Колышутся на ветру

– Ты же знаешь, что мы почти соседи? Я тебя часто вижу.

– Странно, а я тебя никогда.

– Ну не ври.

– Не вру.

– Ну ладно. Хочешь я завтра за тобой зайду, пойдём в кино?

– Попробуй.

* * *

На следующий день Саша был более разговорчивый.

– Меня сегодня из класса выгнали, – хвастливо сказал он.

– За что?

– Училка матемши подошла тихо на контрольной и увидела, что я не делаю задания, а пишу в своём блокноте. Схватила его и швырнула в сторону мусорки. Представляешь? Без единого слова.

– И ты сделал выводы и вышел из класса? И что ты там писал?

– Да, мы поняли друг друга без лишних слов. Я пишу стихи, когда мне скучно.

– О, интересненько! Дашь почитать?

– Ммм, когда-нибудь.

Саша взял меня за руку. Это было новое ощущение, не то что с мамой или папой, когда маленькая. Что-то интимное и волнующее. Он сделал это ненавязчиво, продолжая разговор.

– Значит любишь поэзию. Пушкин, Лермонтов? Кто там ещё? Кто тебе нравится?

– Мне не нравятся поэты прошлого, прям воротит, ни строчки не могу запомнить, когда заставляют учить. Пожалуй Бродский только если.

– Не читала. А что он пишет?

Саша сглотнул, откашлялся и тихим голосом начал:

Ты знаешь, с наступленьем темнотыпытаюсь я прикидывать на глаз,отсчитывая горе от версты,пространство, разделяющее нас.И цифры как-то сходятся в слова,откуда приближаются к тебесмятенье, исходящее от А,надежда, исходящая от Б.Два путника, зажав по фонарю,одновременно движутся во тьме,разлуку умножая на зарю,хотя бы и не встретившись в уме.

Саша прочёл это без особой интонации, но лёгкий озноб с мурашками пробежал до кончиков пальцев и слегка закружилась голова.

– Романтично. И грустно.

Его ладонь стала влажной и он убрал руку, поправил свои густые чёрные волосы.

Саша вёл меня в кино. Постоянно смотрел на меня, прямо в глаза, и улыбался своей кошачьей улыбкой.

– Что?

– Ты очень красивая. Похожа на Хэлли Бери. Только лучше.

Я рассмеялась.

– Похожа. Но свои волосы я никогда так не обрежу, хоть они меня и бесят иногда.

– Почему бесят? Красивые волосы.

– Ага, жестяная мочалка.

– А мне нравится.

Саша провёл рукой по моим волосам. – Ты самая необычная девочка, какую я встречал.

* * *

Теперь после занятий он ждал меня у порога училища. Подружки жутко завидовали. Но мне никогда не важно было, как казаться взрослее и лучше, так и скрывать свою личную жизнь. Хотят – пусть обсуждают, завидуют, хвалят, заходятся слюной – это их дело. Моё дело – быть счастливой и влюблённой.

Незабываемое лёгкое время, когда каждый новый день с ним был наполнен яркими моментами. Чувствовала себя героиней фильма. Кстати, благодаря Саше полюбила кино. Саша восхищался фильмами с Робином Уильямсом. На маленьком экране подвального кинотеатра, который держали продвинутые ребята, называвшие себя андеграундной интеллигенцией – дети богатых родителей – мы смотрели фильмы, которые не показывали в советских кинотеатрах.

«Общество мёртвых поэтов», видимо, был любимым фильмом тех ребят, в частности Саши. Смотрели его по два раза в месяц, и после каждого просмотра Саша был задумчиво-воодушевлённым. Мне же нравились старенькие американские и итальянские картины 70-х – 80-х годов.

– Carpe diem, Мари, Carpe diem – произносил Саша в пространство, – мы должны изменить мир, пока он не изменил нас. Сейчас самое время.

– И как же это сделать?

– Должен тебе признаться. Я хочу уйти из дома.

Он часто шокировал своими словами. Свободолюбивый и гордый. Романтичный и окрылённый.

– И куда же ты пойдёшь?

– Куда глаза глядят. Жизнь идёт. Давай уедем вместе.

– Куда? Деньги ты где возьмёшь?

– Ну может не сейчас, немного поработаю, подкоплю за зиму, и весной мы сможем сесть на поезд в любую сторону света. Весна любви и свободы.

– Ладно, не говори глупостей. Лучше думай, куда поступать будешь, беглец, тебе скоро шестнадцать. Вот поступишь в другой город – будто и сбежал.

– И ты туда же. Мне уже по горло этой учёбы – тупая зубрёжка ненужного хлама, забивающего чердак, что себя забываешь. Эти знания не дают свободы.

Саша усиленно жестикулировал и я поняла, что спор и мои мысли ему сейчас не нужны. Просто обняла его и поцеловала в губы. Он взял меня за талию, посмотрел в глаза.

– Спасибо, что ты есть.

Долгий поцелуй разбудил мурашек и они разбежались по всему телу.

* * *

Мы всегда находили темы для разговора. Я понимаю, что они были по-детски наивными в большинстве своём, но мы, по крайней мере, знали мечты друг друга, планы, любимые и нелюбимые вещи, книги, фильмы. Чувствовала себя взрослой и самостоятельной. Познакомила, как полагается, Сашу с родителями.

Мама сначала с холодом отнеслась к нему, твердила, что бандит и бездельник. Хотя с чего она это взяла, не пойму. Но стоило мне сказать, что Саша пишет стихи – в этот момент лицо Саши стало цвета советского флага, – у мамы тут же изменилась поза, взгляд и речь, и им нашлось о чём поговорить. Папа же, когда видел нас вместе, жал Саше руку и интересовался, какие последние фильмы тот посмотрел или просто спрашивал как здоровье, желал нам удачи. Я любила папу за эту непосредственность и ненавязчивость. Всегда ощущала благодарность и теплоту. Во всём, что делал папа, была какая-то милая доброта, и это никогда не было наигранно.

* * *

Саша ходил на все мои выступления, неизменно принося охапку цветов. Кстати, если приходилось расставлять приоритеты между балетом и Сашей – балет неизменно побеждал. Я не могла представить, что не пойду на занятия, забывшись в объятьях любимого. Саша не обижался. Думаю, он был влюблён настолько, что готов был прощать всё. Среди всех его настроений, мне особенно нравилось то, мечтательно – поэтическое, которое посещало его на какой-нибудь крыше, ближе к полуночи.

– Мы уедем с тобой в Италию, к Средиземному морю. Будем снимать маленькую комнатку в доме с большими окнами и фасадом, увитым зеленью. Заведём милую девчушку, назовём Моникой. Я буду самым популярным поэтом современности, а ты – самой известной балериной. Откроешь свою школу. Потом переедем в двухэтажный домик в какой-нибудь провинции. Заведём прислугу. На личном самолёте будем путешествовать по миру…

– Супер. А ты не перегибаешь?

– Всё возможно, я верю, стоит только захотеть – мир будет наш.

– Зачем тебе целый мир?

– Потому что мечта должна быть великой.

– Может хочешь править вселенной?

– Ну ладно тебе, не язви, маленькая бяка. Ты меня любишь?

– Люблю.

– Пообещай что будешь верить в меня, верить в нас.

– Ты пересмотрел мелодрам? Обещаю.

4. Союзы распадаются

Заканчивался 1991год.

В тот вечер был сильный мороз, Саша встретил меня с цветами, завёрнутыми в газету. Это были розы. Бледно – розовые.

– Ого, где ты их откопал!?

– Неважно, родная.

Мы шли к нему в подъезд. С родителями меня так и не познакомил, всегда находились отговорки. Я думала, что он ведёт меня домой, но поднявшись на второй этаж, Саша подошёл к окну и сказал, не смотря на меня:

– Мы уезжаем.

– Что значит мы уезжаем, кто «мы»? Куда?

Мне на секунду показалось, что он говорит о нас. Неужели решился сбежать? Со мной? Не спрашивая, чего хочу я? Будет умолять поехать с ним? Заставит? Но я не могу. Хоть и обещала любить и быть с ним…

– Я с родителями. Папу переводят в Питер.

* * *

Первая любовь – она как первый блин. Как репетиция, как первые шаги ребёнка.

Я не плакала. Почти. Саша оставил своё фото и все стихи, посвящённые мне, аккуратно записанные в толстой синей тетради.

Саша показал мне, что я девушка, притом красивая и интересная для парней. Это льстило и я этим пользовалась.

После Саши встречалась с парнями, но это было совсем не то – не те интересы, не те слова и руки. Они говорили о любви, но перед сном я всегда вспоминала Сашу, его мечты и наши общие, прогулки под дождём и снег на ресницах, поцелуи и уютные кинотеатры, музыку со старых пластинок и стихи.

Саша после переезда не написал. А мог бы. Это обиднее всего: потерять связь с тем, кто был так крепко связан с твоим каждодневным существованием.

Мама видела мои переживания.

– Детка, Любовь встречает Случай и они строят свои планы, находят пути и выходы, приходят вместе к Судьбе и просят быть благосклонной.

Я ей не верила.

Наверное, тогда мне больше всего хотелось поддержки от папы. Он всегда знал, что сказать в трудную минуту, и хоть дома был редко, за такие моменты готова была прощать ему отсутствие.

Папа садился рядом, обнимал одной рукой, и своим звучным басом, в то же время ласково говорил что-то вроде:

– Тебе кажется, что мир рухнул, но этот мир построила ты – значит сможешь построить и ещё один, и с каждым разом он будет всё совершеннее.

А может это запах папиных сигарет, смешанный с едким одеколоном, меня успокаивал. Но я знала: стоит поделиться проблемой с папой, так она сразу теряет свой вес.

* * *

Союзы распадались, но жизнь продолжалась.

С любовными делами решила завязать на неопределённый срок. Тем более, что успехи в балете открывали новые горизонты.

Помню Ангелина Иосифовна говорит однажды:

– Весь мир восхищён русским балетом, им никогда не забраться на наши высоты. Каждый год руководители балетных школ во всём мире зовут русских балерин на учёбу, с расчётом, что сами чему-то научатся.

– Старшие девочки рассказывали, я знаю.

– Так вот, они заинтересовались тобой. На последнем спектакле была делегация из Америки. Завтра они придут говорить с тобой и родителями. Поняла?

– Ну, поняла, только я не хочу ни в какую Америку.

– Буду рада, если так, но справедливости ради скажу, что там ты смогла бы устроить свою жизнь в шоколаде, как сейчас говорят.

Наверное только тогда стала осознавать свои истинные возможности. Понимать, что мой мир может расширить свои границы до необъятных. И мне стало страшно. Вот такой парадокс. Мне, такой смелой, дерзкой и сильной, было страшно.

Но я стала крутить в голове эту перспективу, взвешивая все за и против. Никогда не думала о балете как о способе заработка. Это был первый раз. Кажется, миллионы мыслей слились в гам в голове, от чего она разболелась и я уснула тревожным сном.

И на утро лежала дома с температурой под сорок, взявшейся ниоткуда. Меня мутило и трясло, но я чувствовала облегчение от того, что не встречусь с этими американцами. И всё останется как прежде. Я буду танцевать, потому что это моя жизнь, а не работа. А деньги – хороший катализатор, когда нужно узнать чего ты стоишь, – так говорил папа.

* * *

Думаю, именно в то время мы с ним по-настоящему сблизились. Мне нравилось заниматься с папой английским. Сидя на диване, он диктовал текст из книги, а я должна была записывать на русском. Получалось неплохо.

– Ты умница, Мари! Больше того – у тебя талант! Ты будто в прошлой жизни была англичанкой!

– Как это, в прошлой жизни?

– Ну, некоторые религии считают, что после смерти, душа человека перерождается в новом теле и проживает новую жизнь. Так бесконечно.

– Пап, но людей-то на Земле становится всё больше, так?

– Так?

– Откуда тогда берутся новые души?

– Не знаю, может целая душа делится на куски, бывает пополам, а бывает на множество осколков. Если человеку не повезло, то в его тело попадает именно такой маленький кусочек. Поэтому много тех, кого можно назвать бездушным.

– Soulless?

– Soulless.

* * *

Я не хотела оказаться бездушной, но не знала, как это можно проверить. Впервые передо мной возникали такие серьёзные вопросы. Вообще, это было то прекрасное время, когда столько событий происходят впервые: любовь, мысли о душе, выбор. «Вся наша жизнь состоит из выбора, то что мы выбираем – и есть наша судьба» – первая запись в первом девичьем дневнике. Неслабо, да?

Но тогда я ещё не знала, как жизнь может наплевать на наше мнение. И сделать свой выбор.

5. День, когда…

Мне шестнадцать. Я изо всех сил старалась удовлетворять мамину просьбу быть дома до 22:00, но то и дело это не получалось. Трудный возраст. Не скажу, что шастала с сомнительными личностями по подворотням, но бывало всякое… Компания небольшая: две девчонки моего возраста, три парня постарше со двора и я. Первый алкоголь, первая сигарета. Не знаю тех, кто этого избежал.

Конец осени. Время немного перевалило за мой лимит, ребята проводили до подъезда.

В лифте закружилась голова. В глазах потемнело. Присела на корточки. На полу и синей двери лифта заметила пятна, похожие на кровь, опять кто-то что-то разлил. К головокружению добавилась пульсация в ушах. Дверь открылась на пятом. Свет из лифта осветил небольшой участок стены, лампочка на этаже светила еле-еле. Повернувшись к своей двери, я увидела мужчину, лежащего на полу. Под ним – тонкий ручеёк, дотёкший до ступенек лестницы. До последнего я надеялась, что это не кровь. Куртка мужчины. Что-то знакомое…

– Папа, папа!

Ответа не было. Наклонилась над ним. Глаза закрыты. В тусклом свете лицо похоже на маску.

Вытянула ключи, чуть не уронив. Кое-как открыла дверь.

– Мама! Скорую! Папа!

Из комнаты выбежала мама – глаза бешеные, руки трясутся.

Я попыталась перевернуть отца с бока на спину. С первого раза не вышло. Приложила больше усилий (сорока пяти килограммовой девочке это сделать не так просто). Наконец всё-таки удалось. Тёмно-бежевая куртка вся красная в районе живота и порвана узкой полосой. Папа застонал. «Хороший знак. Наверное», – промелькнуло в голове. Прижимая рану рукой, велю маме принести полотенце, перекись и бинт. Пытаюсь остановить кровь. Что-то такое было на уроках первой медицинской помощи.

Папа замолчал и перестал шевелиться. Мама то держалась за голову, уходила в квартиру, то шептала, что этого не может быть, хватала папу за руку.

Чёртова скорая ехала вечность. Но вот, лифт открылся на нашем этаже. Из кабины вышли две женщины, плотные, одинакового роста и высокий парень в очках. «Быстрее, он умирает». Медики спокойно, но быстро открывают свою сумку. Женщина измеряет давление, парень заклеивает рану. Смотрит на меня и негромко так говорит: «Молодцы, всё правильно сделали».

– Девяносто на шестьдесят!

– Девушка, позвоните соседям, помощь нужна носилки нести.

Я позвонила в пятидесятую квартиру. Дядя Слава вышел заспанный. Одновременно, на шум открылась дверь у тёти Вали.

«Извините, помогите пожалуйста, нужно носилки нести!»

Ошарашенный сосед осматривает каждого участника этого действа и закрывает дверь, бормоча что-то про больную спину. Тётя Валя, кроме причитаний, ничем помочь не может. Больше идти не к кому. На этаже выше – одни старики, ниже – алкаши. У кого дети уже спят, кто такой же, как дядя Слава. А время идёт.

– Никого не нашла, давайте я помогу.

Фельдшер вскрыла упаковку с иглой, уверенным движение вставила в руку папе, подсоединила капельницу. Папа застонал.

– Ладно, берём сами.

На этаж приехал лифт, оттуда вышел высокий в очках, с ещё одним мужиком, наверное водитель.

Раскинули носилки, втроём переместили отца на них.

– Девочка, ты возьми, пожалуйста, нашу сумку, а мама пусть возьмёт вторую.

– Поняла.

Вчетвером они быстро спускали папу с этажа.

«Папочка, ты только держись», – шептала я себе под нос. А вслух спросила:

– А можно с вами?

– Как хочешь, – ответила мне женщина.

Мы ехали с мигалками, протяжные завывания сирены дополняли гул в ушах. Я, словно сквозь полиэтиленовую плёнку, говорила и видела. Держалась за холодную папину руку и вспоминала какую-нибудь молитву, и в то же время, про себя, ругалась плохими словами.

Не помню, как доехали до больницы. Не помню, как потом вернулась домой.

В голове крутилось: «Молодцы, всё правильно сделали.., всё правильно сделали.., всё правильно сделала я»…

* * *

Операция оказалась сложной. Задето лёгкое и сердце. Гарантий никто не давал. Мама провалилась в какую-то эмоциональную бездну: если и разговаривала, то заикаясь и путано, на работу не пошла, а всё бродила по квартире, прикладывая к опухшим глазам пожелтевший платок. А я то и дело приходила в больницу, чтобы хотя бы с медсёстрами поговорить о состоянии отца. Большого желания утешать назойливую девчонку ни у кого не было.

«Девушка, идите домой, вам позвонят, как что-то прояснится».

* * *

На третий день они позвонили.

6. Отсутствие

После смерти отца прошло около месяца. Мама плакала первую неделю, так, что ванну можно было наполнить всеми выплаканными слезами. Я получила несколько двоек, за невыполненную домашку, но, думаю, учителя всё понимали.

Мы никогда не обсуждали с мамой наши чувства. Вот так в открытую, я не могла спросить: «Как ты, мама? Что творится у тебя в душе? Мы разделим эту боль… Будем идти дальше, всё будет хорошо!» Нет, мы молча пропитывали воздух комнат свинцовой скорбью.

Лишь иногда, осторожно обнимаясь, мама зачем-то шептала: «Прости».

Зимние каникулы начались со звонка по телефону.

– Здравствуйте, Вас беспокоят из милиции, гражданка Цветкова, следователь Ничипоренко.

Я была рядом и стала подслушивать громкий голос в трубке

– … Вам нужно явиться в отделение сегодня к десяти часам, кабинет тридцать восемь… …мы нашли убийцу вашего мужа.

– Хххорошо, нооо, ну да, хорошо, спппасибо.

Помню своё состояние: на долю секунды я вроде обрадовалась, а потом что-то засвербело внутри, опять ярко вспомнился тот вечер. Я не знала, чего хотела. Наверное, больше всего мне нужно было знать за что. И ещё: я до жути боялась разговаривать с милицией. Но, к счастью, маму вызывали одну.

И вот, она возвращается от следователя. Глаза красные, идёт в ванную, потом закрывается в своей комнате, ни слова не произносит. Я не хочу докучать. И только утром за завтраком с надеждой смотрю на неё и прошу рассказать.

– Мари, тут нечего рассказывать, – резко отвечает она.

– Но кто он, ты его видела? Что он говорил? За что?

Мама вздыхает, застывшим взглядом высматривая что-то за окном.

– Обычный мужик, алкаш, бандит, уже сидел… Нужны были деньги. Он видимо знал, что у папы зарплата в тот день.

Странно – подумала я, – кажется видела папин бумажник, когда расстёгивала куртку, чтобы найти рану. Вслух ничего не сказала. Мама не хочет меня расстраивать лишний раз. Ну и ладно.

Чёртовы деньги! Добро пожаловать в реальность, маленькая Мари. Человека можно убить вот так просто, просто потому, что кому-то нужно выпить, а денег нет. «Деньги меняют сознание» – так говорил папа…

Маму ещё несколько раз вызывали. Она никогда не рассказывала подробности. Я не знала, как подступиться к ней, как помочь. Пугающий холодок пробегал между нами. Мама отдалялась и отгораживалась стеной. В прямом и переносном смысле. И единственным, о чём иногда спрашивала за это время, был балет.

Убийце дали пятнадцать лет. Я не ощутила ничего. Справедливость, возмездие, воздаяние и прочая кара – никак не влияла на отсутствие папы и состояние мамы, которая чаще стала ходить в церковь и реже краситься.

Вот в такое время я впервые и задала себе вопрос о смысле жизни. О добре и зле. О том, что я делаю, чего хочу и к чему иду. К чему идём мы все.

7. Первый зов снов

Лес, влажный воздух вдыхаю долго-долго, медленно выдыхаю. Проползла змея. На сочной зелёной ветке дремлет хамелеон. Раздаются неимоверные трели птиц. Я иду по узкой тропинке с мыслью, что нужно зайти поглубже, куда-то в самую чащу, эпицентр, в точку начала. «Точка начала», – крутится в голове большими буквами. Я маленькая, хрупкая букашка. А где-то там – в сердце леса – ждёт важный человек. Я знаю как он выглядит, слышала о нём много историй. И я боюсь его. Все боятся. Оборачиваюсь и вижу толпу темнокожих людей. Их глаза вывернуты наизнанку. Не знаю как это, но мне так кажется. Головы задраны к небу. «Они гордые и никогда не сдадутся», – проносится в голове. Ускоряю шаг. По-моему нужно бежать. Давно нужно бежать. Голыми пятками вбиваюсь в мягкую землю. Быстрее, быстрее. Руки пробивают стену воздуха, я будто рву его. Вдруг лес сворачивается, как смятая бумажка и – пустота. Пустыня. А над пустыней кружит огромная хищная птица. Ещё одна, и ещё. Они орут что-то мне. И кажется, я понимаю. Останавливаюсь и замираю. И только сейчас начинаю подозревать пугающую истину. Истина под ногами. Мягкая, твёрдая, ребристая, холодная, скользкая. Человеческая плоть. Я бежала по телам, которыми устелена земля до самого горизонта. «Эмилииии» – сдавленный стон раздаётся отовсюду. И этот чей-то зов сливается с моим криком.

Я просыпаюсь.

Всем снятся кошмары, особенно когда мы ещё дети. Неизведанный мир пугает и приходит во снах необычными образами. Малыши бегут к родителям под одеяло, просят включить свет и снова засыпают, на утро забывая о ночных приключениях.

У взрослых уже другие кошмары: потеря работы, прилюдный позор, поцарапанная машина, ну и, конечно, смерть. Своя, близких или незнакомцев. Вы когда-нибудь умирали во сне? Если да, то знаете, что в момент смерти вы всегда просыпаетесь. Интересно, а что если от смерти в реальности мы просто просыпаемся в другой реальности? И нет никакой жизни после смерти. Может про такую бесконечную жизнь рассказывают религии?

Подобные вопросы теперь возникали в часы одиноких прогулок по Москве. Мне не хотелось танцевать, не хотелось видеть подруг и друзей. Тучи над Красной площадью вот-вот готовы были осыпать холодными каплями город, машины, дороги, людей, спешащих по каким-то безумно важным делам. Я помню то мгновение и состояние. Стою посреди тротуара с закрытыми глазами, подставив лицо дождю. Дрожу, улыбаюсь и плачу. И каждым миллиметром своего тела и осколками души ощущаю, что грядут ещё большие перемены. Что та, так называемая, взрослая жизнь, уже схватила меня, как мохнатый паук, и тащит в свои сети.

8. Анатомия выбора

Последний учебный год часто оставалась в библиотеке до позднего вечера. Однажды, я совершенно бессознательно зашла сюда, прогуливая занятия. Теперь, спустя два месяца, ругала себя, что не сделала этого раньше. Мне казалось, школьная программа не дала всего, чего требовал мой мозг. Библиотекарь Нина Никаноровна, для всех просто тётя Нина, снабжала меня отборной научной литературой. Она самоотверженно поощряла любую тягу к знаниям. Невзрачная полная женщина неопределяемого возраста стала для меня первым интересным человеком за долгое время. Когда мы, бывало, оставались один на один в библиотеке, она шептала скрипучим голосом, будто просто разговаривая сама с собой: «Правители во все века были лишь обнаглевшими невеждами, жадными и безрассудными, велись войны, плелись интриги, но наука всегда выше этого, наука должна быть вне политики. Помогать людям, а не давать обещания – вот удел людей науки. Грядёт век перемен. Власть будет всё больше и больше расплёскивать свой яд, который попадая в учёного заражает его стяжательством, алчностью и подлостью. Иконой для всех станут деньги. И хвастаться будут люди не знаниями, а вещами, что дороже чем у соседа. Но вещи, деточка – это ничто. А польза, которую ты смог сотворить для ближнего – это материал, из которого сделан настоящий человек»…

Она могла долго выстраивать свои монологи, цепляясь мелкими крючками смыслов и связей, будто вязала мне мировоззрение из своих драгоценных нитей. Не знаю, со многими ли она откровенничала, как со мной, но была благодарна за то, что она одна поддерживала какой-то слабый свет во мне, неопределённо мерцающий впереди, подталкивая приблизиться к нему.

Я изучала анатомические атласы и происхождение видов насекомых, психологию толпы и микробиологию бактерий, физиологию и химию. И мне дико нравилось. Чувствовала, что сейчас это важно. Никакие парни не могли помешать мне. Всё, для чего они могли понадобиться – это наглядно изучить, например, мышцы.

* * *

Мы сидим с мамой на кухне, перекидываясь ничего не значащими репликами. Чёрная туча депрессии уже по чуть-чуть отступала, если можно так сказать. Мама возвращалась к нормальному существованию.

Негромко идёт телевизор. Что-то про жизнь замечательных людей. Художники. Мама любила это искусство наравне с балетом и старалась не пропускать выставок и подобных передач.

– Если не балериной, ты бы стала отличным художником, Мари.

– Разве бывают женщины-художники?

– Я только на «м» могу назвать тебе с десяток: Мэри Мозер, Мэри Кассат, Мари Лебрён, Мария Башкирцева… Продолжать?