зато его прибыль оказывалась в десять раз выше, чем у других, более осторожных.

На север со всего света тянулись караваны с пряностями, тканями, вином, шёлком… Городище был одним из самых крупнейших торговых центров мира уже тогда, когда на месте современного Парижа стояла захудалая галльская деревушка Лютеция. В Городище, не менее чем за полторы тысячи лет до возникновения Москвы и Владимира, уже вовсю бурлила экономическая и политическая жизнь всего необъятного Севера! Но скорее всего, город был значительно старше. Ведь именно сюда шли караваны из великого Вавилона, могучей Ассирии и Черной Земли[8]. Эстафету подхватили Персия, Греция и Рим. Совершался гигантский оборот товара, шли огромные прибыли. А чтобы отпугнуть конкурентов, сочинялись сказки о страшных северных людях, живьём пожирающих людей. Однако купеческий народец во все времена был слишком практичен, чтобы верить всяким россказням – иначе так никто никогда и не торил бы по миру дорог. Доходили отчаянные головы до Городища, сторговывали товар, получали свою прибыль. Возвратившись, пугали соседей страшными рассказами и, нагрузив новую партию товара, опять уходили в очередную торговую экспедицию. Пути к Городищу были проложены так давно, что сведения о том, когда именно это было, затерялись в тумане веков. Купцам эти пути были хорошо известны, как и то, какой товар интересует северян. Кипит торговля – кипит и жизнь! И даже сам Господин Великий Новгород, набравший за предшествующие сто лет огромную торговую силу, не мог пока тягаться с Городищем!

В избу-едальню, что находилась напротив складов булгарских купцов, ранним утром ввалилась весёлая компания чудинцев. Несколько чадящих светильников скудно освещали помещение. Небольшие слюдяные оконца света сильно тоже не прибавляли. Однако можно было различить чёрный закопчённый очаг с огромным вертелом и дымоходом, подтопок для варки всевозможных каш и щей. Отдельно стояла печь для выпечки хлеба и изделий из муки: медовых калачей, пряников, оладий, гречишных и овсяных блинов – всего не перечесть! Вдоль стен в землю были врыты длинные скобленые столы и лавки, по полу разбросано сено и опилки. В избе стоял особый запах, характерный для подобных заведений. Дома пахнет не так, хотя, казалось бы, тот же очаг, тот же подтопок, те же лавки и стол. Но запах – запах другой, домашний. Утром дома всегда пахнет молоком, свежевыпеченным хлебом, а еще – любимой женщиной, чьё тело еще помнят руки.

В избе-едальне с утра стоит запах прокислых щей, прогорклого жира, специй и подгорелого мяса. Но это все мелочи, главное – здесь ты не дома, сюда ты пришёл только для того, чтобы набить себе брюхо на весь предстоящий длинный день, полный неизбежных хлопот. Тем более что готовят в этой избе превосходно. Хоть, правда, и берут дороговато. Но есть другие избы-едальни. Можно пойти туда – здесь никто не держит. Однако чудинцы облюбовали именно эту избу, которую держал полуславянин-полузырянин по имени Угрим. Находилась едальня буквально в двух шагах от их фактории, где они жили и держали товар.

Чудь уже расселась по лавкам, когда к ним из-за занавески выглянул ещё не умытый, хмурый, невыспавшийся хозяин. Подтянул на огромном животе сползающие портки, могучей пятернёй почесал заросшую диким волосом широченную грудь. Широко и сладко зевнул, приоткрыв на миг крупные, крепкие желтоватые зубы. В ответ на весёлое пожелание жить и процветать буркнул гулким басом встречное приветствие на межнациональном языке. Говорить на языке Чуди мог только сам чудинец. Остальные, сколько бы ни жили рядом с ними, а выучить язык всё не могли. Балаболят, как сороки. Поди, разбери их – даже у самоедов язык проще! А эти… чудные, одним словом! И обычаи у них чудные. Вроде, бают, они даже людей жарят и едят после жертвоприношений. Без сомнения, боги время от времени требуют человеческой крови, но зачем жертву после этого съедать? Тьфу, пакость какая! Одним словом, нелюдь да чучундра – она и есть нелюдь да чучундра. Но платят хорошо, не обманывают. А до остального ему дела нет. Ему важно гостей накормить прилично, да получить с них звонкую монету, можно и товаром. Угрим не отказывался ни от чего – в хозяйстве всё пригодится. Однако, беря товаром, исходил из расчета дешевле его реальной стоимости. Пряности – за три четвёрти цены, остальное – вполовину. Никто не обижался – кушать всем хочется! Ведь в других избах-едальнях отпускали кормёжку только за монету. А как быть, если едва прибыл, а товар ещё продавать не начал? Зато за счёт приобретения дешёвых пряностей Угрим мог себе позволить делать блюда душистыми, ароматными и обжигающими язык невиданными вкусами. Поэтому так и ценилась его кухня среди прочих. Поэтому и брал он за свои блюда дороже остальных. Но если человеку была нужна одна только пустая полбяная каша, Угрим не отказывал – делал. Зачем отказом обижать? Сегодня человек взял самое дешёвое, а завтра разбогатеет – и закажет самое дорогое. Кормил Угрим, бывало, и в долг. Но никто не смел обманывать хозяина избы-едальни. Ведь не знаешь, как жизнь завтра повернётся, репутацию себе портить дороже. У Угрима много кто кормится. Если ты за еду не можешь платить, то какая тебе вера, кто с тобой захочет иметь дела? Поэтому долг всегда возвращали.

Получив заказ, Угрим вынес бочонок кваса и парочку караваев душистого хлеба, чтобы гости до начала основной еды могли сначала слегка подкрепиться. А на кухне уже суетились рабы и домашние Угрима: кто-то рубил мясо, кто-то чистил рыбу, кто-то катал и отбивал тесто в тугое. Заполыхал очаг, потянуло дымком от печки и подтопка.

Но вот на сковородках зашипело, в котлах забурлило, забулькало в чугунках, от нарубленной на крупные куски туши лося потянуло пряным духом. Здоровенный полуголый раб доставал куски из корыта со специями, продевал на вертел, подвешивал в очаге над огнём. И такие неописуемые аппетитные запахи разнеслись по избе, что невольно заквакало в животах, потекла обильная слюна. Но никто из гостей даже в мыслях не держал, чтобы поторопить хозяина. Блюдо будет готово в свой положенный срок. Не нравится, торопишься – иди в другое место! Угрим ценил свой труд и до самозабвения любил своё дело. А поспешишь – как известно, людей насмешишь. Каждое кушанье должно быть сделано неторопливо, со вкусом, мастерством и с любовью. Да-да, именно с любовью, иначе ничего вкусного не получится, а получится «жрать можно, и то ладно» – а так Угрим не умел. И ему было безразлично, торопится гость или нет – блюду нужно выстояться, промариноваться, проперцеваться, прожариться или провариться положенное ему время. Зато потом необычайно вкусной получалась даже самая простая каша. В поварском деле он был как старый, испытанный воин на поле боя, хотя и военное искусство ему тоже было знакомо – молодым ходил Угрим в набеги, немало вражеских голов раскрошил он своею боевой дубиной. А потом вот прикипел к котлу с поварёшкой. На добытое в походах приобрел избу-едальню и нисколько не жалеет. Ибо, помимо любимого дела, это было очень выгодное вложение капитала. Угрим ведь не только кормит у себя людей, но и продаёт товар. Три его старших сына сами водят караваны, двое – те, что помладше, нанялись охранять караваны других хозяев. Вот сейчас Омут ушёл в страну Желтой реки, а Третьяк подался на север с чулыманскими купцами. Младший, Четвертак, пока дома по хозяйству помогает, да еще пять дочерей есть у Угрима: двое – на выданье, двое – пострелята, а пятая – в люльке сопит. Доволен Угрим тем, как его жизнь сложилась.

Но вот, когда уже гости совсем было изошли слюной, а урчание животов стало слышно за версту, подоспели первые блюда. Сгибаясь под тяжестью блюд, рабы выставили на стол целые корыта со щукой, сваренной с хреном, и карасями, запечёнными в сметане. Поставили перед каждым плоскую деревянную тарелку с тушёной зайчатиной, тоже в сметане и густо пересыпанной диким луком и красным перцем. Метнули на стол россыпь мелких, горячих, свежевыпеченных караваев. И пошла животу потеха! Только деревянные расписные ложки брякали да ножи проскребывали! В пару мгновений исчезли в утробах и щуки, и караси, и зайцы. А тут и жареные рябчики с гречневой кашей подоспели, а вдогонку к ним – пельмени с редькой, да пельмени с медвежатиной. Кое-кто из гостей уже начал подпоясок развязывать, утирать первый пот рукавом. Угрим довольно усмехнулся. Повёл густыми бровями. В качестве небольшого перерыва и для затравки к следующему блюду выставили пражитом чери – рыбу, особым способом приготовленную с пряностями на углях. Когда гости отведали и это угощение, утолив самый первый голод, можно было выставлять и главное блюдо заказа – жаркое из лосятины. Это блюдо не терпит поспешности – его полагалось вкушать спокойно, не торопясь и наслаждаясь каждым проглоченным кусочком.

Прекрасно прожаренное на вертеле мясо, предварительно вымоченное в специях, политое специально приготовленным исключительно для этого кушанья остропряным соусом, издавало такой аромат, что кое-кто из гостей замычал от удовольствия вдыхать один только его запах. К мясу подали слабое пиво и пувья нянь – пирожки с брусникой прямо из печи. Теперь уже порядком наевшиеся гости не спешили глотать, а ели размеренно и чинно, отдавая должное искусству повара, чего, собственно, и добивался Угрим. Закончили трапезу хрустящими овсяными блинами и толстыми ржаными оладьями, макая их в мёд и запивая ядреным квасом.

Наевшись, гости отёрли пот с лица, сполоснули руки и рот ароматной водой, вытерлись услужливо поданными им рабом расписными полотенцами и чинно вышли из-за стола. Построившись рядком, поклонились в пояс Угриму. Таков был обычай Чуди благодарить хозяина за кушанья, которые он для них приготовил. Угрима поначалу поражал этот жест – ведь за деньги же! Потом понял: не в деньгах дело – благодарят его за его мастерство!

Приняв ответный полупоклон, старший из чудинцев, по прозвищу Куды́ма, протянул Угриму монету – ромейскую золотую безанту, монету редкую в этих краях, и потому дорогую. Очень дорогую! Одна такая десяти подобных завтраков стоит, если по совести, а Угрим не любил быть в долгах. Бывало, другие были должны ему, он же другим – никогда. Чудинец понял затруднение хозяина избы-едальни и дружелюбно сказал:

– Вечером придём кушать, утром придём кушать… Всю седмицу едим у тебя! Согласен?

– Всегда рад вас видеть!

Кудыма весело подмигнул Угриму. Тот в очередной раз поразился его глазам. У этого чудинца они были разноцветные: правый глаз – голубой, как весеннее небо; левый – зелёный, как молодая трава. Странно смотрелись они на темноватом, вытянутом лице с небольшой, аккуратной бородкой. Сам же Кудыма был черноволос, высок, крутоплеч, гибок, крепок. Движения – обманчиво-плавные. Словно в этом человеке была до упора закручена страшно тугая пружина, готовая в любой момент раскрутиться с необычайной силой. Широкие запястья и мощные трицепсы говорили о его регулярных упражнениях с оружием. Однако его мозолистые ладони при этом были небольшими, зато пальцы – длинными и какими-то хищными.

Нрав у Кудымы весёлый, взрывной. При встрече с ним казалось, что благодушие и радость сами собой обволакивают собеседника. Однако что-то очень опасное таилось в глубине глаз этого человека – заглянув в них, мало кто решался стать против него в поединке или в драке. А те, кто решился – либо уже с предками разговаривают, либо не досчитывают зубов. Ну, да, впрочем, это крайности. Был Кудыма человеком к своим тридцати трём вёснам мудрым и опытным. Как шаман – охранял он свой род от напастей, лечил людей. Как воин – ходил в набеги. Мир посмотрел.

А в избу-едальню тем временем уже набивался народ. Со всех сторон раздавалось чавканье, сопение, причмокивание и сытое икание. Но всю эту какофонию перекрывал треск разбиваемых мозговых костей и разгрызаемых мослов, исходящий от громадного человечища в богатейшем позолоченном халате. К скамье, на которой он сидел, была приставлена внушительных размеров секира, а длинные льняные волосы с косичками вдоль ушей, усы до пояса, курчавая бородка и светлые глаза на сильно загорелом лице выдавали в нём викинга, или, по-здешнему – варяга. Многочисленные разноцветные бусы с золотыми застёжками, указывавшие на его знатность, обвивали мощную шею. Покончив с зажаренным в специях молочным поросёнком, он с шумом выхлебал через край чугунка бульон и теперь с огромным удовольствием вылавливал оттуда куски пряного отварного мяса своими толстыми пальцами, вытирая стекающий с них жир о полу своего одеяния и о свои волосы. На него с изумлением оглядывались людишки сложением помельче, да и кошельком потоньше. А к его столу уже подносили жареных рябчиков, миску рассыпчатой гречневой каши на кабаньем сале с мочёными яблоками, жбан пива и огромную стопу блинов…