За зеркалами 2

***

– Сюда подойди! – Рози засуетилась, услышав мой шёпот, и торопливо засеменила навстречу, – Почему они полные?

Указывая на тарелки с едой, которые стояли на подносе у ног Евы.

– Спроси у своей куколки, Натан, – Рози бросила в ее сторону неодобрительный взгляд, и если бы обладала хотя бы граммом тех колдовских способностей, о который кричала клиентам на улице, то земля, на которой лежала девушка, вспыхнула бы мгновенно, настолько яростным он был, – тоже мне цаца…уже разбила пару тарелок.

А значит, уронила еду на пол, что для голодающей нищей Роз было преступлением куда худшим, чем убийство человека.

Я посмотрел на посуду, заполненную уже испортившейся пищей. Роз специально не убирала её.

– Конечно, специально не убрала, – старуха словно мысли мои прочла, – а то решишь ещё, что эту фифу никто не кормил.

– Перестань называть так её.

Поджала губы, вздёрнув вверх подбородок, и не ответила ничего, но мы оба знаем, что, по крайней мере, при мне точно так делать не будет.

– Она отказывается от еды. Пьет только воду, и ту редко. Не разговаривает ни с кем, не отвечает на вопросы. В общем, – Роз вытерла руки о подол шерстяной юбки, – если она окочурится здесь, моей вины нет. Я могу уйти?

– Иди уже. Разворчалась.

– Доживёшь до моих лет, посмотрим, каким ты станешь.

– А у тебя, смотрю, грандиозные планы, Роз?

Она усмехнулась, стягивая с плеч тёплую шерстяную шаль:

– На вот, укрывай свою принцессу, я всё равно наверх поднимаюсь.

– Не надо. Я сам.

Вот почему этой старухе было позволено в разы больше, чем любому другому жителю катакомб. Из-за её громадного сердца, ну и ещё из-за того, что именно она, рискуя собственной жизнью, когда-то не дала мне сдохнуть от голода.

Опустился на корточки перед спавшей на широком одеяле Евой и укрыл её сверху своим тёплым пальто.

– Красивая, ты понимаешь, что ты настолько красива, что на тебя адски больно смотреть? На самом деле больно, Ева. В глазах щиплет и печёт.

Тихо, склонившись к её маленькому уху, чтобы пройтись по мочке губами, вдыхая аромат её кожи. Сколько времени она тут? А я всё ещё ощущаю тёплый тонкий запах корицы на ней. Запах, от которого прошибает насквозь. Прошибает словно от бутылки самого крепкого виски.

– Сладкая и пьянящая. Словно горячий шоколад с виски.

Опустился на колени на землю, лёг рядом, лицом к ней. Изумительная красота. Невероятно будоражащая. Она бьёт в голову, заставляя путаться мысли и каменеть член. Заставляя слышать рёв своей же крови, взметнувшейся по венам подобно пылающей живым огнём лаве.

– До дна…я буду пить тебя допьяна, Ева Арнольд.

Губами по её лбу, собирая вкус кожи, лаская пальцами кончики ресниц. Нежная. Одновременно нежная и сильная. И очередным ударом молнии в голову – она в моих руках. Вот сейчас принадлежит мне полностью и будет принадлежать всегда. Пока я не решу иначе…но, чёрт побери, уже сейчас я чувствовал себя слишком слабым, чтобы отказаться от неё когда-нибудь.

Она не проснулась, когда я обнял, прижимая к себе, чтобы уснуть. Пару часов, которые были до очередной встречи. Арнольд, наверняка, не успокоится. И Криса ещё ждёт не одна встреча с ним, если старик не решит действовать кардинальными методами. Поэтому всего пару часов, чтобы потом ехать домой к Крису. Так мало времени рядом с ней, что уже сейчас начинает выворачивать от необходимости совсем скоро выпустить её из своих объятий.

– А может, Джони был прав, малышка? Может, это и есть любовь?

И закрыть глаза, упиваясь теплом её тела. Как раз через два-три часа действие транквилизатора должно закончиться. И почему-то вспомнились слова брата о том, что он собственноручно построит самое высокое здание в городе и назовёт его именем той, которую я назову любимой. Мы любили с ним посмеяться над этим словом. Самым никчёмным в словаре.

***

Шесть лет назад

– Некоторые люди верят, что воображения как такового не существует, и всё, что мы видим во снах, на картинах художников или в кинематографе, читаем в книгах или даже слышим от детей – это воспоминания. В какой-то момент мозг фиксирует объект, иногда даже незаметно от самого человека, чтобы выдать ему этот образ в другой момент. Иногда это происходит непроизвольно, и тогда мы видим во снах людей или ситуации, о которых не вспоминали и не думали, кажется, уже долгое время. Иногда это бывает довольно кстати. Так, например, во время опасности, человек вдруг может вспомнить нечто, что спасет ему или другому жизнь, сам не подозревая, что знал о подобном. Так что я помнил тебя все эти годы, – Крис плюхнулся в обитое чёрным бархатом кресло и закинул ногу на ногу, – все те годы, что подходил к зеркалу в надежде поиграть со своим отражением, я помнил тебя, засранец ты эдакий.

– Бред, – я взял протянутую сигару, закатив глаза, когда он недовольно нахмурился. Он терпеть не мог запах табака, как, впрочем, и алкоголя. При этом сам мог напиваться до чёртиков. Правда, на это у него были свои причины, о которых он расскажет мне потом.

– Если это правда, то откуда тогда ночные кошмары с отвратительными существами с уродливыми лицами и омерзительными телами?

– Возможно, просто твое вообра…, – замялся, когда я торжествующе взмахнул рукой, – эээм, я хотел сказать, твоё сознание слегка изменило воспоминание. Эмоции и чувства при мыслях о нём. Они наложили на лицо и силуэт человека твоё отношение к нему. Вот именно оттуда и получаются кошмары.

В эти моменты он меня восхищал. Когда говорил вот с таким интересом, увлечённо, иногда прикрывая глаза, словно залезая в собственные мысли, чтобы выудить нужную. А я смотрел на него и невольно чувствовал, как замирало сердце от осознания – мой брат. Напротив сидит мой брат. Моя кровь и плоть. Тот, кто принадлежит мне ровно настолько, насколько я принадлежу ему. Это очень трудно объяснить тем людям, у кого всегда было что-то своё или кто-то свой. У меня когда-то была Мэри. Но её отняли самым жестоким образом. Отняли, потому что она не была моей в полном смысле этого слова. Я её «назначил» своей. Решил за неё и полюбил всем сердцем, как только возможно любить ребёнка. И за эту наглость меня лишили её. А Крис…Крис был моей частью. И я смотрел на него и понимал – моей самой лучшей частью. Той самой, великолепной, модернизированной версией меня. Как возможность смотреть на него и видеть себя таким, каким должен был быть я сам. Словно мы были одним человеком, но кто-то захотел посмеяться и разделил нас на двух людей, собрав в одном всё самое лучшее и отдав другому всё, что останется. И, возможно, меня это должно было раздражать. Возможно, это должно было стать причиной для множества обид и самой настоящей ненависти…но я не мог ненавидеть его.

Он очень удивлялся этому первое время. Опускался на корточки передо мной, сидящим на диване, и заглядывал в глаза.

– Ты другой, Натан, – говорил очень тихо. Крис вообще всегда говорил тихо и очень смешно, так не по-мужски, вздрагивал от неожиданных громких звуков. Потом я узнаю и причину этой его нервозности. Я буду открывать его для себя не сразу. И вместе с этим я буду любить его всё больше, начиная ненавидеть мир по-другому…начиная ненавидеть весь мир из-за него и за него.

– Такой же, как ты, можешь убедиться в зеркале.

Ни грамма реакции, словно и не слышал моих слов. Но он продолжает, и я понимаю, что ошибся.

– Нет, ты другой. Ты просто пришёл и сообщил мне, что ты мой брат. С ума сойти! Ты пришёл и сказал это так просто, словно сообщал новости из «Нью-Йорк Таймс».

– Прости, слишком долго собирался с духом и не успел приготовить более помпезное разоблачение.

– Я бы ненавидел тебя, Нат. За то, что ты отнял у меня всё. За то, что мне пришлось скитаться по улицам, пока ты в это время…, – он вдруг снова хмурится, чтобы резко встать на ноги подойти к окну, – Впрочем, теперь уже ничто не имеет значения, так ведь?

Разворачивается ко мне, уже спрятав ту боль, что вспыхнула ранее в его глазах.

– Теперь ты мой брат, и только слепой посмеет отрицать это.

Улыбнулся широко и так искренне, продолжая всматриваться в моё лицо. То, чем я любил заниматься столько лет, следя за ним. Сколько раз я приезжал сюда даже из других городов, только чтобы убедиться, что он жив и здоров. Мой брат. Да, он прав, я не злился на него.

– Ты был слишком мал, чтобы принимать решения, Крис. С таким же успехом на твоём месте мог оказаться я, и наоборот. Мы не делали этот выбор.

Он усмехнулся.

– Никогда.

–Да, никогда. Его сделали за нас. Но у меня была возможность приходить к твоему дому и любоваться той жизнью, что у тебя была. Иногда я представлял себя рядом с тобой. В такой же точно одежде и на таком же крутом велосипеде. Я, правда, не понимал твоей одержимости ими.

Позже он признается, что езда на велосипеде дарила ему иллюзию свободы. Иллюзию выбора, что он сможет уехать куда захочет и когда захочет, не имея даже цента в кармане. Пришлось, правда, его разочаровать, что свобода без цента в кармане – это тотальная зависимость от всего и от всех. Просто эту зависимость осознаёшь, только оказавшись таким «свободным».

– Я никогда не представлял себя на твоём месте.

И это была абсолютная правда. Только рядом с ним. Так, как было задумано природой. Всегда только вместе. Вдвоем. Похожие, словно в зеркале, расколотом надвое.

– Я вспомнил! – он возбуждённо шагнул мне навстречу, – Тот пацан, что периодически появлялся у нашей ограды. Тебя ещё садовник гонял постоянно. Капюшон. Ты всегда закрывал лицо и лоб аж по самые глаза шапкой или кепкой. Чёртов ты ублюдок, Натан Дарк!

– Все люди после общения со мной со временем почему– то приходят именно к этому выводу.

– Но почему? Почему ты ни разу не сделал попытки подойти ко мне? Рассказать о нашем родстве, дьявол тебя раздери!? У меня не было друзей. Настоящего – ни одного. У меня мог быть ты, а у тебя – я!

Пожал плечами, думая о том, рассказывать или нет, что я не просто пытался, а я добился разговора его матерью. С нашей матерью. Так я думал о ней тогда. Ведь не берутся же дети из воздуха. И если была мать у него, то значит, она была и у меня.

Я тщательно готовился к той встрече. Тогда я украл одну пару брюк из швейного магазина. Я долго высматривал сквозь стеклянные витрины, как аккуратный лысый старичок в круглых очках с тонкой оправой складывал в бумагу и перевязывал красивой белой ленточкой новые штаны, сшитые на заказ сыну одной толстой дамочки. И пока она расплачивалась с портным, постоянно одёргивая сына, всё пытавшегося засунуть себе в карман то большие блестящие пуговицы, то что-то ещё, я пробрался в магазин, пригибаясь так, чтобы меня не было видно за прилавком, и стянул конверт с брюками.

Не знаю, почему сделал это, но не хотел показаться матери кем-то вроде бедного родственничка, вымаливающего милостыню. Ведь я оправдывал её про себя. Ведь с той минуты, как я узнал, что у меня был брат, и до того проклятого дня, как услышал её истерический смех, я придумал целую легенду. По ней никто не отказывался от меня, а непутёвые врачи спрятали и затем продали меня тому жирному подонку и Джени. А мои настоящие мать с отцом, те, что любили и растили Кристофера, никогда и не знали, что нас было двое. И стоит им меня увидеть…стоит мне переступить порог их дома, как они примут меня в свою семью и будут любить так же, как Криса.

Какой оказалась наша встреча на самом деле? Миссис Дэй, как только увидела меня у своего забора, застыла, а потом стала смеяться. Она хохотала словно сумасшедшая, откинув голову назад и упирая руки в бока. А потом закричала, подбежав ко мне, чтобы я убирался. Что она была полной дурой, ведь ей говорили, что у него их было два…два выродка от этой шлюхи, и что с неё хватит. Она слишком долго терпела одного ублюдка, но не позволит и второму разрушить её жизнь. Она брызгала слюной, вцепившись худыми пальцами в металлическую решётку, через которую пыталась поймать меня второй рукой. Она истошно завопила, зовя садовника и одновременно обещая убить меня, если я посмею явиться в её дом. Напоследок она закричала, чтобы я убирался и забрал своего никчёмного брата, и мы отправились к проститутке, родившей нас.

Чуть позже я расскажу Крису об этом. Когда он в десятый раз упрекнёт меня в том, что я столько лет скрывался. Расскажу, чтобы увидеть в его глазах другой упрёк. Гораздо более худший. Обвинение в том, что я тогда не послушался эту богатую дрянь и не забрал его с собой.

Глава 3. Ева

Я почти ненавидела эту старуху. Возненавидела, потому что поняла: она меня опаивает чем-то. Какой-то дрянью, от которой я вырубаюсь на неопределённое время и прихожу в себя с жуткой головной болью. И каждый раз, когда мне удаётся открыть глаза, я вижу её, сидящую на стуле напротив меня. Жуткое зрелище. Нет, не её изуродованное лицо или хмурый взгляд, в котором она не скрывает всего своего презрения ко мне, а само понимание, что всё то время, когда я без сознания, эта женщина просто сидит и смотрит на меня. Иногда я чувствую её тяжелое дыхание и подолгу не открываю глаз, выжидая, когда она отойдёт, и собираясь с силами для новой молчаливой борьбы. Она таковой стала не сразу. Сначала я задавала вопросы. Сначала я спрашивала у неё, где Дарк, спрашивала, где нахожусь я сама, несмотря на то, что, конечно, знала. Я не спрашивало её о том, почему меня заперли здесь, так как понимала, что её оставили всего лишь присматривать за мной. Навряд ли такой, как Дарк, станет вводить в свои планы Роуз. И тут же сама смеялась над собой. Потому что теперь я вообще не понимала, каким был этот самый Дарк…точнее, насколько жестоким и бесчеловечным он был. И в голове одна за другой плиты состыковываются, складываются в один-единственный образ, в фигуру Натана Дарка. И только его лицо ещё остаётся за плотной завесой самого чёрного оттенка чёрного. Плиты-выводы из воспоминаний. Его спокойный хладнокровный голос, пока толпа избивает до полусмерти молодого парня, рассказ Люка о бездомном, которого он с таким же равнодушием лишил пальцев, жестокие законы его катакомб. Да, они кажутся относительно справедливыми, если не вдумываться в каждый из них. Если не разбирать на маленькие составляющие, во главе которых имеет значение только одна константа – его слово. Тот самый закон для всех.

Роуз неспешно поднимается со своего места, и я злорадно отмечаю, что ей с каждым разом это простое движение даётся всё тяжелее. Сейчас она встанет для того, что совершить наш ежедневный ритуал: поднять с пола поднос с тарелками и поставить его передо мной. Иногда я просто игнорирую её. Иногда мне нравится смотреть, как вспыхивает в её глазах злоба, когда я кидаю эти тарелки в стену. Это поймёт только человек, умиравший от голода. Ценность еды, которую я швыряю на пол. И это понимаю я. О, как я это понимаю. Иногда кажется, что я не посуду, а часть себя выбрасываю на грязную землю. Трое суток. А может, четверо или шестеро, я на самом деле не знаю, сколько времени нахожусь здесь. Но я хочу есть. Господи, как же сильно я хочу есть! Мне кажется, я чувствую, как загибается мой желудок, как его скручивает в комок боли от голода. И самое мерзкое – это видит она. Рози. Роуз. Старая сучка, в глазах которой моё унижение отдаётся искрами триумфа. Она прячет довольную улыбку за тем самым платком, обмотанным вокруг лица, но я знаю, что она там есть. Торжествующая, победная, искаженная уродливым шрамом и от этого еще более жуткая. Она ждёт, когда я сдамся и накинусь на еду, которую её вынуждают мне приносить. Конечно, вынуждают. И я знаю, кто. Не знаю, только зачем. Но, если он меня до сих пор не убил и, если продолжает до сих пор посылать мне еду: мясо, овощи, булочки…Белые, горячие, аппетитно ароматные. Когда в последний раз сама старуха ела такое и ела ли вообще? Значит, зачем-то я нужна ему. И от предположений начинают шевелиться волосы на затылке.

– Ишь ты…, – я вздрогнула, услышав её шелестящий голос. Кажется, мы негласно условились, что перестаем замечать друг друга…почему бабка решила прервать наше молчание? Что грядет за этим?

– У самой глаза-то голодные…так и сожрать готова. А выкобенивается.

Она подняла тарелку на уровень моего лица.

– Ешь давай. Не дитё малое.

Стейк…внутри всё сжалось в голодном спазме, от божественного аромата во рту слюна выделилась и начало сводить зубы от желания впиться в этот сочный кусок мяса. Всего лишь раз. Только узнать, каков он на вкус. Сколько времени человек может прожить без еды? Где-то читала, что несколько недель, если при этом будет пить воду. Но мне не верится. Вот сейчас не верится, когда кажется, что следующий день я не вытяну. Просто не вытяну. Что заставляет продолжать эту игру в мазохизм? Понимание того, что как только будет достигнут предел…как только будет достигнута крайняя точка над самой пропастью, появится он. Появится жестокий подонок с замашками Дьявола, искренне считающий, что только ему одному позволено вершить людские жизни. И ни минутой раньше. Ни секундой. Он надеется прогнуть меня, надломить, но не допустит, чтобы я сломалась окончательно. Не допустит, потому что его игра всё ещё продолжается. Чудовищная игра в чужие судьбы. Бедные сироты, нищие, Кевин, Кристофер, которому он не сразу признался в родстве, а теперь и я. И пока ему важна эта игра, пока он хочет получить от неё наслаждение, у меня ещё есть шанс выйти из неё. Пока он присылает свою старуху ко мне с едой, я вхожу в его планы живая. И как только над этим планом нависнет угроза, появится сам сценарист. Или я всё же полная идиотка и совершенно не знаю Натана Дарка.

– Ешь, глупая!

Роуз тычет мясом мне в лицо.

– Прозрачная вся стала. Страшно смотреть. Чего ты добиваешься этими капризами? Он всё равно не придёт. Хоть подохни.

– Капризами?

Кажется, удалось выдавить из себя смех, а показалось, что раздалось какое-то старческое кряхтение.

– Меня держит какой-то больной ублюдок на цепи под присмотром ополоумевшей бабки…и это мои капризы?

Она с грохотом поставила тарелку на поднос.

– Разговорилась. Посмотрите на неё.

– А что такое, Рози? Не нравится моя правда?

– В том-то и дело, что твоя она. А ты, вместо того, чтобы ерепениться, подумала бы, почему здесь сидишь, глядишь, и поняла бы что-то.

Дёрнулась к ней, резко встав на ноги, и тут же едва не свалилась на землю. Закружилась голова от слабости. Я прислонилась спиной к холодной стене и вдруг неожиданно поняла, что на мне пальто мужское. Его пальто. Может, поэтому мне во сне приснился его запах? Именно запах его тела, его кожи, терпкий, насыщенный, с нотками табака. Тёплый. Таким тёплым мне показался, если так возможно вообще сказать о запахе. Там, в этом сне он казался таким родным, таким правильным, в него хотелось закутаться, окунуться с головой, чтобы не проснуться в этом каменном мешке, пропитанным вонью затхлости и гнилых стен.

– Тихо ты, тихо.

Старуха подошла ко мне и помогла сползти на пол.

– Ты сильная девка, я поняла уже, – она медленно опустилась передо мной на корточки, – но сила – это штука такая, её поддерживать надо постоянно. А ты её отнимаешь сама у себя.

– Что ты добавляешь в воду?

Она усмехнулась.

– Откуда мне знать, как оно называется. Мне дали бутыль, я и добавляю. А ты благодарна должна за это быть, иначе свихнулась бы тут одна в этих стенах.

– Лучше свихнуться, чем так…

– Поешь…красивая такая была. Одна кожа да кости остались. На лицо взглянуть страшно.

И снова эту проклятую тарелку мне совать начала, я оттолкнула её руку, и стейк на пол свалился.

– Вот же зараза! Ты знаешь, что нет хуже греха, чем еду выбрасывать?

– Грех? Мне о Господе и грехах рассказывать будет прожжённая воровка?

Она встала молча и начала собирать с пола всю посуду на поднос.

– Что такое, Роуз? Разве я не права? Сколько твой хозяин тебе платит? И почему он разрешил тебе сегодня заговорить со мной?

Вздёрнула подбородок вверх и окинула презрительным взглядом.

– Никто не запретит делать Роуз то, что она хочет. И хозяина у Роуз нет и никогда не было. А если тебя не научили богатенькие папочка с мамочкой благодарности…

– Благодарности?

Я зашипела от злости, испытывая зудящее желание вцепиться пальцами в её седые грязные волосы, вырвать их с корнями.

– За что мне благодарной быть? И кому? Тебе, приставленной ко мне, подобно сторожевой собаке, или твоему негодяю-хозяину? За что? За это? – лязгнула цепью, – Я обязательно выберусь отсюда, Рози. И если не смогу сама…Ты права, у меня есть богатенький папочка, который перевернёт эту землю, но найдёт свою дочь.

– Глупая девочка…такая глупая, ты думаешь, если будешь голодать, он придёт?

– Он придёт, вот увидишь. Он обязательно придёт.

Она пошла к двери, а я застыла, услышав пренебрежительно брошенное:

– Конечно, придёт. Как приходил всё это время.

***

Я видела их во сне. Застывшие кадры чужой смерти, выполненные в чёрно-белых тонах, словно фотоаппарат намеренно стёр цвета той реальности, в которой оборвалась жизнь детей. Словно цвету больше не было места здесь, где остались воспоминания приёмных родителей и друзей об их звонких голосах и весёлом смехе. Наверное, это справедливо в какой-то мере. Нет ничего более жуткого, чем вдруг понимать, что того счастливого человека из твоей памяти больше нет, и его смех и его улыбки навсегда остались короткими вспышками боли из твоего прошлого.

Я видела их во сне и просыпалась в поту, дрожа от холода, который закрадывался в голову при мысли, что время остановилось только для меня и только здесь. Там, наверху, оно продолжается. Для Дарка, для Рози, для Люка, для моего отца, для миллионов людей. И для нелюдей тоже. Таких, как Живописец. Его время течёт вперёд, чтобы безжалостной смертельной волной врезаться в жизни следующих жертв. Сколько их сейчас у нас с ним? Изменилось ли количество? И, да, я чувствовала себя причастной к его будущим убийствам. Потому что позволила себя обмануть. Потому что оказалась здесь в этом месте сейчас. И мне некого винить, кроме себя. В конце концов, в обмане всегда виноваты двое. Тот, кто солгал, и тот, кто позволил себя обвести вокруг пальца.

Я видела их во сне и вспоминала свой разговор с Флинтом.

«– Вы считаете, что он довольно немолод, – Флинт придирчиво рассматривает мой набросок. Примерный потрет на маньяка. Ничего серьёзного, просто попытка нарисовать его для себя, определить, какого человека я ищу, и что за тварь скрывается под его маской. И неподдельное удивление от того, что он мог заинтересовать Гарри.

– Я полагаю, что он, скорее всего, мужчина за пятьдесят.

– Почему вы так думаете? – снова его любимый жест с долгим протиранием очков.

Пожала плечами, вспоминая вереницу лиц мёртвых мальчиков и слёзы на их глазах. Те самые, вырезанные.

– Мне кажется, они неспроста доверяют ему.

– Как это связано с возрастом? – Флинт усмехается, протягивая мне лист бумаги.

Выхватила его, чувствуя зарождающееся раздражение от ощущения, что нахожусь в учебном кабинете перед столом профессора, скептически настроенного к моей работе.

– Никак. Я просто пытаюсь себя поставить на место маленького мальчика. Кому бы доверился я сам настолько, чтобы скрывать даже имя своего нового знакомого от друзей и сестры. И, мне кажется, это был бы, скорее всего, мужчина немолодой, не вызывающий чувства опасности или подозрений и при этом с профессией, интересной для паренька.

– Вы и правы, и одновременно ошибаетесь, Ева. При всём своём старании вы рассуждаете в первой части своего предположения, как маленькая девочка, которую учили сторониться молодых мужчин. Возможно, вы сама не осознаёте этого, но я вижу. Мальчишкам куда интереснее общение с кем-то, на кого они хотят походить. С кем-то молодым, полным сил, профессии непременно интересной, чем с кем-то, вроде меня – старичка, который даже вот в таком простом разговоре с вами по проклятой привычке берётся поучать. Как видите, со второй частью вашей гипотезы я согласен.

– В таком случае разве может быть что-то интереснее судмедэкспертизы?

Флинт замолчал и посмотрел на меня вдумчивым взглядом, а я не отвела глаза. Да, мне казалось, я скоро начну подозревать самых близких. Мне казалось, скоро это превратится в паранойю. Когда ни одной, ни одной, мать её, зацепки, и целый город потенциальных убийц.

– Навряд ли. Но это только в том случае, если кто-то решится рассказывать о ней детям от девяти до тринадцати.

– А вы бы не решились.

– Никто, мало-мальски имеющий человеческий облик.

Я тогда просидела до полуночи с этим проклятым рисунком, то стирая, то заново рисуя неизвестные мне черты. Выуживая из памяти лица всех детей и пытаясь найти нечто общее для них для всех. Нечто, позволившее бездушному мерзавцу с одинаковым успехом заполучить таких разных мальчиков. Несмотря на то, что они все были из приюта, тем не менее они очень сильно отличались между собой. Вспоминались слова их приёмных родителей и воспитателей в приюте. Кто-то из детей любил животных, кто-то их панически боялся; кто-то увлекался конструированием, кто-то любил читать. Некоторые регулярно и с особым удовольствием посещали церковь, и не только по воскресеньям, другие шли на службу не чаще раза в неделю и только под пристальным взглядом воспитателя или же матери, чтобы не сбежать по дороге. Такие разные дети, которых объединил один ритуал смерти.