Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки

Правда, за эти полгода Егор еще ни разу не пропадал так надолго без объяснения причин. Собственно говоря, и желания-то пропадать так надолго у него не было. Поэтому сейчас уже явно пора было Машке позвонить и возобновить общение. И как тогда прикажете оставаться завтра у матери, чтобы продолжить обследование?

Ладно, решено: завтра он звонит Машке и привозит ее к себе домой, но уж во вторник вечером он снова ночует у матери. Ведь должен же где-то быть этот проклятый второй том?!

Утром, едва придя на работу, Егор понял, почему все эти дни не звонила сама Машка: оказывается, она еще в день смерти отца зачем-то пыталась Егору дозвониться, а его телефон был выключен. Она подумала, что он на операции, и решила выяснить, когда он освободится, – вот сестры ей все и сообщили. И Машка (вот же трепетная душа!) сама звонить не стала, чтобы ему не пришлось с ней разговаривать, если он этого не хочет.

Он прошел в ординаторскую, переоделся – через полтора часа предстояла операция, – и прислушался. В коридоре было тихо. Это значит, что завотделением, как водится, до работы еще не добрался, и можно пока расслабиться.

Егор заварил себе кофе в френч-прессе и заглянул в холодильник. Медсестры его любили, его слабость к кофе со сливками знали и обычно заботились о том, чтобы в холодильнике были именно такие сливки, как он любит: густые и жирные, почти в желтизну. Когда-то давно, будучи в Бремене на какой-то конференции, он на завтраке в отеле пил кофе с такими сливками – ароматными, нежно-кремового цвета, которые не текут, а ниспадают из сливочника в чашку… Естественно, точно таких же он в Москве не нашел (коровы в России, что ли, как-то по-другому доятся?) и смирился с тем, что сойдут и наши российские: лишь бы густые и по возможности без лишней химической гадости. С тех пор, как сестры твердо усвоили, какие именно сливки он предпочитает лить в кофе, необходимый продукт в холодильнике не переводился.

Он с удовольствием добавил сливки – практически пополам с кофе – и уселся у окна. За окном снова мело, и он отметил, что погода, не в пример предыдущим годам, вполне новогодняя. Достал телефон и уже собрался было позвонить Машке, но тут его взгляд упал на книжную полку, которая изначально, видимо, была размещена в ординаторской для хранения всякой специальной литературы. Сспециальной литературы на ней, тем не менее, отродясь не водилось, а водилось там все, что угодно: их с Андрюшкой шахматы, какие-то старые журналы, всякие книжки, которые забывали в палатах больные, а персонал немедленно подхватывал и по очереди читал – в перерывах и на ночных дежурствах. Отдельной аккуратной стопочкой в уголочке лежали несколько детективов, которыми баловался Макс Болотный – коллега, работавший в отделении чуть дольше самого Егора и не слишком его жаловавший. Он, как на грех, присутствовал при знаменательном диалоге Егора с профессором Вилюшкиным, и был не слишком обрадован скрытой симпатией последнего к потенциальному конкуренту. Тем не менее, особых трений между ними никогда не происходило, хотя оба старались без крайней необходимости друг к другу не обращаться.

Однако в этот момент Егора меньше всего волновали его отношения с Максом: куда более интересными выглядели детективы. Конечно, никакого второго тома «Эксперимента 2Х» между ними не было и в помине, но Макс вообще слыл большим поклонником и знатоком детектива – и нашего, и классического, и современного западного. Он ухитрялся даже проводить какие-то сравнительные анализы типичных сюжетов в зависимости от национального менталитета их авторов, знал особенности стилей не только самых известных, но и ведомых ему одному особо рафинированных писателей-детективщиков. Вдруг ему что-то известно про эту книгу? Может, хоть подскажет, где искать второй том – на случай, если тот так и не обнаружится в отцовском кабинете?

Мысли Егора покинули зону под названием «Машка» и переключились на то, что на самом деле уже вторые сутки постоянно присутствовало – то в виде единственной темы, то в качестве неясного, но крайне болезненного фона для каких-то других, мелких и временных мыслей.

Он начал что-то черкать на не слишком чистом листе бумаги, невесть кем забытом на подоконнике, и в конце концов обнаружил, что в самом верху листа оказался большой и какой-то острый вопросительный знак. От него вниз тянулись две стрелочки; под одной было написано «Все правда», под другой – «Все придумано». От стрелочки «Все правда» шли еще две стрелки: «Отец – провокатор» и «Отец – испытуемый». Его запоздало передернуло от слова «провокатор». Ведь тот, в книге, был всего лишь «засланным казачком», который просто давал экспериментаторам возможность как-то контролировать процессы, происходящие с настоящими испытуемыми. Ничего ужасного он не совершал – откуда же взялось слово «провокатор»?

Как-то спокойно и отстраненно Егор понял, что где-то в глубине души он уже поверил в самое худшее: такой эксперимент действительно был, и отец действительно в нем участвовал – неважно, в какой роли. Как говорится, главное – не победа, а участие. Он согласился на это – ради чего? Из-за денег? Ведь известно, что во многих экспериментах испытуемым платят – и даже тогда, наверное, платили – очень и очень неплохие деньги. В принципе, сколько Егор помнил себя, их семья всегда жила достаточно обеспеченно – кроме, пожалуй, перестроечного времени, но тогда все остальные тоже жили не слишком шоколадно. Никаких других финансовых перепадов ни в ту, ни в другую сторону Егор вспомнить не мог. Может, отец пошел на это от страха? Спецслужбы – они и в Зимбабве спецслужбы, спорить с ними охотников немного.

От «Провокатора» вниз двинулась еще одна пара стрелок: «Эвтанатор» и «Не эвтанатор». От «Испытуемого» – «Убийца» и «Не убийца». Подумав, последнюю пару стрелок Егор обвел пунктиром и начал задумчиво заштриховывать. Этого он, скорее всего, не узнает никогда. Если, конечно, на этот вопрос не будет ответа во втором томе. Если он этот второй том найдет…

От стрелки «Все придумано» почему-то ничего не рисовалось. Егор вспомнил лекции по психиатрии на четвертом курсе: весьма аристократичного вида профессор с раздражающе тихим голосом (видимо, это был его личный способ добиться неослабного внимания аудитории) проникновенно объяснял им, что у шизофреника могут одновременно в сознании сосуществовать две абсолютно взаимоисключающие мысли, и его нисколько не беспокоит их противоречивость. Так вот у Егора сейчас в голове были как раз две взаимоисключающие мысли, но их взаимное противоречие его как раз очень даже беспокоило: он никак не мог представить себе, что его добрый, интеллигентный, тонкий отец принимал участие во всем этом кошмаре, – и в то же время почему-то был совершенно уверен, что так оно и было. Ему было невыносимо стыдно перед отцом за эту уверенность – но убедить себя в том, что это вымысел, ему никак не удавалось.

Ему никак не удавалось даже предположить, что отец вполне мог принимать участие в эксперименте просто как испытуемый, причем втемную. Ну в самом деле, не предупреждали же каждого испытуемого: дескать, мы тут вас сейчас немножечко погипнотизируем, потом чуть-чуть пооблучаем, а потом будем смотреть, убьете ли вы человека, как мы вам прикажем, или все-таки устоите перед искушением. Они же наверняка не знали, на что подписываются, когда соглашались на участие в эксперименте. Так в чем отец мог быть виноват?!

Нет. Не вяжутся здесь концы с концами, никак не вяжутся. Если отец сам работал в этом институте, то каким образом он мог бы не знать о готовящемся эксперименте? Такой опыт ведь с кондачка, на сиюминутном вдохновении не поставишь, его небось несколько месяцев готовить нужно. И что, отец все это время был в отпуску или в несознанке? Так что знал он все. Конечно же, знал. А значит, он был либо просто экспериментатором (но тогда почему в книге его вывели подсадной уткой?), либо все-таки этой самой подсадной уткой. И значит, так или иначе, но в организации этих убийств отецучаствовал. И если уж рассматривать вариант, что все написанное в действительности имело место, то никаких особых оправданий у него нет и быть не может.

Но почему Егор так легко согласился с тем, что написанное не может быть вымыслом? Ведь он же любил отца. Хотя тут, конечно, все зависит от того, что это значит – «любил»… Но допустим, любил. Тогда почему он сразу не отбросил саму возможность того, что отец мог принимать участие в убийстве – причем сразу нескольких человек, да к тому же еще в чисто исследовательских целях? В психоанализ Егор не верил, хотя, конечно, масштаб влияния идей буревестника сексуальной революции на человечество впечатлял. Егор никак не мог понять одного: согласно теории Фрейда, и наука, и искусство, и вообще любое творчество, не говоря уж о политике и прочем, – это всего лишь способ куда-то деть неиспользованную сексуальную энергию. То есть у кого есть возможность спать со всеми, с кем он хочет, и столько, сколько он хочет, – тот и резвится себе в свое удовольствие; а у кого такой счастливой возможности не имеется – тому, бедолаге, приходится картины писать и научные открытия делать. А почему не наоборот? Тот, у кого есть возможность и способность творить, пишет картины или делает открытия, а тому, который в творческом смысле импотент, остается только спать с кем попало? Это же равновероятное предположение, правда? Так почему же знаменитый врач, который ныне стал туристическим брендом Австрии, не рассмотрел обе вероятности? С человечеством-то все понятно, поскольку Фрейд в свое время сработал как воистину гениальный промоутер, использовав сразу две беспроигрышные темы: секс и мистику, то бишь бессознательное. Но сам Фрейд – он-то почему сплоховал? Вроде бы как ученым себя считал…

Так что Егор отнюдь не был готов объяснять свое предательство отца каким-нибудь Эдиповым комплексом или прочей высосанной из пальца мурой. Впрочем, предательство – тоже темная штука. Если не говорить о нем на языке уголовного кодекса, то обычно люди называют предательством ситуации, когда другой человек ведет себя совсем не так, как они ждут. А поскольку он вести себя именно так вроде бы как вовсе и не должен, то… Но почему-то никакого другого слова сейчас в голову не приходило.

Решительный топот в коридоре практически слился с грохотом распахиваемой двери: Андрей всегда умудрялся входить так, как будто бы он не пользовался ручкой, как все нормальные люди, а выносил дверь собственным телом на полном скаку.

Увидев Егора, Андрей несколько сдержал свое жизнелюбие и притормозил на пути к вожделенному дивану в углу ординаторской.

– Ты как, Ёга?

«Ёга» было детским прозвищем Егора, которое Илья бессовестно запродал всем позднее приобретенным друзьям. В первых классах школы Егор отчаянно дрался со всеми, кто рисковал его так называть: почему-то ему слышался в «Ёге» оскорбительный намек на бабу Ягу мужского пола. А в седьмом классе Илья притащил в школу странную книжку «Путь йогина», написанную кем-то из индийских духовных учителей, и они все на какое-то время увлеклись экзотической философией. С этого момента «Ёга» стало звучать почти как «Йога», Егор счел это высоким знаком отличия и драться перестал. Теперь Ёгой его звала практически вся компания, и он уже практически перестал отмечать, как именно к нему обратились.

– Разнообразно, – коротко ответствовал Егор, ни в коей мере не стремясь вступать в обсуждение своих чувств. Слишком уж они были противоречивы и непонятны. – Ты с ночи здесь?

– Ага, – Андрей с блаженным протяжным вздохом растянулся на диване. – Представляешь, повезло: только один раз за ночь дернули. Дедушка в проктологии попытался было дать остановку сердца, но мы ему возразили. Всего-то часок и возились. Остальное время спал, аки ангел.

– Так чего ж ты сейчас на диван плюхнулся?

– А то ты меня не знаешь! – возмутился Андрей. – Человек не должен ни сидеть, ни тем более стоять, если можно лечь. Это принцип. А принципы нарушать нельзя, сам понимаешь. Кстати, о принципах. Ты в курсе, что ваш Семеныч собрался уходить?

– Не в курсе. И куда он?

– Да я точно не знаю. Так, слышал что-то… Его в какую-то исследовательскую группу берут. Вроде бы как к полярникам или что-то в этом роде.

Конечно, тихий и милый Игорь Семенович, заведующий отделением абдоминальной хирургии, где уже десятый год трудился Егор Силаков, не мог иметь никакого отношения к отцененавистническим переживаниям этого самого Егора, но все-таки какой-то червячок при словах об «исследовательской работе» внутри зашевелился.

– А зачем полярникам хирург?

– Ну, может, не к полярникам, а куда-то в медицину катастроф. В общем, не морочь мне голову, я точно ничего не знаю. Но ведь не это главное, правда?

– А что главное?

Андрей так удивился, что даже сел. Потом опомнился и снова залег, повернув голову в сторону окна. Было очень забавно смотреть, как он пытается обращаться к Егору, не видя его глаз и потому изо всех сил морща лоб:

– Але, друг! Тебе вообще-то известно, что кандидатов на его место – раз-два, и обчелся? Ты да этот ваш… детективщик, одним словом. Макс, что ли? Так ты с очевидностью предпочтительнее.

– Для кого предпочтительнее? – усмехнулся Егор.

– Да для всех! Тебя сколько лет Вилюшкин в верхах и низах рекламировал, пока не помер?

– Вот я с его рекламой у всех в зубах и навяз. Кто меня заведующим назначит? Тот же Макс стеной встанет! Он ведь все, что можно сделает, со всеми поужинает, всем машинки помоет и все такое… Что он, даром свои детективы с лупой изучает?

В этот момент дверь открылась снова, только на сей раз куда более деликатно, и вошел легкий на помине Макс.

– Кому тут мои детективы покоя не дают?

Егор быстро сориентировался и решил убить сразу двух зайцев:

– Мне, светило ты наше литературное. Меня тут один детектив интересует, но он совсем старый, ты можешь и не знать.

Рассчитано было точно, и Макс завелся сразу же; во всяком случае, даже если он и слышал из коридора пару последних фраз, то предположение о том, что он может чего не знать в детективном мире, потрясло его куда больше:

– Не надейся. Даже если навскидку и не вспомню, но пороюсь и найду, если надо.

– Да где ты пороешься-то? Он аж в 1993 году был издан.

– И что?! Можно подумать, тогда люди не жили.

– Его, наверное, и в интернете нет. Кто у нас тогда про интернет знал?

– Ладно, не твоя забота. Что за книга?

– Никита Соснин, «Эксперимент 2Х». Куда-то второй том задевался, а где искать – не знаю.

– Ладно, поищу. Придумал тоже: я не найду!

Макс поскитался по ординаторской, бросая завистливые взгляды на безнадежно оккупированный Андреем диван, и недовольно буркнул:

– Что, в реанимации диваны неудобные?

– Еще какие, – безмятежно ответил Андрей, поворачиваясь на бок и нахально ухмыляясь.

Макс поднял брови в знак презрения к дурному воспитанию анестезиологов и неспешно направился в коридор.

– Слушай, вот что с ним не так? Вроде нормальный мужик, опять же с какой-то своей интересной заморочкой… Почему его все терпеть не могут?

Егор пожал плечами и снова уставился в окно, но Андрей не унимался:

– А что это за книга, с которой ты к нему пристал? Или просто замаскировался?

– Да так, – неопределенно сказал Егор. – У отца первый том нашел, а второго нет.

– Да ты что?! У Николая Сергеевича?! Детектив? Да он же отродясь их в руки не брал! Даже я – и то раз пять слышал все, что он имел сказать по поводу современной литературы вообще и детективов в частности. Откуда у него?..

– Вот я и пытаюсь понять, – Егор надеялся, что Андрей, знавший его очень неплохо, распознает в его голосе интонацию «Давай на этом остановимся». Андрей бросил на Егора быстрый внимательный взгляд и сменил тему:

– Так как насчет места заведующего? Или ты против?

– Да я вообще-то не против. Только специально для этого ничего делать не буду. Назначат – хорошо, не назначат – геморроя меньше.

В коридоре зашумели и забегали: видимо, пришел заведующий, и настала пора всем вспомнить о своих профессиональных обязанностях. Пока будет обход, Андрей загрузит больного: они любили работать вместе, и сегодня им предстояла резекция желудка у сорокалетнего здоровенного мужика с мускулатурой Тарзана – операция не самая простая и не самая быстрая. Не повезло мужику: в сорок лет – неоперабельная язва. Потом всю оставшуюся жизнь есть каждые два часа – причем редкостную гадость. Егор сам не переносил паровую пищу и страстно сочувствовал тем, для кого такая еда была единственно пригодной для выживания.

День пронесся, как трамвай по обледеневшим рельсам – без пауз, особых неожиданностей и возможности задуматься. Оказавшись снова в ординаторской только после трех часов дня, Егор подосадовал, что нельзя работать часов по двадцать в сутки: может, все как-нибудь само бы и рассосалось. Да уж, завотделением можно понять: медицина катастроф – это вещь. Особо не раздумаешься, поскольку не хватит ни сил, ни времени.

А у них в абдоминальном отделении ничего рассасываться не собиралось: в кармане зеленой хирургической робы Егора осторожно похрустывал листок с омерзительной схемой. Егор какое-то время покачался на носках у окна, потом глянул в список телефонов института, висевший на одной кнопке на дверце шкафа, нашел там телефон знакомого рентгенолога, еще немного помедлил и набрал номер:

– Костя? Привет. Егор Силаков из хирургии. Ты занят? Можно к тебе на пару минут заскочить? Да так, мелочь. Вопрос один имеется. Отлично, бегу.

Он спустился на два этажа и нашел рентгенолога Костю Васильева сидящим в своем полутемном кабинете и яростно строчащим заключения. На негатоскопе светился очередной снимок, на который Костя даже не пытался поглядывать. Да, собственно говоря, смотреть было и незачем: с одного взгляда ясно: оригинал – не жилец. Запущенная эмфизема. Несколько месяцев, и то не факт.

– Сейчас, погоди секундочку, – пробормотал Костя, дописывая последнюю строчку. Потом размашисто расписался, отпихнул от себя смертельный диагноз и крутнулся на табуретке в сторону Егора.

– Давай, говори, чего пришел. Ты обещал не больше пары минут, помнишь? У меня еще вон… Сам видишь. А я домой хочу.

– Да у меня тут такое дело… странное. Ты вон у нас за свинцовым экраном работаешь, должен про всякие излучения знать… Так вот мне интересно: есть такие излучения, которые могут каким-то запланированным образом воздействовать на человеческий мозг?

– У-у, и ты туда же, Брут…

– Куда именно? – не понял Егор.

– Так с этим уж сколько лет все носятся! Только это, скорее всего, туфта полная. Может, конечно, и не туфта, только в этом случае никто все равно никогда ничего не узнает, пока чьи-нибудь спецслужбы его не используют. Впрочем, как раз тогда точно никто ничего не узнает.

– Да погоди ты со спецслужбами… – поморщился, как от зубной боли, Егор. – Я не про то. Меня с чисто медицинского боку это интересует.

– Иди ты?! И с какого же это медицинского боку излучения, воздействующие на мозг, используются в абдоминальной эндохирургии? – полюбопытствовал Костя, заправляя в негатоскоп новый снимок.

– Ну… как замена наркозу, скажем…

– И чем тебе наркоз не угодил? Если побочными эффектами, то это еще большой вопрос, насколько лучше побочные эффекты у таких излучений. А если ценой – то это вообще смешно. Если такое в принципе делается, то аппаратура, боюсь, стоит столько, что наркоз – это просто семечки. Так что не хочу тебя расстраивать, но я в любом случае не по этой части. Если тебе так уж приспичило, лучше в интернете поищи. Правда, как ты там умудришься отличить бред от чего-то толкового… Все, привет семье, я отключился, – и Костя уставился на новый снимок, который явно был куда оптимистичнее предыдущего.

– Спасибо, – уныло сказал Егор Костиной спине и пошел к себе в отделение, ругая себя при этом на чем свет стоит. Видно, совсем мозги покорежило, раз решил таким образом информацию получать. Конечно, стоило начинать с интернета.

По пути он вспомнил, что до звонка Машке дело так и не дошло, устыдился и вышел на лестницу. В отделении он свои отношения с дамами особо не афишировал, полагая, что для сестричек лучше оставаться в роли поп-звезды – привлекательного, неженатого, но недоступного: дольше сливки будут в холодильнике обнаруживаться. Да и ко всяким прочим приятным мелочам, на которые горазды медсестры по отношению к молодым и симпатичным врачам, тоже привыкаешь быстро, а отвыкать совсем не хочется.

В трубке зажурчал Машкин голос, просто-таки дрожавший от сочувствия:

– Егоруша, родной, как ты там? Я все знаю, мне в отделении сказали в тот же день. Прости, я побоялась тебя дергать лишний раз. Думала, ты сам позвонишь, как захочешь.

Хорошо, не сказала «Держись». Егору казалось, что он это слово за последние несколько дней возненавидел на всю оставшуюся жизнь. Практически каждый пришедший на похороны счел своим долгом сказать ему «Держись». За что держись, почему держись?! Он что – рыдал в голос, бился в истерике над гробом? Лучше бы промолчали, ей-богу. А Машка – умница, за что и была полюблена. Или не полюблена? В общем, неважно – умница, и все.

– Я в норме, – сказал Егор, надеясь, что расшифровывать не придется. – Сегодня приедешь?

– Конечно, приеду, – с готовностью согласилась Машка. – Когда?

– Я освобожусь примерно часа через два. Могу за тобой заехать. Ты на работе?

– А где мне еще быть? Только, может, лучше я сама доберусь? А то мне завтра можно будет попозже на работу приехать, а ты ведь задержаться не сможешь…

– Не смогу. Зато тебе парковаться не придется.

– Ну как хочешь. Позвони, когда будешь подъезжать, ладно?

Просто золото, а не девушка. Терпелива, покладиста, умна… Может, это у нее просто конфетно-букетный период затянулся, а потом все и начнется? А по контрасту ох как обидно будет… Ну ведь не может так быть, чтобы на улице, случайно – и такой счастливый билетик вытащить? Нет, романтика – романтикой, а профессиональный цинизм – отличная штука. От многих огорчений оберегает. Так что лучше не слишком-то расслабляться. Во всяком случае, пока.

А «пока» – это сколько?

Сколько, сколько… Вон отца тридцать два года знал, а все равно мало оказалось. И Егора накрыло ставшее уже привычным за пару дней ощущение тундры внутри: все замерло, заледенело, темно, пусто, ветер воет, а ничто не движется… Он снова вспомнил профессора-психиатра с тихим голосом: тот, помнится, говорил, что есть такая странная реакция на стресс – шизоидная, кажется, – когда человек словно бы замирает внутри и сам себе не дает ничего чувствовать. Что-то делает, что-то думает, о чем-то разговаривает – и при этом абсолютно бесстрастен, хотя только что, может, всех родных похоронил. Это его психика так защищается от непереносимых эмоций.

Егор прислушался к себе: холодно, но спокойно. Точнее, никак. Схема, этот дикий «Эксперимент 2Х», отец-убийца – все мысли на месте, никуда не делись, но боли нет. И ничего другого – тоже. Просто все внутри ноет, как будто сплошь поросло больными зубами. И где найти подходящего стоматолога, решительно непонятно.

Внезапно между больных зубов всплыло давнее воспоминание: они с отцом смотрят какую-то передачу про бомбежку Нагасаки. Егору лет семнадцать, он уже решил непременно идти в медицинский, и тогда еще вполне понятные для него так называемые общечеловеческие ценности (помнится, позже он совершенно перестал понимать, что имеется в виду под этим словосочетанием) бурлят в его голове и заставляют страстно возмущаться невероятным цинизмом американцев, сумевших одним нажатием какой-то кнопки уничтожить сотни тысяч человек. Отец терпеливо выслушивает неистовый монолог Егора и спокойно замечает:

– Может, если бы не эта бомбежка, мы бы до сих пор не могли пользоваться атомной энергией.

Егор взвивается:

– Да разве стоит эта энергия такого количества жизней?!

Отец иронически усмехается:

– А ты представь себе, что атомных электростанций нет и сейчас, энергетический кризис уже наступил, и те же самые сотни тысяч гибнут от холода.

– Можно подумать, ты точно знаешь, что было бы именно так!

– Нет. Не знаю. Но и ты не знаешь, что так точно бы не было. И никто не знает.

– То есть ты считаешь, что американцы были правы?!

Отец пожевывает губу, поднимает брови в раздумье, потом все так же спокойно говорит:

– Ты знаешь, я вообще не очень хорошо понимаю, что такое хорошо, плохо, правильно, неправильно, справедливо, несправедливо… И не дай тебе Бог когда-нибудь начать понимать это слишком хорошо.

Егор прекрасно помнил – хотя и не вспоминал этот разговор, наверное, с того самого дня, – как потрясли его отцовские слова. Он тогда ни на секунду не готов был допустить мысль о том, что отец может быть прав. Кажется, он тогда даже гордо игнорировал отца целую неделю – столь чудовищным кощунством показались ему эти холодные логические построения.

Хотя нет, пожалуй, не сами построения, а мысль о том, что у отца нет ничего святого – вроде бы именно так Егор сформулировал тогда для себя его признания насчет «хорошо» и «плохо». Ему тогда казалось, что мир перевернулся: отец, которого он без всяких оговорок готов был считать образцом доброты и порядочности, вдруг предстал этаким безнравственным монстром.