Оскар и Розовая Дама и другие истории (сборник)

– Не стоит скрывать от меня положение дел, Бабушка Роза, вы можете довериться мне. Мне по меньшей мере тридцать два года, у меня рак, жена на операции, так что я знаю, что такое жизнь.

– Я тебя люблю, Оскар.

– Я вас тоже. Но если у вас не все в порядке, могу я что-то для вас сделать? Хотите, я усыновлю вас?

– Усыновишь меня?

– Ну да, я уже усыновил Бернара, когда заметил, что тот захандрил.

– Какого Бернара?

– Моего медвежонка. Там. В шкафу. На полке. Это мой старый медвежонок, у него уже нет ни глаз, ни рта, ни носа, набивка наполовину вывалилась, и повсюду собрались складочки. Он немного похож на вас. Я усыновил его в тот вечер, когда мои олухи родители принесли мне нового медвежонка! Они думали, что это приведет меня в восторг. Может, они хотели бы и меня заменить на какого-нибудь младшего братца, пока меня там нет. С тех пор я и усыновил своего медвежонка. Я завещаю Бернару все, чем владею. Я и вас, если хотите, могу усыновить, если это вас подбодрит.

– Да, очень хочу. Мне кажется, Оскар, что это меня и правда подбодрит.

– Тогда по рукам, Бабушка Роза!

Потом мы пошли приготовить палату Пегги к ее возвращению, выложили шоколадки, поставили цветы.

Потом я заснул. С ума сойти, сколько я теперь сплю.

Ближе к вечеру Бабушка Роза разбудила меня, сказав, что Пегги Блю уже вернулась и операция прошла успешно.

Мы вместе отправились навестить ее. Возле изголовья сидели ее родители. Не знаю, кто их предупредил, сама Пегги или Бабушка Роза, но они вели себя так, будто им известно, кто я, отнеслись ко мне с уважением, усадили меня между собой, и я мог наблюдать за своей женой вместе с тестем и тещей.

Я был доволен тем, что Пегги по-прежнему была голубой. Явился доктор Дюссельдорф, нахмурил брови и сказал, что в ближайшие часы все должно измениться. Я посмотрел на мать Пегги, та, хоть и не была голубой, все же была очень красивой, и я решил про себя, что после всего, что с нами произошло, моя жена Пегги может быть любого цвета, какого пожелает, я все равно буду любить ее.

Пегги открыла глаза, улыбнулась нам, мне, родителям, а потом снова заснула.

Ее родители приободрились, но им было пора уходить.

– Доверяем тебе нашу дочь, – сказали они мне. – Мы знаем, что на тебя можно положиться.

Мы с Бабушкой Розой дождались, пока Пегги снова открыла глаза, а потом я направился в свою палату передохнуть.

Заканчивая письмо, я понял, что сегодня, в конце концов, был хороший день. Семейный. Я усыновил Бабушку Розу, мы с тестем и тещей прониклись друг к другу симпатией, жена моя вновь в добром здравии, хотя около одиннадцати часов она порозовела.

До завтра. Целую,

Оскар

P. S. Сегодня никаких желаний. Нужно же и тебе отдохнуть.

Дорогой Бог!

Сегодня я прожил период от сорока лет до пятидесяти и натворил при этом кучу глупостей.

Перескажу по-быстрому, потому что это не заслуживает внимания. Пегги Блю чувствует себя хорошо, но Китаянка, подосланная Попкорном, теперь он меня терпеть не может, настучала ей, что я, мол, целовал ее в губы.

И вот из-за этого Пегги сказала мне, что между нами все кончено. Я протестовал, говорил ей, что с Китаянкой это была ошибка юности, что это было задолго до нее, не может же она заставить меня всю жизнь расплачиваться за прошлые ошибки.

Но Пегги не уступила. Чтобы позлить меня, она даже подружилась с Китаянкой, я слышал, как они заливаются смехом.

Из-за этого, когда Брижит, трисомичка[1], которая вечно клеится ко всем подряд, такие больные страшно привязчивы, заглянула в мою палату поздороваться, я позволил ей целовать меня. Она чуть с ума не сошла от радости, что я ей это позволил. Будто пес, веселящийся, что наконец появился хозяин. Загвоздка в том, что в коридоре был Эйнштейн. Может, у него в мозгу и вода, но ведь он же не ослеп на оба глаза. Он все видел и тут же помчался докладывать Пегги и Китаянке. Теперь весь этаж считает меня развязным, поэтому я и носа за порог не высовываю.

– Бабушка Роза, я просто не понимаю, как это у меня вышло с Брижит…

– Оскар, это все бесовские проделки среднего возраста. От сорока пяти до пятидесяти все мужчины таковы. Они пытаются себя успокоить, проверяют, могут ли еще нравиться женщинам, а не только той, которую любят.

– Ладно, согласен, пусть я нормальный, но я все же болван, да?

– Да. Успокойся, ты совершенно нормальный.

– И что мне теперь делать?

– Кого ты любишь?

– Пегги. И никого, кроме Пегги.

– Тогда скажи это ей. Первый брак всегда хрупок, всегда неустойчив, но нужно перебороть себя, чтобы сохранить его, если оно того стоит.

Слушай, Бог, завтра Рождество. Я никогда не понимал, что это твой день рождения. Сделай как-нибудь, чтобы я помирился с Пегги. Не знаю, от этого или нет, но сегодня вечером мне очень грустно и мужество совсем покинуло меня.

До завтра. Целую,

Оскар

P. S. Теперь, когда мы подружились, скажи, что тебе подарить на день рождения?

Дорогой Бог!

Сегодня утром в восемь часов я сказал Пегги, что любил ее, что любил лишь ее одну и не представляю себе жизни без нее. Она расплакалась и призналась, что я причинил ей сильную боль, потому что она тоже не любила никого, кроме меня, и что у нее не будет никого другого, тем более теперь, когда она порозовела.

И вот что любопытно: мы оба разрыдались, но это было очень приятно. Странная штука эта семейная жизнь. Особенно после пятидесяти, когда испытания уже позади.

Ровно в десять часов я понял, что нынче и вправду Рождество, что мне нельзя будет остаться с Пегги, потому что вся ее родня: братья, дядюшки, племянники, кузены – вот-вот объявится в ее палате, а мне предстоит выдержать визит родителей. Что же они еще собираются мне подарить? Головоломку из восемнадцати тысяч деталей? Книжки на курдском языке? Коробку, битком набитую инструкциями? Мой фотопортрет, снятый в те времена, когда я был здоров? Кретины, у которых мусорное ведро вместо головы, с такими горизонт всегда затянут тучами, приходится опасаться всего на свете. Словом, можно быть уверенным лишь в одном: мне предстоит дурацкий денек.

Мгновенно приняв решение, я организовал побег. Маленький обмен: мои игрушки – Эйнштейну, покрывало – Бекону, а конфеты – Попкорну. Маленькое наблюдение: Бабушка Роза, перед тем как уйти, всегда заглядывает в раздевалку. Маленькая догадка: мои родители прибудут не раньше полудня. Все вышло отлично: в одиннадцать тридцать Бабушка Роза поцеловала меня, пожелав хорошо провести Рождество вместе с родителями, а потом скрылась в раздевалке. Я свистнул. Попкорн, Эйнштейн и Бекон помогли мне быстро одеться, поддерживали под руки, пока мы спускались по лестнице. Они донесли меня прямо до колымаги Бабушки Розы (ее машину явно сделали в доавтомобильную эру). Попкорн, здорово поднаторевший в открывании всяких замков, поскольку он вырос не в самых респектабельных местах, открыл с помощью отмычки заднюю дверцу, и они водворили меня на пол между передним и задним сиденьями. Потом они, никем не замеченные, вернулись в больницу.

Бабушка Роза через энное время забралась в свою машину, мотор покряхтел раз десять-пятнадцать, перед тем как завестись, и автомобиль с адским ревом тронулся. Эти машины доавтомобильной эры – просто гениальная штука. Поднимается такой гвалт, будто мчишься по тряской дороге в ярмарочный день.

Проблема заключалась в том, что Бабушка Роза, должно быть, обучалась вождению у своего друга каскадера: ей было плевать на всякие там светофоры, тротуары и транспортные развязки, к тому же машину время от времени подбрасывало. В кабине сильно трясло, а Бабушка Роза изо всех сил жала на клаксон. Кстати, мой словарный запас весьма обогатился: она так и сыпала проклятиями в адрес всякой сволочи, попадавшейся на пути, я в который раз подумал о том, что борьба на ринге – это отличная школа жизни.

Я собирался, когда мы доберемся до места, выпрыгнуть с возгласом «Бабушка Роза, куку!», но эта езда с препятствиями длилась так долго, что меня сморил сон.

Когда я проснулся, кругом было по-прежнему темно и тихо, я обнаружил, что в машине никого нет, а подо мной мокрый коврик. Тут до меня впервые дошло, что я, похоже, сглупил.

Я вышел из машины, падал снег. Но меж тем это было совсем не так приятно, как в «Вальсе снежинок» из «Щелкунчика». У меня зуб на зуб не попадал.

Я оказался перед большим освещенным домом. Шагнул вперед. Мне было довольно скверно. Кое-как допрыгнул до звонка и рухнул на плетеный коврик.

Там-то меня и обнаружила Бабушка Роза.

– Но… Но… – пыталась она что-то сказать. Потом склонилась ко мне и прошептала: – Дорогой мой.

И тогда я подумал, что, может, это было не так уж глупо.

В гостиной, куда она меня внесла, стояла огромная наряженная елка, слепившая глаза. Я удивился, как здорово у нее дома. Бабушка Роза отогрела меня у огня, и мы выпили по большой чашке шоколаду. Может, конечно, она хотела сперва удостовериться, что мне уже стало лучше, прежде чем отругать. Но благодаря этому я успел прийти в себя, это было не так-то просто, потому что в тот момент меня охватила сильная усталость.

– Оскар, в больнице все тебя разыскивают. Там такой переполох. Твои родители просто в отчаянии. Они уже сообщили в полицию.

– Это меня не удивляет. С них станется поверить, что я смогу их полюбить, стоит на меня надеть наручники…

– В чем ты их упрекаешь?

– Они боятся меня. Не осмеливаются говорить со мной. И чем больше они робеют, тем больше я сам себе кажусь чудовищем. Почему? Разве я навожу на них ужас? Неужто я настолько безобразен? Я что, стал идиотом и сам того не заметил?

– Оскар, они боятся не тебя. Они боятся твоей болезни.

– Моя болезнь – это часть меня. Им не следует менять свое поведение из-за того, что я болен. Неужто они могут любить меня, лишь когда я здоров?

– Они любят тебя, Оскар. Они мне так сказали.

– Вы говорили с ними?

– Да. Они завидовали тому, что мы с тобой так ладим. Нет, не завидовали, им было грустно. Грустно, что у них так не выходит.

Я пожал плечами, но гнев мой уже несколько улегся. Бабушка Роза принесла мне вторую порцию горячего шоколада.

– Понимаешь, Оскар, конечно, однажды ты умрешь. Но ведь твои родители, они умрут тоже.

Меня удивили эти слова. Никогда не думал об этом.

– Да. Они тоже умрут. Совсем одни. Жестоко упрекая себя в том, что не смогли помириться со своим единственным ребенком, с обожаемым Оскаром.

– Не говорите так, Бабушка Роза. Это вгоняет меня в тоску.

– Подумай о них, Оскар. Да, тебе предстоит умереть. Ты очень умен и понимаешь это. Но ты не понял, что умрешь не только ты. Все умрут. Твои родители однажды тоже. И я тоже.

– Да. Но в конце-то концов я уйду прежде, чем вы.

– Это так. Ты уйдешь прежде. Но между тем разве ты имеешь право делать все что угодно, поскольку уйдешь прежде? Право забывать о других?

– Я понял, Бабушка Роза. Позвоните им.

Ну вот, Бог, продолжение я перескажу тебе коротко, а то у меня уже рука устала от писанины. Бабушка Роза позвонила в больницу, а те предупредили моих родителей, они прибыли к Бабушке Розе, и мы все вместе отпраздновали Рождество.

Когда явились родители, я сказал им:

– Простите, я забыл, что и вам тоже однажды предстоит умереть.

Не знаю, может, эти слова помогли им освободиться от скованности, но после этого они стали такими, как раньше, и мы классно провели рождественский вечер.

На десерт Бабушка Роза захотела посмотреть по телевизору полуночную рождественскую мессу и турнир по кэтчу в записи. Она сказала, что из года в год, чтобы встряхнуться, устраивает себе просмотр боев перед рождественской мессой, и это доставляет ей удовольствие. И вот мы поглядели приготовленную ею кассету. Это было великолепно. Мефиста против Жанны д’Арк! Трико и велосипедные леггинсы! «Вот чертовы бабы!» – сказал папа. Он весь раскраснелся, похоже, ему здорово понравился кэтч. Трудно вообразить себе, сколькими крепкими ударами в челюсть они обменялись. Я бы уже сто раз сдох в таком поединке. «Это зависит от тренировки, – сказала Бабушка Роза, – чем больше получаешь ударов в челюсть, тем легче их переносишь. Надо всегда сохранять надежду». И правда, выиграла Жанна д’Арк, хотя в действительности поначалу в это было трудно поверить. Словом, тебе бы это понравилось.

Кстати, Бог, с днем рождения! Бабушка Роза, укладывая меня в кровать своего старшего сына, он работает ветеринаром в Конго, лечит слонов, заверила меня, что мое примирение с родителями может послужить хорошим подарком тебе на рождение. Честно говоря, я считаю, что это подарочек так себе, но раз уж Бабушка Роза, твоя старая приятельница, так думает…

До завтра. Целую,

Оскар

P. S. Чуть не забыл про свое желание: пусть мои родители всегда будут такими, как в этот вечер. И я тоже. Это было забавное Рождество, особенно Мефиста против Жанны д’Арк. Извини, что пропустил мессу, я отрубился раньше.

Дорогой Бог!

Мне исполнилось шестьдесят лет, и я расплачиваюсь за вчерашние излишества. Сегодня я, прямо скажем, не в лучшей форме.

Было приятно вернуться к себе в больницу. В старости всегда пропадает желание путешествовать. Я уверен, что теперь мне не захочется покидать палату.

В своем вчерашнем письме я забыл упомянуть, что на лестнице у Бабушки Розы, на этажерке, стоит статуэтка Пегги Блю. Могу поклясться чем хочешь. В точности она, только из гипса, то же нежное лицо, те же голубые тона одежды и кожи. Бабушка Роза утверждает, что это Дева Мария, твоя мать, если я правильно понял; статуэтка хранится в ее семье уже несколько поколений. Она позволила мне ее взять. Я поставил ее на тумбочку у кровати. В любом случае когда-нибудь это снова вернется к семейству Бабушки Розы, поскольку я ее усыновил.

Пегги Блю чувствует себя лучше. Она приезжала навестить меня в кресле на колесиках. Она не признала себя в статуэтке, но мы славно провели время вместе. Слушали «Щелкунчика», держась за руки, это напомнило нам прошлое.

Не могу говорить с тобой дольше, потому что мне немного тяжело удерживать ручку. Здесь все поголовно больны, даже доктор Дюссельдорф, – а все шоколад, паштет из гусиной печенки, засахаренные каштаны и шампанское, которыми родители задаривали персонал. Мне хотелось бы, чтобы ты навестил меня.

Целую. До завтра,

Оскар

Дорогой Бог!

Сегодня я прожил от семидесяти лет до восьмидесяти и много размышлял.

Вначале я использовал подарок, который преподнесла мне Бабушка Роза на Рождество. Не знаю, говорил ли я тебе? Это растение из пустыни Сахара, которому на жизнь отпущен всего один день. Как только его семена впитывают воду, оно прорастает, дает побег, выпускает листочки, цветок, появляются семена, затем оно увядает, съеживается и – хоп, вечером все кончено. Гениальный подарок, спасибо, ты здорово это придумал. Сегодня в семь утра мы с Бабушкой Розой и родителями полили его – кстати, не помню, сказал ли я тебе, что родители переехали к Бабушке Розе, потому что это ближе, – так вот, я смог видеть все моменты его развития. Страшно разволновался. Конечно, это довольно чахлый и мелкий цветок – ничего общего с баобабом, но он на наших глазах отважно, без остановок, в течение дня исполнил свой долг растения, не хуже чем какой-нибудь крупный экземпляр.

Мы с Пегги Блю долго читали Медицинский словарь. Это ее любимая книга. Ее страстно интересуют болезни, и она ломала голову над тем, какие из них могут позже выпасть на ее долю. А я искал интересующие меня статьи: Жизнь, Смерть, Вера, Бог. Хочешь верь, хочешь нет, их там не оказалось. Заметь, это доказывает хотя бы то, что жизнь, смерть, вера и ты сам – вовсе не болезни. Так что это скорее хорошая новость. Но между прочим, разве в такой серьезной книге не должны содержаться ответы на самые серьезные вопросы?

– Бабушка Роза, я поражен, что в Медицинском словаре даны только частности, описаны различные неполадки, которые могут возникнуть у того или иного человека. Но там нет ничего про то, что касается всех нас: Жизнь, Смерть, Вера, Бог.

– Оскар, может, надо было взять Философский словарь? Между тем, даже если тебе удастся найти волнующие тебя темы, есть риск, что ты все равно будешь разочарован. По каждому поводу там дается множество довольно разных ответов.

– Как это?

– Интересующие всех вопросы так и остаются вопросами. Они окутаны тайной. К каждому ответу нужно прибавлять «быть может». Окончательный ответ можно дать лишь на лишенные интереса вопросы.

– Вы хотите сказать, что у Жизни нет единственного решения?

– Я хочу сказать, что Жизнь имеет множество решений, а значит, единственного решения нет.

– Я как раз думал именно об этом, Бабушка Роза, – что для жизни нет иного решения, чем просто жить.

К нам заходил доктор Дюссельдорф. По-прежнему с видом побитого пса. Его густые черные брови только усиливают это впечатление.

– Вы причесываете свои брови, доктор Дюссельдорф? – спросил я его.

Он удивленно оглянулся по сторонам, будто хотел спросить у Бабушки Розы и моих родителей, не ослышался ли он. В конце концов он приглушенно выдавил «да».

– Доктор Дюссельдорф, какой смысл расхаживать с виноватым видом? Слушайте, я скажу вам начистоту, потому что я всегда вел себя очень корректно в плане лечения, а вы в том, что касается болезней, вы были совершенно безупречны. Оставьте этот свой виноватый вид. Не ваша вина, если вам приходится сообщать людям скверные вести, рассказывать про все эти болезни с латинскими названиями и про то, что это неизлечимо. Освободитесь. Расслабьтесь. Вы не Бог-Отец. Вы не можете приказывать природе. Вы всего лишь занимаетесь ремонтом. Притормозите, доктор Дюссельдорф, сбросьте напряжение, не придавайте своим действиям слишком большого значения, иначе при такой профессии вы долго не продержитесь. Вы только поглядите на себя.

При моих словах у доктора Дюссельдорфа сделался такой вид, будто он невзначай проглотил яйцо. Потом на его лице возникла улыбка. Настоящая улыбка. Он обнял меня:

– Ты прав, Оскар. Спасибо, что сказал все это.

– Не за что, доктор. Всегда к вашим услугам. Заходите когда вздумается.

Вот так-то, Бог. Зато тебя я жду всегда. Приходи без колебаний. Даже если в этот момент вокруг полно народу. Мне правда будет приятно.

До завтра. Целую,

Оскар

Дорогой Бог!

Пегги Блю уехала. Она вернулась к родителям. Я ведь не идиот и понимаю, что больше ее не увижу. Никогда.

Я не писал тебе, потому что было очень грустно. Мы с Пегги прожили жизнь вместе, и теперь я оказался один, лысый, ослабевший, усталый – лежу себе в постели. Какое безобразие эта старость.

Теперь я разлюбил тебя.

Оскар

Дорогой Бог!

Спасибо, что зашел.

Ты выбрал ровно тот момент, что нужно, потому что я чувствовал себя скверно. Может, и ты был раздражен из-за моего вчерашнего письма…

Когда я проснулся, мне почудилось, что мне уже девяносто лет. Я повернул голову к окну, чтобы посмотреть на снег.

И тут я догадался, что ты приходил. Было утро. Я был один на Земле. Было так рано, что птицы еще спали, даже дежурная медсестра мадам Дюкрю вздремнула, а ты, ты тем временем пробовал сотворить рассвет. Это оказалось довольно трудно, но ты все же справился. Небо постепенно бледнело. Ты наполнил воздушные сферы белым, серым, голубым, ты отстранил ночь и оживил мир. Ты не останавливался. И тут я понял различие между тобой и нами: ты неутомимый мужик! Ничего не упустишь. Всегда за работой. И вот он, день! Вот ночь! Вот весна! И вот зима! И вот она, Пегги Блю! И вот Оскар! И вот Бабушка Роза! Какое здоровье!

Я понял, что ты был здесь. И открыл мне свою тайну: нужно каждый день смотреть на мир, будто видишь его в первый раз.

Что ж, я последовал твоему совету и применил это. В первый раз. Я созерцал свет, краски дня, деревья, птиц, животных. Я чувствовал, как в мои ноздри входит воздух и заставляет меня дышать. Я слышал голоса, разносившиеся в коридоре будто под сводами собора. Я ощутил себя живым. Меня переполняла дрожь чистой радости. Счастье бытия. Я был преисполнен изумления.

Бог, спасибо, что ты сделал это для меня. Мне казалось, что ты взял меня за руку и ввел в сердцевину тайны, чтобы созерцать эту тайну. Спасибо.

До завтра. Целую,

Оскар

P. S. Мое желание: ты не смог бы повторить этот трюк с первым разом для моих родителей? Бабушка Роза, мне кажется, уже его знает. И потом еще разок для Пегги, если у тебя найдется время…

Дорогой Бог!

Сегодня мне сто лет. Как Бабушке Розе. Я много сплю, но чувствую себя хорошо.

Я попытался объяснить своим родителям, что жизнь – забавный подарок. Поначалу этот подарок переоценивают: думают, что им вручили вечную жизнь. После – ее недооценивают, находят никудышной, слишком короткой, почти готовы бросить ее. И наконец, сознают, что это был не подарок, жизнью просто дали попользоваться. И тогда ее пытаются ценить. Мне сто лет, и я знаю, о чем говорю. Чем старше становишься, тем сильнее проявляется вкус к жизни. Нужно быть эстетом, художником. Какой-нибудь кретин в возрасте от десяти до двадцати лет может играть жизнью по собственной прихоти, но в сто лет, когда уже не можешь больше двигаться, тут уже следует использовать интеллект.

Не знаю, удалось ли мне их убедить.

Навести их. Закончи работу. А я немного устал.

До завтра. Целую,

Оскар

Дорогой Бог!

Сто десять лет. Это много. Кажется, начинаю умирать.

Оскар

Дорогой Бог!

Мальчик умер.

Я навсегда останусь Розовой Дамой, но никогда больше не буду Бабушкой Розой. Я была ею только для Оскара.

Он угас нынче утром, за полчаса, пока мы с его родителями пошли выпить кофе. Это случилось, когда нас не было. Я думаю, он, желая пощадить нас, выжидал именно этого момента. Будто хотел избавить нас от жестокого зрелища смерти. На самом деле это не мы, это он заботился о нас.

У меня болит душа, на сердце тяжело, там живет Оскар, и я не могу прогнать его. Нужно, чтобы мне удалось удержаться от слез до вечера, потому что невозможно сравнить мою скорбь с той непереносимой болью, что испытывают его родители.

Спасибо, что мне выпало узнать Оскара. Ради него я старалась быть забавной, выдумывала разные небылицы. Благодаря ему я познала смех и радость. Он помог мне поверить в Тебя. Меня переполняет любовь, она жжет мое сердце, он дал мне ее столько, что хватит еще на много лет.

До встречи,

Бабушка Роза

P. S. В последние три дня Оскар держал на тумбочке у кровати карточку. Думаю, это Тебя касается. Он написал: «Только Бог имеет право разбудить меня».

Мсье Ибрагим и цветы Корана

Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я взломал своего поросенка и отправился навестить потаскушек.

Поросенок – это свинья-копилка из глазурованного фарфора с маленькой щелью, куда можно опускать монеты, но вынуть их уже не получится. Мой отец выбрал эту одностороннюю копилку, так как она соответствовала его представлениям о жизни: деньги существуют для того, чтобы их копить, а не тратить.

В утробе поросенка было двести франков. Четыре месяца работы.

Однажды утром, когда я собирался в школу, отец сказал мне:

– Моисей, я не понял… Здесь недостает денег… Начиная с этого дня будешь записывать в кухонной книге все, что ты потратил на покупки.

То есть мало того, что на меня наезжают и в школе и дома, я учусь, готовлю еду, приношу продукты; мало того, что я живу один в огромной темной квартире, холодной и пустой, что я скорее раб, чем сын адвоката, лишенного дел и жены, так теперь нужно было еще и счесть меня вором! Что ж, раз меня заподозрили в воровстве, почему бы и в самом деле не попробовать.

Значит, в утробе поросенка было двести франков. Двести франков – столько стоила девица с Райской улицы. То была цена обретения мужественности.

Первые девицы, к которым я обратился, спросили у меня паспорт. Несмотря на мой голос и вес – я толстый, как мешок со сластями, – они усомнились, что мне уже шестнадцать, хоть я клятвенно заверил их в этом; наверное, они видели, как я рос все эти годы, когда я проходил мимо них, цепляясь за сетку с овощами.

В конце улицы, под козырьком парадной, стояла новенькая. Пухленькая, хорошенькая как картинка. Я показал ей деньги. Она улыбнулась:

– Тебе что, уже стукнуло шестнадцать?

– Ну да, сегодня утром.

Мы поднялись наверх. Мне с трудом верилось: ей двадцать два, просто старуха, и вот она принадлежит мне. Она мне объяснила, как нужно вымыться, затем – как заниматься любовью…

Естественно, я все знал наизусть, но все же позволил ей рассказать, чтобы она не чувствовала себя неловко, и вообще мне нравился ее голос, чуть капризный и грустный. Все это время я пребывал в полуобморочном состоянии. Когда все закончилось, она нежно погладила меня по голове и сказала:

– Не забудь вернуться и принести мне подарочек.