За зеркалами 2

И сейчас я смотрела на опостылевшие до зубовного скрежета серые безликие стены и лихорадочно продолжала искать то самое общее между ними. Пыталась представить, что всё же могло заинтересовать каждого из них. Правда, в голове всё с большим отчаянием билась мысль, что дело именно в личности убийцы. Слишком тонкий детский психолог, знающий, на какие точки нажимать, чтобы манипулировать мальчиками? Или же просто человек, который находит общий язык с детьми, потому что сам имеет их? Детей, братьев, учеников.

Мысль выскальзывает, наглая, не хочет поддаваться, дразня тонкими крыльями подсознание, и улетучивается вместе с навалившейся слабостью.

И уже проваливаясь в сон, вдруг услышать хриплый голос Дарка, спускавшегося в мою камеру.

***

Он не любил вспоминать события из своего детства. Всё чаще они казались ему ненастоящими, каким-то искажёнными что ли. Они не могли принадлежать ему. И в то же время он, конечно, понимал, что именно детство определяет будущее человека, его характер и силу. В таком случае ему, наверное, следовало бы быть благодарным за всё, через что пришлось когда-то пройти, чтобы стать тем, кем он стал сейчас. Вот только странно благодарить кого бы то ни было за погружение в Ад. А именно таким и было оно. Его детство. Пора, ассоциирующаяся сейчас у взрослого мужчины только с болью. С океаном боли и унижений, в котором его топили разные люди, но всегда с одинаковым упоением, и из которого он каким-то чудом всё же смог выплыть.

Анхель всегда с таким удовольствием представлял себе смерть Гленн, представлял, как втыкает лезвие в её шею и смотрит, как она захлёбывается собственной кровью, протягивая к нему скрюченные пальцы и пытаясь выхватить у него единственный оставшийся портрет своего убого сыночка. Да, он непременно бы стоял и кромсал его лезвием самого острого в доме ножа, глядя на то, как беспомощно дёргается эта сука в своих предсмертных судорогах. Он мечтал именно о такой красивой и одновременно грязной её смерти, искренне веря, что только собственной кровью Гленн Аткинсон сможет смыть все годы его унижений и боли.

К сожалению, когда-то он был слишком слаб, и от него зависело слишком мало. Сумасшедшая тварь сдохла совершенно по-другому, и он до сих пор не смог простить ей этого. Того, что не корчилась в предсмертных конвульсиях и в мольбах пощадить её, а просто однажды не проснулась. Впоследствии он не раз будет анализировать свою жизнь и придёт к мнению, что именно это и стало самым большим разочарованием в ней. Тот день, когда посеревший лицом и вмиг осунувшийся Барри сообщил, что Гленн нет. Он плакал, повторяя сквозь громкие мерзкие всхлипы: «Её больше нет. Нашей мамы больше нет, Бэнни». И тогда Анхель побежал в спальню, чтобы убедиться в этих словах, чтобы кричать этой бессердечной дряни, что она не смеет уходить вот так…ведь он почти решился. Он запрыгнул на кровать и пинал ногами её белое лицо с посиневшими губами, призывая встать, пока в комнату не вбежал её муж и не оттащил от трупа мальчика. Придурок всерьёз предположил, что ребёнок настолько проникся смертью психованной мрази, что успокаивал его, прижимая к своей груди и продолжая отвратительно рыдать ему в ухо.

Единственное, что успел сделать мальчик – это всё-таки исполосовать на мелкие лоскутки портрет их мёртвого сына, который Аткинсон собирался положить в гроб к своей жене. Иногда мальчик думал о том, что мужчина хотел сделать это с целью облегчения, отпустить всё, что было связано с полоумной бабой и её главным пристрастием. Словно отдавал свой последний долг ей…или последнюю плату за собственную свободу. Иначе зачем отцу расставаться с последней фотографией своего ребёнка? Мальчику было плевать. С некоторых пор он ненавидел всю эту троицу одинаково. Никчёмного пацана, на место которого его взяли, словно собачонку из приюта, сбрендившую мамашу и равнодушного папашу, безразлично смотревшего, как его свихнувшаяся жена изводит невиновного ребёнка.

Барри умер быстро. Но это было так сладко, что мальчик долго ещё пытался воссоздать в своей памяти кадры смерти ублюдка под визги его любовницы. Соседки, которую притащил в дом меньше, чем через пару недель после похорон Гленн. На самом деле мальчик не собирался убивать Барри. Он ждал своего четырнадцатилетия, чтобы поговорить с ним и уйти в послушники, куда его звал отец Энтони. Наверное, единственный человек за всю недолгую жизнь Анхеля, который проникся к пареньку не просто сочувствием, но и боролся за него своеобразным способом.

Потом именно отец Энтони будет готовить для мальчика сумку с едой и со сменной одеждой, которую мешками таскали в церковь сердобольные прихожане. Именно отец Энтони спрячет у себя Анхеля, позволив догорать дому, который мальчик поджёг и откуда сбежал теперь уже насовсем. Не задавая вопросов и справедливо полагая, что убитых уже не вернуть, а покалеченную душу парня он всё же надеялся отбить у самого дьявола. Не получилось. Слишком сильным оказалось послевкусие триумфа и воцарившейся справедливости, являвшееся воспоминаниями захлёбывавшегося в предсмертных судорогах Барри. Воспоминаниями его слёз, размазанных по лицу окровавленными пальцами, и оттого казавшихся бордовыми, когда он ошалело толкал в плечо свою мёртвую подружку. Идиот так и не понял, что стало причиной его наказания. До тех пор, пока Анхель не прокричал их ему в изуродованное лицо.

А потом он уходил. В его городке думали, что он под покровительством отца Энтони ушёл в монастырь, сам священник думал именно так, провожая парня в путь и давая последние напутствия. Но Анхель уже утром того дня знал, что отправится совершенно в другую сторону. Туда, где больше никто и никогда не скажет ему, что делать и кем быть.

Отец Энтони проиграл свою битву за душу этого мальчика задолго до того, как вступил в бой.

***

Ему не нравилось искать её. Терять своё время на это. Его вообще в какой-то степени даже возмущало, что эта дрянь посмела вот так исчезнуть в самой середине их игры. Самое нелепое – полиция считала, что это он причастен к похищению девки. То, что её похитили, он не сомневался. Она была чем-то похожа на него, хоть и пришла бы в ужас от этого открытия. Но удовольствие от их противостояния, он был уверен в этом, они получали обоюдное. Как секс. И поражение одного из них станет самым мощным оргазмом. Ох, как он предвкушал её поражение. Как представлял себе её слёзы. Да, в какой-то момент он решил, что следователь обязательно должна будет исповедаться ему. Должна будет, наконец, заплакать окровавленными слезами, умоляя не убивать её. Как умоляли все они. Его ангелы. Но с ними он был милостив. Им он отпускал все грехи, прежде чем нанести последний удар. К ней он однозначно не будет столь добр.

Мужчина прошёлся по своей комнатке. Где она могла быть, эта сучка? Он искал её во многих местах. Первым именем, пришедшим на ум, был Натан Дарк. Бездомный явно неспроста вился вокруг следователя. Рассчитывал просто трахнуть или имел особые цели, он не знал. Но по катакомбам прошёлся. Не смог не оценить фанатичную преданность, с которой жители этого убого пристанища скрывали местонахождение своего вожака. Впрочем, он готов был отдать левую почку за то, что ими больше двигал страх. Такой животный инстинктивный страх быть наказанным, возможно, изгнанным из этого места. Второе, он знал, для многих было гораздо хуже любого возмездия.

Мужчина бросил раздражённый взгляд на фотографию мальчика с облезлым котёнком в руке. Его новый Ангел. Он был прекрасен в своей невинности…и оттого мысль о том, что ожидало его там, за дверьми приёмного дома, казалась ещё более ужасающей. И ведь не так много времени осталось. Мальчика совсем скоро должны усыновить. А он впервые не хочет скорее начать свою работу с ним. А всё из-за этой Арнольд. Теперь просто исповедовать и направлять стало неинтересно. Теперь он хотел, чтобы она знала о каждой новой спасённой им душе. Смотреть на её бессилие и разочарование теперь стало новым условием их игры. Специей, без которой его любимое блюдо больше не казалось таким вкусным.

Глава 4. Марк Арнольд. Ева

Мистер Арнольд удивлённо смотрел на помощника следователя, нервно затушившего сигарету, когда он вошёл в его кабинет. Тот о чём-то говорил по телефону, поэтому лишь молча указал глазами посетителю на стул перед столом, за которым сидел. Марк снял шляпу и расположился на стуле, положив её на колени и думая о том, почему таким измождённым выглядел полицейский. Казалось, под его глазами залегли тёмные круги, а края губ были слегка опущены книзу, пока он слушал собеседника в трубке. Мистер Арнольд вспомнил фотографию высокого красивого темноволосого мужчины, которую увидел в его доме, куда зашёл сегодня с утра и где его встретила улыбчивая жена полицейского вместе с его сыновьями. А ведь когда-то он сам мечтал о сыне, которому мог бы передать своё дело и все свои знания и опыт, но судьба распорядилась иначе. Он не жалел ни секунды о том, что у него родилась девочка, но знай, что когда-то он окажется в нынешней ситуации, знай он когда-то, что будет искать свою дочь всеми правдами и неправдами по всей стране, он бы запретил себе даже мечтать о втором ребёнке, лишь бы только с первым ничего не случилось.

Тогда Томпсона не оказалось дома, его жена сказала, что в связи с исчезновением следователя, Люк приходит домой только ночевать, и целесообразнее искать его в участке. И сейчас, глядя на его усталое лицо, Марк верил словам женщины.

Наконец, Томпсон закончил разговор и как-то зло положил трубку на громоздкий телефонный аппарат.

– Добрый день, мистер Арнольд.

Сказал отрывисто, скорее даже, напряжённо. Понятно, негодует, что приходится терять время на разговоры с непрошеными визитёрами. Арнольду было плевать. Его время было гораздо ценнее и измерялось количеством часов жизни Евы.

– Разве я докладывал о своём визите?

Мужчина усмехнулся и снова потянулся к портсигару за новой сигаретой, вопросительно вздёрнул бровь, но Арнольд отрицательно качнул головой, и он закурил сам, чиркнув длинной спичкой.

– Нужно быть последним идиотом или же совершенно не уметь читать, чтобы не знать сенатора Марка Арнольда.

– Но сюда я всё же пришёл не как сенатор. И вы должны понимать это.

– О, да, – глубокая затяжка, – более того, я отлично знаю, зачем вы пришли. Но, как говорится, привычка – вторая натура. Поэтому всё-таки спрошу: что именно является целью вашего визита?

– Вся информация о моей дочери.

Томпсон тяжело выдохнул, будто до последнего наделся услышать что-то другое. Возможно, просто так проявлялась его усталость. Арнольд почему-то обратил внимание на заполненную окурками пепельницу из дешёвого алюминия, стоявшую по левую руку от Люка. А также на несколько фотографий, раскиданных по столу. Страшных фотографий, если вглядеться в них. На каждой – привязанный к стулу ребёнок с перерезанным горлом, где-то крупным планом мёртвые лица с такими же мёртвыми глазами. Он знал, какое дело расследует его дочь. Он даже выбивал время для их с Томпсоном дуэта, так как в столице уже ждали определённых результатов, а точнее, одного-единственного. Поимки маньяка, державшего в страхе весь этот небольшой городишко. Но одно дело – читать в газетной статье с изображением неважного качества, другое – вот так, подробно рассматривать каждую деталь этих чудовищных убийств. Вот почему голос дочери при телефонных разговорах ему казался таким чужим, словно потухшим. Вот почему таким же потухшим выглядел сам Томпсон. Его взгляд, обращённый, казалось, мимо Арнольда, навряд ли отличался большей жизнью, чем мёртвые взгляды запечатлённых на плёнке детей.

– Вы получали от неё какие-нибудь новости за последние дни?

Странный вопрос застал Арнольда, ушедшего далеко в своих мыслях, врасплох. Он посмотрел на говорившего, пытаясь понять, к чему тот ведёт, и снова отрицательно качнул головой.

– Возможно, вы видели её саму или следы её присутствия?

– Нет.

– Тогда какой информации вы ждёте от меня? Мне известно ровно столько же, сколько и вам. А точнее, явно меньше, так как с нашего последнего разговора я не продвинулся в своих поисках, а вы вполне могли. Ева пропала. Пропала бесследно после смерти одного из жертв Живописца. Поисковые отряды ничего не обнаружили. Я сам ничего пока не обнаружил. Возможно, вам следует обратиться к её прошлому? К её знакомым из жизни до переезда сюда? И потом, – Томпсон усмехнулся, делая очередную затяжку, – вы, наверняка, до прихода в участок уже успели собрать кое-какие данные о Еве. Целесообразнее было бы мне послушать вас, а не наоборот.

Арнольд прищурился, наблюдая за тем, как тяжело тот выпустил дым в потолок, пальцы нервно прошлись по фотокарточкам.

– Поверьте, найти вашу дочь – сейчас для меня, – Томпсон поймал его взгляд на свои пальцы, – первоочередная задача.

– Но не единственная. Я понимаю. Как понимаю, что для моей дочери куда важнее были бы ваши действия в другом направлении. Но я всё же хочу получить от вас информацию.

Да, телефонного разговора оказалось мало. Арнольд по наводке Люка почти не нашёл ничего, сколь-нибудь достойного внимания. Кроме знакомства с Дэем, конечно. Но под этого ублюдка уже вовсю копали его люди, и совсем скоро вся его подноготная будет раскрыта на листах бумаги с отчётом.

– Всё, что вам известно о Еве. Её новых знакомых в этом городе, её проблемах, её…

– Я вам всё это уже поведал по телефону. О её подозрениях и окружении. По правде говоря, не могу даже дополнить свои слова чем-либо ещё. Ева…она не общалась практически ни с кем. Ну или, – Люк пожал плечами, – я совершенно не в курсе. Мы говорили с ней только о работе. Темы, как видите, – он зло ухмыльнулся, – у нас были интересные и частые.

– Какие предположения выдвигала моя дочь по преступнику?

Томпсон замолчал, затягиваясь и сосредоточенно смотря, скорее всего, прикидывая, может ли сослаться на тайну следствия. Но, видимо, решив, что нет смысла ждать официальной бумаги сверху, выдохнул и развернул пару фотографий в сторону Арнольда.

– Определённых вариантов не было. Она полагала, что Живописец связан каким-то образом с медициной, скорее всего, с психологией, или же преподаванием, возможно, даже священник. Местный святой отец отпадает. Минимум на двух убийствах у него было алиби, подтверждённое сразу несколькими прихожанами. На остальных – его семьей. Сейчас мы работаем с врачами и учителями, как-либо и когда-либо связанными с сиротами.

Мужчина подтолкнул какую-то бумагу посетителю, и тот увидел набросок мужского лица, сделанный чёрным карандашом.

– Этот рисунок передал мне наш судмедэксперт. Ева пыталась изобразить примерный портрет убийцы. Таким, каким видит его сама.

– Он…довольно зловещ.

Рассматривая хмурое лицо взрослого мужчины, с проседью на висках и несколькими морщинами на лбу и возле рта.

– Она полагала, что примерный его возраст старше сорока – около пятидесяти.

– Почему?

Томпсон пожал плечами.

– Я не знаю.

– А что думаете об этом вы?

– О рисунке?

– Об убийце. Каким его видите вы, Томпсон? Ведь вы также ведёте это дело наравне с Евой.

      В горле застряли слова о том, что дальше поведёт его один, если что-то случится с ней. С его маленькой девочкой.

И снова пожатие плечами. Томпсон затушил сигарету и посмотрел прямо на Марка, раздумывая, что можно рассказать тому, а что нет. Показаться скрытным отцу пропавшей женщины не то же самое, что показаться несостоятельным сенатору.

– Я могу только сказать, что эта мразь больна. Я предлагал искать вашей дочери среди выпущенных из клиник и имеющих справки пациентов психиатрических больниц.

– А она?

– Она пошла дальше. Она лично встречалась с этими ублюдками, мистер Арнольд. Вы понимаете, почему теперь у меня опускаются руки?

***

Меня знобило. От холода и ещё больше – от голода и слабости. Я проваливалась в сон как-то резко, будто кто-то нажимал кнопку и выключал меня. Как бы я ни сопротивлялась этому. Как бы ни боролась с собственным организмом, умоляя…да уже умоляя дать мне хотя бы пару минут, чтобы просто посмотреть в эти чёрные глаза, хотя бы взглядом передать всю свою ненависть к ним, но он, проклятый, всегда оказывался глух к моим мольбам, нагло вырубая сознание, чтобы накопить хотя бы крохи сил к следующему противостоянию со старухой.

Да, я вызывала в себе ненависть к Дарку, к его имени, ко звуку его голоса и шагов. Я представляла, как однажды мы поменяемся с ним местами, и тогда Натан впервые в своей жизни поймёт, что не всеми людьми можно управлять. Что не всех можно запугать изгнанием или смертью. Что не все они – безропотные и безвольные игрушки в его руках. И нельзя играть людьми в игры, от которых получаешь удовольствие ты один, используешь в своих целях, не считаясь с их чувствами и взглядами. Смешно. Ведь таким мне показался Кристофер…и я почему-то решила, что его родной брат совершенно другой, несмотря на то, что именно Дарк наглядно продемонстрировал мне всю свою жестокость по отношению к собственным людям.

Понятие справедливости не может быть двуликим, для него нет «своих» и «чужих», и я поддалась своему нежеланию видеть в нём то, что он и не скрывал с самого начала. Дура. Самая настоящая безмозглая дура, уступившая голосу похоти, только потому что впервые испытала её с ним. Впервые желала кого-то так, как его…так, что сводило скулы от потребности в его прикосновениях…и так глупо просчиталась.

Я вела с ним диалоги. Придуманные, мысленные. Я высказывала ему всё, что думала о нём, искала наиболее обидные слова и…тут же пыталась выплыть из собственного бреда мыслей в реальность. В свою убогую реальность, в которой я, словно рабыня или каторжник, сидела на цепи, голодная и обессиленная, и ждала прихода короля бездомных в свою камеру. Так я называла это место про себя. В какие-то моменты я запрещала себе фантазировать. О чём бы то ни было. Запрещала, вспоминая лица тех, кого мы успели опросить с Люком.

Люди с подтверждённым психическим диагнозом. Действие, предполагавшееся поначалу просто муторным и тяжёлым, на деле могло оказаться не менее опасным, чем встреча с диким животным. После получения списка всех выпущенных из больниц за последние месяцы пациентов, мы с Люком и с другими офицерами отправились к ним в гости.

«– По крайней мере, нам повезло, что этот мерзавец мужчина, и мы смело вычеркнули всех полоумных женщин из нашего списка.

Люк затушил сигарету, бросив её на землю и наступив носком туфли. Мы стояли у дома бывшего пациента психиатрической больницы Лестера Брекетса.

– Люк…

– Что? Ну если они полоумные, как их ещё называть? Психи? Нелюди? Что тебя больше привлекает?

– Меня привлекает больше возможность войти в эту дверь и поговорить с Лестером.

– Угу, – он недовольно посмотрел на меня и постучал кулаком три раза, – сомневаюсь я, что нам дадут пообщаться непосредственно с ним.

И он оказался прав. Мать Лестера, миловидная слегка полноватая женщина с приятной улыбкой и напряжённым взглядом, проводила нас в гостиную, где за чтением газеты на диване сидел сам парень, и, быстро сняв аккуратный фартук с нарисованными яблоками, предложила чай.

– Нет, спасибо, – Люк кинул на меня вопросительный взгляд, прежде чем отказаться и обратить всё своё внимание на молодого мужчину лет двадцати трёх, который, казалось, даже не повернул голову в нашу сторону. Словно и не заметил, что в доме появились гости.

– Увлекаешься испанским?

Люк присел на диван, заглядывая в газету, которую тот читал. Парень продолжал беззвучно шевелить губами, водя указательным пальцем по типографской краске.

– Он…иногда, – женщина встревоженно посмотрела на меня, – иногда ему нравится читать на испанском.

– Что именно?

– Да что угодно, – она пожала плечами, – газеты, журналы, просто слова на испанском.

– Он обсуждает прочтённое с вами?

Я приблизилась к Лестеру, и его мать заметно напряглась.

– Нет, он просто читает.

– Возможно, это как-то плохо на него действует?

– Что? – она нахмурилась, – Почему газета должна плохо на него действовать?

– Я не знаю, миссис Брекетс. Почему тогда вы так взволнованы, что мы застали его за чтением газеты? Ведь он вроде даже не замечает нашего присутствия здесь.

Она выдохнула как-то обречённо, и пододвинув себе стул, села на него, с тоской взглянув на сына.

– Он не изучал испанский. Никогда. По правде говоря, я даже не уверена, что он понимает…точнее, что он вообще читает, так как он не может знать испанский алфавит. У него трудности с чтением. Лестер неспособен складывать буквы в слова, а слова в предложения.

Тон её голоса менялся, становясь мягким, каким-то бархатным, когда она произносила имя сына, поворачивая свою голову к нему…а у меня сотни мурашек в этот момент пробегали по спине от той тоски, с которой она смотрела на него.

– Вы уверены?

Люк достал из кармана куртки блокнот и карандаш и быстро что-то написал, затем положил блокнот на газету, так, чтобы он оказался прямо перед глазами парня. Тот вдруг резко застыл, уставившись в появившуюся надпись, а затем так же беззвучно что-то произнёс.

– Что вы делаете?

– Ничего. Проверяю способности вашего сына.

Люк снова что-то быстро чиркнул в блокнот и ткнул его едва ли не под нос парню, протянув тому еще и карандаш.

На этот раз парень напрягся, и в ответ так же встревожилась его мать.

– Послушайте, – она привстала со стула, смотря на меня взволнованными глазами, – мой мальчик никому ничего дурного никогда не делал. Он даже в школу ходил только первые два года, понимаете?

– Миссис Брекетс, – встала возле неё, придерживая за плечи и глядя на то, как парень вдруг взял карандаш из пальцев Люка и, задумавшись буквально на мгновение, начал что-то выводить в блокноте, – вы же видите, мы не причиним вашему сыну вреда. Офицер Томпсон просто проверяет кое-что.

– Никогда не учили, говорите? – Томпсон развернул блокнот с выведенным на нём буквами в нашу сторону, – Ваш парень, возможно, неспособен читать, но пишет он довольно сносно. На испанском.

Позже беседа с врачом Лестера ещё больше запутает нас.

«– Мы не можем объяснить этот феномен, но он, действительно, существует. И Лестер не единственный такой пациент.

– Но как можно писать на чужом языке, который ты никогда не изучал? Более того, его мать утверждает, что парень даже по-английски читает с большим трудом.

– Нет, он не способен читать на английском вовсе. У него дислексия. Он вполне развит интеллектуально, физически, вы сами видели это.

– Прошу прощения, доктор, но насчёт интеллектуально я сильно сомневаюсь.

Он усмехнулся, прищурившись и глядя мне в глаза.

– Лестер очень необычный парень. Очень. Он великолепно читает и очень складно говорит. С ним интересно общаться на многие темы. Но его любимая – это путешествия. И испанские путешественники. А вы…вам, видимо, несказанно повезло, как сторонним наблюдателям. Вы застали его в период обострения заболевания.

– Что ж это за заболевание такое, с испанским уклоном? – Люк нетерпеливо остановился перед нами, не позволяя дальше идти по больничному двору. Мы оба уже поняли, что Брекетс точно не мог быть Живописцем. У него было алиби на момент последних трёх убийств, плюс эти записки…такому, как он, сложно было бы собрать одно слово из газетных букв, не говоря о целой осмысленной фразе.

– Испания тут совершенно ни при чём, офицер. С таким же успехом это мог быть японский, китайский или французский, собачий или птичий. Лестер Брекетс страдает диссоциативным расстройством личности. Проще говоря, вчера вы познакомились с его второй личностью.

– Я тебе говорил, что встречаться с шизиками у них дома – это плохая идея.

Люк вытащил пачку сигарет из кармана, но под строгим взглядом врача убрал её обратно, еле слышно чертыхнувшись.

– Ни в коем случае. Лестер не шизофреник. Это другое заболевание. Более того, если вы встретите его в другой день, он вас не узнает, но, уверен, приятно удивит своим общением и логичностью мысли.

– Хотите сказать, что он не вспомнит нас?

– Он не может помнить того, с кем не встречался мисс Арнольд, – доктор сцепил пальцы в замок и сухо улыбнулся, – тот, которого вы увидели сегодня утром, совершенно другая личность, обитающая в теле Лестера Брекетса. И Лестер никогда не знает, когда появляется второй, и никогда не помнит его действий в эти проявления».

Затем был второй…второй оказался дома один и кинулся на меня с ножом и дикими криками, стоило мне войти в открытую настежь дверь. Его смог остановить Люк, и мы задержали парня, чтобы отправить в больницу.

Третьим оказался совсем юный паренёк, лет шестнадцати, и у него тоже было алиби на момент некоторых убийств. Позже я проверила эти алиби, конечно.

Другие наши парни тоже ничего определённого не обнаружили. Эти следственные действия ничего нам не дали, на самом деле. Только ощущение потерянного время и впервые появившийся затаённый страх оказаться однажды в едином теле с совершенно незнакомой личностью.