Истории, рассказанные бывшим следователем

Вернувшись в «контору», я тут же возбудил уголовное дело. Прокурор меня поддержал. За два дня я допросил всех фигурантов: родственников девочки, работяг и их начальство, причём самого главного начальника пришлось доставлять силами ОУР и участкового: начальник кричал, что он всем нам «покажет кузькину мать».

И «показ» начался уже на третий день: и мне, и прокурору пошли звонки. Звонили и по линии ЖКХ (город, область), и из исполкома, и из отделов райкома партии. Наконец, в один из дней в кабинет заглянул белый, как полотно, прокурор.

– Нас вызывают в райком. К первому секретарю…

– Почему «нас»? – удивился я. – Я – беспартийный, даже не комсомолец.

– Ну, ты же ведёшь дело!

Прокурор был изрядный трус: я сразу понял, что вызвали его одного, а меня он тянет за собой как «громоотвод».

В назначенный день мы переступили порог кабинета Первого секретаря. «И грянул гром»!

– Ты кто такой?!

Это он – мне.

– Попрошу «на Вы».

Это – я ему.

– Ах, ты, сопляк! Ты с кем разговариваешь?!

– Я – беспартийный, так что Вы для меня – никто.

Он побелел от ярости.

– Да я тебя… Следователишко несчастный! Статью шестую Конституции забыл?!

Была такая статья в Конституции: о руководящей и направляющей роли КПСС.

– «Следователь – самостоятельное лицо и подчиняется только закону», – процитировал я ему УПК. Я тогда был молодой и оттого бесстрашный и глупый: проблемы карьеры меня не волновали.

«Первый» тут же переключился на прокурора.

– Сегодня же прекратить дело!

– Но… там ведь… – начал мямлить прокурор.

– Сегодня же!!! А насчёт этого…

Он кивнул в мою сторону.

– Я позвоню в «область», чтобы его убрали из района. А теперь – вон отсюда!

Я покинул кабинет первым, следом за мной на подкашивающихся ногах вывалился за дверь прокурор.

– Придётся прекратить дело…

– Через мой труп! И прекратите… не дело: праздновать труса! Что этот ублюдок нам сделает?! За нами – правда и закон!

Дело я, разумеется, не прекратил, а, напротив, на следующий день предъявил обвинение начальнику УЖКХ. Тональность выступлений «общественности» изменилась тут же: мне позвонили уже из горкома партии, величали по имени-отчеству, просили учесть сложную обстановку в районе с ЖКХ, а также то, что местная контора за свой счёт похоронила девочку.

Это было правдой. Более того, нищим родителям «от щедрот отстегнули» три тысячи рублей (для сравнения: государственная цена новой «Волги» была пять тысяч пятьсот рублей). Как тут было не вспомнить Высоцкого: «Рассовал я их в карманы, где и рупь не ночевал…»!

Бедные родители! Маленького росточка, худенькие, в плохонькой одежонке, восемь классов образования! Они пришли ко мне и, плача, уговаривали прекратить дело в отношении начальника: «он – хороший, он нам так помог»…

Суд приговорил «начальничка» к двум годам исправработ. Наказание – почти символическое, но факт радовал: горластый хам и негодяй заработал судимость…

Прошёл год. И вот однажды оперативники БХСС предложили мне «совершить увлекательное путешествие»… на шахту: я как раз получил материал доследственной проверки о хищениях. Там должна была состояться передача взятки должностному лицу. При мне это «лицо» и взяли с поличным.

«Лицом к лицу лица не разглядеть»? Ещё, как разглядеть: бывший Первый секретарь райкома! На выборах его «прокатили», но так как из номенклатуры выбывают только «ногами вперёд», мужичка определили главным инженером шахты. Здесь он и развернулся: «толкал налево» дефицитный металл и крепёжный лес, которыми крепят кровлю и стены очистных забоев.

– А меня узнаёшь?

И тут он увидел меня! Сначала он просто молча пучил глаза, но когда я сказал ему, что теперь мы будем видеться часто, он всё понял, заревел и упал на колени! Этот подонок стоял передо мной на коленях! Всё-таки, Бог шельму метит: возмездие свершилось!..

Я довёл дело до конца, хотя это было непросто: опять вмешалась партия. Бывшему «Первому» дали восемь лет усиленного режима с конфискацией имущества, и больше я его не видел. Да и незачем было: всё, что требовалось, я ему уже сказал и доказал…

Глава четвёртая

Братская любовь

Ночь – проклятое (с ударением на первое «о») время для следователя. По какой-то необъяснимой причине убийства совершаются, или обнаруживаются именно в ночное время, когда все нормальные люди спят и видят десятый сон. Но следователь не относится к числу нормальных – обычных – людей. Кстати, начальство никогда не забывает напомнить ему об этом, а также о том, что государство «отрывает от себя» «огромадные деньжищи» на прокорм «бесполезных» следователей.

Потом, когда я перешёл в «мирные» юристы – начальником юридического отдела крупного промышленного предприятия – я неоднократно «поминал по матушке» своих ублюдков-начальничков. Только тогда я получил возможности для сравнения. Сравнение убивало всех моих коллег, ещё тянувших лямку следователя: я получал в четыре раза больше (!), имел «железобетонный» восьмичасовой рабочий день (никаких сверхурочных), два законных выходных и законный отпуск, из которого никто не смел отозвать меня досрочно!

Лишь на «гражданке» я понял, насколько жалок и несчастлив рядовой следователь. Вся эта «книжно-киношная» романтика – для дураков, которые никогда «не впрягались в хомут», которые никогда не испытали на своей шкуре, что такое «И вечный бой – покой нам только снится!». Потому что – ни дня, ни ночи, ни суббот, ни воскресений, ни праздников, ни отпусков – одна только «пахота» за жалкие гроши и «подзатыльники» начальства!

Всё это мнимое уважение, весь этот мнимый авторитет – для идиотов, которые понятия не имеют, что такое «всю дорогу на своих двоих» и что такое «один на один с преступлением и преступником». Нет, не в смысле «романтической дуэли»: в смысле отсутствия какой бы то ни было помощи со стороны (прежде всего, начальства), убогой техники времён «зари автомобилизма», отсутствия элементарных условий для работы (лента для пишущей машинки, писчая бумага, копирка и так далее). И всё это под бесконечную «волынку» начальства: «Государство вам платит такие деньги, а вы прекращаете уголовные дела?! Вхолостую работаете! Бездельники!»

Эх, «если б молодость знала, если б старость могла!». Да разве сунулся бы я в эту блядскую профессию! Я ведь шёл на «красный» диплом – и мне трижды предлагали место преподавателя криминалистики в университете с перспективой, пусть и весьма туманной, на аспирантуру! Лучше бы я согласился!..

…Все эти мысли мелькают у меня в голове, пока мы едем по пустынным ночным улицам на очередной «ночной» труп. Я дежурю по району – и проклятый район не оставляет меня без работы. Место, куда мы приезжаем, мне хорошо знакомо. Хотя, что я говорю: мне хорошо знакомо любое место в этом городском районе на двести пятьдесят тысяч жителей: каждый двор, каждую улицу, каждую просёлочную дорогу здесь я истоптал своими ногами!

Квартира, куда мы направляемся – это, по сути, комната в семейном общежитии. Здесь живут те, кому не повезло жить в другом месте: брошенные родителями дети, брошенные детьми родители, бывшие «зэки», люмпены – словом, «дно» социума. От «бомжей» их отличает разве что штамп о прописке в паспорте.

Дверь в интересующую нас комнату распахнута. На пороге нас встречает молодой парень с уставшим взглядом.

– Это ты звонил в милицию?

Я опережаю своим вопросом майора Трофимова, уже распахнувшего рот для аналогичного вопроса.

– Да.

– Ну, показывай.

«Ну, показывать» незачем: даже с порога хорошо видно распростёртое на кровати тело. Но картинка «в упор» гораздо интереснее: небритый мужик с грязном застиранном трико буквально плавает в луже собственной крови. Это не преувеличение: он действительно плавал в этой луже. Во всяком случае, когда мы с экспертом приподнимаем тело, под ним хлюпает кровь. Я видел всякое, но такого ни разу. Но удивление моё длится недолго: я приглядываюсь и вижу, что лужа образовалась лишь потому, что простыня была покрыта большим куском толстого полиэтилена. Вот он-то и не давал крови просочиться на пол.

Голова трупа раскроена надвое: сквозь «каньон» в черепе белеют мозги. Голова еле держится на паре шейных мышц и куске кожи: кроме удара сверху потерпевшему нанесён удар по шее. Удар – явно не один: об этом можно судить по следам «примерочных» ударов на шее.

– Кто это?

Я поворачиваюсь к заявителю.

– Мой брат. Старший брат.

– Рассказывай.

«Младший брат» тяжело вздыхает.

– Я был на работе… Задержался там… до восьми…

– А кем работаешь?

– Наладчиком на ЧНФ.

ЧНФ – это чулочно-носочная фабрика, здание которой находится прямо через дорогу от общежития. На ЧНФ работают многие из обитателей этой общаги. Мне хорошо знакома фабрика: я был здесь частым «гостем», когда расследовал хищение в особо крупном размере.

– Дальше!

«Младший» судорожно дёргает кадыком.

– Когда я вошёл, то… сразу увидел…

– И кто мог его «замочить»?

Я не выбираю выражений: не тот контингент, чтобы «метать бисер». Да и пора уже «спрямлять дорогу».

«Младший» неопределённо пожимает плечами. Ко мне подходит Трофимов.

– Можно тебя – на пару слов?

Мы выходим в коридор.

– Слушаю тебя.

Майор прилипает губами к моему уху.

– Мы тут прошвырнулись по соседям, так они в один голос говорят, что убиенный никому покоя не давал после «отсидки». И братцу тоже: «гонял его и в хвост, и в гриву». Издевался, одним словом. Сам, сука не работал ни дня, но жрать и пить требовал от брата как должное. Соседи говорят, что много раз не только слышали, но и видели, как старший избивал младшего.

– Ты думаешь, что…

Фразу я заканчиваю вопросом в глазах – и майор утвердительно кивает головой.

– По-моему, тут всё ясно…

Я морщу лоб.

– Ну, с мотивом… вроде, ясно. А, вот, как насчёт орудия убийства?

– Поищем – найдём! – успокаивает меня Трофимов под соответствующий жест.

Ищем мы вместе, но нахожу я. Потому что знаю, что ищу. По характеру раны на голове и шее трупа я без труда определяю – опыт! – что здесь орудовали не ножом, а топором. Поэтому я ищу топор. Даже не ищу: я уже знаю, где он может быть. И я нахожу его – в простенке между шкафом и стеной. Здесь и прятать-то негде: чай, не царские хоромы!

Осматриваю топор. Ко мне сразу же подключается Трофимов: майор – такой человек, что ему надо всё пощупать и понюхать лично, не полагаясь только на мнение «товарищей». Я демонстрирую ему топор.

– Похоже, ты прав: его работа. Видишь розоватые потёки на топорище? Явно замывали кровь. А если снять топор…

Я оглядываюсь кругом, но не нахожу то, что ищу. Зову эксперта НТО.

– У тебя есть молоток?

У эксперта есть молоток. Я сбиваю топор с топорища, и «предъявляю» майору следы затёкшей под топор крови. Мы с ним подходим к «младшему» и якобы «увлечённо» обмениваемся мнением друг с другом.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы убивец после того как сделал своё дело, ещё и топор вымыл, причём, не свой топор, а заимствованный у будущей жертвы? Это ведь ваш с брательником топор?

Я резко поворачиваюсь к «младшему». Тот вздрагивает и молча кивает головой.

– За что брата «грохнул»?

Это – уже Трофимов: его стиль.

– Вконец «достал», да?

– Это не…

Младший не договаривает и в оцепенении опускается на стул. Трофимов с довольным видом разводит руками.

– Что и требовалось доказать!

Честно говоря, я тоже не собираюсь «углубляться в дебри» и сочинять альтернативные версии. Всё же опыт – большое дело! Некоторые вещи ты постигаешь по наитию, которое, как у Пушкина: «сын ошибок трудных». Иногда вовсе нет доказательств, но ты не сомневаешься в том, что было «так-то и так-то». И не потому, что хочется в это верить, а потому что каждая мелочь вокруг тебя свидетельствует в твою пользу. Её нельзя приобщить к делу – но она есть, и она «вопиет»!

…Мы уводим с собой «младшего», которого десятка полтора соседей провожают сочувственными взглядами и такими же текстами. В «ментовке», куда мы доставляем задержанного, последний не радует нас признательными показаниями. Больше того: он – классический пример того, о котором говорят: «не проронил ни слова». Но это не потому, что он – такой «тёртый» или такой «стойкий»: он молчит, как невменяемый. Уж, мы-то с Трофимовым насмотрелись подобной публики!

И уже в этот день ко мне в прокуратуру зачастили ходоки – ходатаи за «младшего». Его не просто хвалят: признаются в любви к нему как к сыну, как к внуку, как к брату. Особенную активность проявляют старушки: они подключат начальство «младшего» и профком ЧНФ. В оценке покойника они также единодушны: подонок, сволочь, негодяй, «которого давно надо было убить!».

А тут ещё выясняется, что «младший» состоит на учёте в психоневрологическом диспансере. Бабки просят меня не привлекать к уголовной ответственности «хорошего человека», но всё, что я могу сделать – это назначить судебно-психиатрическую экспертизу…

Экспертиза признаёт «младшего» невменяемым. Определением суда он направляется на принудительное лечение сроком на два года. Думаю, что он вряд ли в претензии на меня: психиатрический стационар – это, всё-таки, не колония. Да и, по совести говоря, я не рвался «упечь» его: хороший парень сделал доброе дело: «убрал» негодяя. «По трудам – и награда»…

Глава пятая

Жертва урожая

Командировка на село – это не только свежий воздух, аромат нескошенной травы и запах коровьих «лепёшек». Это ещё и полный сейф дел с давно пропущенными сроками и статусом безоговорочных «висяков». За это я должен благодарить следователя-«аборигена», который почувствовав приближение расплаты конкретно за эти дела, а в целом за вопиющий непрофессионализм, оперативно и даже «скоропостижно» «заболел» с помещением в стационар местной больницы.

В наследство от него мне, кроме безнадёжно – с точки зрения «аборигена» – загубленных дел достался шикарный кабинет. «Абориген» был слаб как следователь, но как мастер обустройства личного быта, в том числе, и служебного, был выше всяких похвал и вне конкуренции. Именно поэтому прокурор района могла кусать себе локти от зависти, и она так и делала. И ведь было, от чего: её персональные апартаменты выглядели колхозным сараем на фоне «пятизвёздного» отеля. «Абориген» умудрился сделать двухуровневый пол, на который уложил импортный дубовый паркет. Дубовые панели и встроенные шкафы из того же материала довершали роскошный облик кабинета.

Кроме официальных «покоев» «абориген» обзавёлся и личными. Это была небольшая комнатка за дверью, задрапированной дубовым книжным шкафом. Когда нажималась потаённая кнопка, шкаф отъезжал в сторону и открывал доступ к двери. За ней и находились «личные покои» «аборигена» размером четыре метра на три, с мягким диваном, креслом, журнальным столиком, малогабаритным холодильником и мини-баром. Сюда «абориген» водил особо приглянувшихся ему свидетелей женского пола. Дабы я порадел «голубчику» и хотя бы одно из дюжины загубленных дел довёл до суда, «абориген» выдал мне и секрет потайной комнаты, и ключ от неё с пожеланием хорошо провести время.

Я принялся изучать «опись наследства». Только одно дело из всего перечня не было прекращено производством: по нему просто истекли все допускаемые УПК сроки, которые уже перевалили за шесть месяцев. А дело было арестантским: по обвинению в групповом изнасиловании по нему уже полгода обживали СИЗО два человека. Все остальные дела были прекращены производством либо за отсутствием состава преступления, либо и вовсе за отсутствием события преступления. Похоже, «аборигена» не смущало то обстоятельство, что начальство безжалостно «дрючило» нас за такой «фармазон»: «Зачем возбуждали дело, если нет события преступления?! Только зря переводите государственные деньги да портите нам отчётность!»

Эти дела – на мой пока ещё поверхностный взгляд – не представляли никакой сложности и имели вполне реальную судебную перспективу. Поэтому большинство из них я сразу же возобновил производством. Особо резонансную перспективу представляло собой дело по местному детскому дому, где в результате разгильдяйства администрации погибли шесть воспитанников, наглотавшихся карбофоса. Но сложности оно не представляло, за исключением возможного участия в судьбе начальства «административного ресурса»: райкома и райисполкома. Я не сомневался в том, что однажды они уже повлияли на ход расследования – через следователя-«аборигена». Как я выяснил – почти сразу и без особого труда – дядя «аборигена» работал одним из заместителей председателя райисполкома.

Отказных материалов я нашёл в сейфе совсем немного: всего пять штук. Один был по изнасилованию – заявительница забрала заявление, ещё в трёх фигурировали вполне «мирные покойники. А, вот, последний «отказник» сразу же «зацепил» меня. «Абориген» не стал возбуждать дело, хотя основания для этого лежали на поверхности. Я не удивился такому исходу: «абориген» отличался не только непрофессионализмом, но также склонностью всегда принимать сторону начальства. Он никогда – сужу по анализу его дел – «не вставал горой за обиженных», предпочитая прикрываться «горой» начальства.

А фабула отказного материала была интересной. В сентябре прошлого года (а я прибыл в командировку на следующий год – в середине мая) при, казалось бы, вполне заурядных обстоятельствах погиб рабочий совхоза: его засыпало зерном в бункере. Смерть нелепая, глупая и даже анекдотическая, хотя разве бывает смерть умная?!

На место происшествия выезжал «абориген» – единственный следователь районной прокуратуры на протяжении уже трёх лет (вторую единицу «область» отказалась давать за малым количеством дел в производстве и относительно благополучной криминогенной обстановки). «Абориген» наспех заполнил бланк осмотра места происшествия, опросил пару человек – и благополучно отбыл восвояси. Кроме этих «документов» «отказник» «разжился» только актом судебно-медицинской экспертизы трупа и постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела. Всё.

«Абориген» не стал интересоваться ни личностью потерпевшего, ни обстоятельствами «несчастного случая», как он сам квалифицировал данный факт, ни тем, каким образом мужик оказался в чреве находящегося под загрузкой бункера. А, вот мне представился случай заинтересоваться. Уже через день от прибытия в командировку Я был «осчастливлен» прокурорской просьбой представить государственное обвинение на выездном заседании вместо неё. Мои возражения формата «я – следователь, а не помощник прокурора!» тут же вдребезги разбивались о неопровержимый довод: «Мы с Вами остались вдвоём!».

И это соответствовало действительности: кроме «аборигена» -дезертира в наличии отсутствовала и штатный помощник прокурора, которая убыла на плановые курсы повышения квалификации. Пришлось ехать. До этой «Тмутаракани» – совхоза имени героя гражданской войны – мы пять часов тряслись на ухабах просёлочной дороги в затрапезном «ПАЗ»е. А когда мы прибыли на место, я не поверил глазам своим: время, казалось, остановилось здесь полвека назад, ещё во времена коллективизации. Такой разрухи и таких забитых крестьян я не видел ещё ни разу.

И такого резкого контраста с начальством я тоже ещё ни разу не видел. Местный директор ездил на новенькой «Волге» мимо своих рабочих, плетущихся на телегах, запряжённых полудохлыми клячами. Когда он заходил в помещение дирекции, все разговоры прекращались – и люди с непокрытыми головами кланялись «барину» в пояс точно так же, как это делали их далёкие предки.

Дельце мы рассмотрели быстро. Я «толкнул» речь, которая почему-то вызвала восторг во всех правоохранительных органах района, суд согласился с предлагаемым мной наказанием – и мы отправились на шикарный обед в совхозную столовую. Директор не пожалел денег… государственных на наше угощение. Меню впечатляло: наваристый борщ с жирной сметаной и огромными кусками говядины, жареный гусь, пироги со всевозможными начинками, салаты из свежих овощей, десерт, водка, коньяк.

Как это контрастировало с тем, что я увидел в рабочей столовке: комплексный обед из жидкого супа с перьями вместо мяса, пюре синюшного цвета из плохо размятых картофелин, и белёсый, насквозь просвечивающий якобы «компот из сухофруктов»! Но этот прискорбный факт не встал у меня «комом в горле»: очень хотелось жрать, тем паче что нас ждал обратный пятичасовой марафон через пустыню.

Ещё до обеда я успел переговорить с несколькими фигурантами интересующего меня дела. Откровенного разговора не получилось: люди опускали глаза и замолкали сразу же, как только слышали фамилию «покойника из бункера». А когда во время обеда директор как бы невзначай поинтересовался моим любопытством на тему бункера, я понял, что здесь надо будет «копать бульдозером». И ещё: мне «очень понравилось», как директор определил покойника: «жертва урожая»

– Урожай в прошлом году был рекордный, забот было по горло, все устали, некоторые потеряли бдительность, впали в халатность – и в результате… такой печальный результат.

Насчёт «рекордного урожая» директор не соврал, только забыл отметить, что рекорд был со знаком минус: таких низких урожаев даже в этом традиционно низкоурожайном совхозе ещё никогда не собирали. И забот действительно было по горло: не успевали отписываться от «верхов» и оправдываться перед всевозможными комиссиями.

Я решил задержаться в совхозе, встав на постой у местного участкового. Пожилой «старлей», узнав причину, нахмурился и покачал головой.

– Зря Вы это затеяли…

– Покажите мне место происшествия!

Именно таким оказался наш «стартовый» диалог. Участковый на своём стареньком мотоцикле доставил меня к бункеру. Бункер выглядел так, как и должен выглядеть бункер типа БЗК: «бункер зерновой с конусным дном». По наружной лестнице я поднялся наверх. Посмотрел в «иллюминатор» и даже открыл «технологический люк в крыше», через который можно было попасть внутрь бункера: внутри имелась лестница для спуска.

Судя по материалам «отказника», покойник вывалился из отверстия нижнего конуса, когда на погрузку под него подошла очередная машина. Возникал естественный вопрос: как и зачем будущий покойник оказался в чреве работающего агрегата?

Я начал «танцевать от печки»: «кто такой этот потерпевший?», как сказал бы один киногерой. Мне нужна была неформальная характеристика мужика. И я её получил. Будущая жертва в бытность живым человеком «работала» правдоискателем: членом профкома совхоза. Неблагодарное это занятие – заступаться за тех, кто боится собственной тени в этой затерянной среди песков «сатрапии».

Я поднял протоколы заседаний профкома. Оказалось, что не было ни одного заседания, на котором «наш герой» не клеймил бы совхозное руководство – в лице директора – позором и разными нехорошими словами. А последний «прижизненный» протокол и вовсе заинтриговал меня: «правдоискатель» грозился разоблачить преступления директора и сообщить обо всех известных ему фактах в прокуратуру и КГБ. Судя по записям в протоколе, призыв «бороться сообща» оказался «гласом вопиющего в пустыне»: дураков выступить против «Бога и царя в одном лице» не нашлось, хотя их и искать не требовалось – только они здесь и имелись.

Вопрос второй, который меня интересовал помимо личности потерпевшего: какого хрена он делал на площадке бункера, если обслуживание загрузки бункера не входило в его служебные обязанности? Он – всего лишь механик! Документов, подтверждающих неисправность установки, я не нашёл. Но на площадке бункера он оказался! Зачем и по чьему распоряжению?

Последнюю часть вопроса я прояснил достаточно быстро: распоряжение отдал заместитель директора. Я даже установил основание для этого: заму сообщили, что оператор БЗК заболел и заменить его некем.

– Вы сами приняли решение заменить его «правдоискателем»?

Заместитель неожиданно забегал глазами.

– Отвечайте на вопрос!

– Хм… Ну, я сказал, что у меня нет свободных людей…

– Кому сказал?

– Хм… Директору…

– А он?

– Хм…

На этот раз пауза длилась дольше обычного, и мне пришлось взбодрить начальника.

– Ну?

– Хм… Директор предложил… этого… покойника… будущего…

– Других не нашлось?

Я уже не скрывал иронии – а зам не скрывал растерянности и даже испуга. Лысина его побагровела и покрылась бисеринками пота.

– Кто определил нетрудоспособность оператора?

Я решил использовать метод Остапа Бендера: «Больше непонятного!» в переложении на «Больше неожиданного!» Думаю, что мы с «великим комбинатором не ошибаемся: люди больше всего боятся непонятного и неожиданного. Во всяком случае, резкий разворот в разговоре застиг зама врасплох. Он ответил не сразу.

– Наверно… в нашем медпункте…

– Идём туда!

И мы идём туда.

Заведующая краснеет и бледнеет – и очень неумело пытается врать.

– Была высокая температура… Я прописала постельный режим…