Коллекция недоразумений. Принцип матрёшки

Коллекция недоразумений

Принцип матрёшки

Галина Тимошенко

Елена Леоненко

© Галина Тимошенко, 2019

© Елена Леоненко, 2019

ISBN 978-5-4490-0192-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Гости на поминках особо засиживаться не стали. Первыми поднялись старые друзья отца, два отставных полковника в солидных годах – Борис Александрович и Станислав Сергеевич. У обоих было одно и то же профессиональное выражение лица – одновременно цепкое и любезное. Егор вышел следом за ними в прихожую, успев заметить, как младший из них, Станислав Сергеевич, надев шапку, по привычке попытался посмотреть в зеркало. Зеркало, как полагается, было занавешено, и полковник метнул пристыженный взгляд через плечо, на открытую дверь в гостиную, хотя тем, кто там оставался, явно было не до происходящего в прихожей.

Борис Александрович, худой, жилистый и невысокий, с каким-то угловатым черепом и редким коротким ежиком волос, притянул Егора за плечи к себе и тихо прогудел ему в ухо:

– Ничего, мужик, все нормально. Дети и должны хоронить отцов.

Егор что-то невнятно промычал в ответ: охоты развивать тему у него не имелось.

Станислав Сергеевич, смирившись с отсутствием возможности проинспектировать собственный облик, решил внести свою лепту в завершение поминального ритуала:

– Земля ему пухом, как говорится… Как настоящий чекист умер, двадцатого декабря. Ты можешь им гордиться, сынок.

Егор снова промолчал: то, что отец, в свое время занимавшийся в органах госбезопасности какими-то физиологическими исследованиями, умер именно в день создания ВЧК, не казалось ему особым поводом для гордости. Тем не менее, эти два полковника были, в сущности, единственными отцовскими друзьями с давних пор, и все эти банальности им вполне можно было простить. В конце концов, кто им Егор, чтобы они вдруг начали подыскивать специально для него какие-то особые слова? У них свое горе, у него – свое. Помочь ему они всегда помогут, если понадобится, но для них он всегда был не более, чем сыном их друга Коли Силакова. Бывает, конечно, когда друзья родителей оказываются детям почти что вторыми папами или мамами, но в их случае этого не произошло. Да и вообще – большой вопрос: может ли сотрудник этих самых чертовски важных для страны органов по-настоящему дружить с кем-то из тех, чью безопасность охраняет – будь он хоть ученый-исследователь, хоть шпион, хоть кадровик? Впрочем, кто знает, что творится в их вежливо улыбающихся и внимательно наблюдающих головах…

Полковники обняли Егора на прощание, поцеловали руку вышедшей их проводить Марте Оттовне. Она, как и положено даме из хорошей немецкой семьи, даже не прослезилась, но обняла обоих мужчин чуть более порывисто, чем это было бы на прощании после обычной вечеринки.

Заперев за ушедшими дверь, Марта Оттовна все с тем же достоинством настоящей леди ушла в ванную. Егор тоскливо проводил ее глазами: он точно знал, что плакать мать не будет – ни сейчас, на людях, ни потом, в бывшей супружеской, а нынче перешедшей в ее безраздельное пользование спальне. Наверное, для нее это так же невозможно, как выругаться или попудрить нос в метро. Воспитание мать получила хоть и не слишком соответствовавшее советским реалиям второй половины двадцатого века, но зато вполне отвечавшее представлениям ее родителей, поволжских немцев, о порядочности и правилах приличия. Завтракали и ужинали в доме всегда в одно и то же время, стол, покрытый клеенкой, считался вопиющим нарушением всего, чего можно, а в ушах у Марты Оттовны даже рано утром в воскресенье красовались серьги, прекрасно гармонирующие с цветом ее домашнего туалета – не халата, упаси Бог, а именно туалета. Голос в доме мог повышать только отец, да и ему для выражения самых что ни на есть сильных чувств вполне хватало изысканной язвительности. Мать же всегда была воплощением хорошего тона, светских манер, надежности и дружелюбия – словом, идеальная женщина. Интересно, а отец-то хоть раз видел ее взлохмаченной и с горящими глазами?..

Егор отогнал от себя неподобающие в данной ситуации мысли и собрался уже было вернуться к оставшимся немногочисленным гостям. Не тут-то было: в прихожую вышли сослуживцы отца на его нынешней работе. Хотя теперь уже не на нынешней, а просто на последней…

Он с внутренней обреченностью приготовился к новой порции соболезнований. Ну почему, скажите на милость, человечество не соизволило придумать каких-то нормальных слов, которыми можно было бы разговаривать в подобных ситуациях?! Ведь понятно же, что почти все из тех, кто сегодня собрался на кладбище, а потом пришел на поминки, действительно горюют. И отца они на самом деле любили, и восхищались им, и мать с Егором они жалеют – но слова при этом произносят какие-то картонные. И кому от этих слов должно стать легче?

Но слова, к удивлению Егора, были произнесены довольно неожиданные:

– Извините, Егор Николаевич, мы понимаем, что сейчас не слишком подходящий момент… Но у нас время не очень терпит, поэтому вы уж нас простите… Дело в том, что мы бы хотели забрать все рабочие материалы отца. Исследования-то продолжаются, вы понимаете… Да, и еще, конечно, его ноутбук. Вы не возражаете?

Высокий лощеный человек, произнесший эту тираду вполне спокойным и уверенным голосом, несколько контрастировавшим с избытком извинений в словах, был Егору совершенно незнаком – в отличие от самого давнего отцовского друга Виталия Игоревича Черепанова (в просторечии дяди Виталика, каковым он был для Егора все тридцать лет жизни), который тоже относился к последним отцовским сослуживцам.

Егор выдержал холодную паузу, чтобы не выдать внезапно вспыхнувшего раздражения, и сказал:

– Момент действительно не слишком подходящий. Я надеюсь, вы не собираетесь осуществлять выемку прямо сейчас? Я думаю, мама хотела бы сначала сама разобрать все его документы.

– Ну что вы, Егор Николаевич, какая выемка?! Не сердитесь, мы все понимаем. Конечно, мы подождем. Просто хотелось бы, чтобы вы, если можно, не слишком с этим затягивали.

Вмешался Виталий Игоревич:

– Егор, не бери в голову, мы с тобой сами все решим. Ребята, не волнуйтесь, я лично все сделаю. Так будет лучше.

– Конечно, конечно, – поспешно согласились «ребята».

Послышался звук открываемой двери ванной, и Егор напрягся еще сильнее: если мать слышала этот разговор, то сохранение ее фирменного спокойствия может ей стоить слишком дорого. И правда, что за бесцеремонность?! Можно подумать, дело государственной важности – их социологические исследования какого-то очередного общественного мнения по какому-то очередному никому не интересному вопросу… Да и не в самом исследовании, небось, дело. За эти исследования деньги платят – и немалые, надо думать. Институт международный, а там, за границей, они ко всем этим опросам относятся просто ужас как серьезно. Этим деятелям нужно все завершить в срок, чтобы точно так же в срок деньги получить – а мать должна прямо сейчас начать возиться со всеми этими бумагами, дисками и флэшками?!

Кстати, а ноутбук-то им зачем? Понятно, отец очень много работал дома, но при его безмерной аккуратности и педантичности во всем, что касалось работы, трудно предположить, чтобы он какие-то важные документы держал только в ноутбуке. Насколько Егор знал, отец ежевечерне сбрасывал всю информацию на флэшку, да частенько еще и не на одну – на всякий случай. Спасибо Черепанову: догадался быстро свернуть разговор. В последние дни вообще он словно бы взял на себя роль отца – во всяком случае, в том, что касалось заботы о матери. Егору даже казалось, что сейчас матери легче с дядей Виталием, чем с ним самим. Да и то сказать: все годы, что отец с матерью прожили вместе, тот постоянно присутствовал в их жизни на правах ближайшего друга главы семьи.

Отец с Виталием дружили еще со школы и умудрились ничего из этой дружбы не растерять даже в те годы, когда они учились на разных факультетах: отец на биологическом, а Виталий – на психологическом. И потом, когда отец работал в госбезопасности, а Виталий скучал в лаборатории социологических исследований на каком-то древнем, непонятно что в смутные перестроечные времена производящем заводе, – все оставалось по-прежнему. Жениться Виталий так и не собрался, но и Силаковым не надоедал, грамотно дозируя свое участие в их семейной жизни.

Как-то так незаметно случилось, что постепенно и для Марты Оттовны он стал не столько другом мужа, сколько просто другом. Егор даже подозревал, что некоторые вещи матери проще было рассказать Виталию, чем отцу. Может, в его улыбчивом круглом лице и вечно теплых карих глазах было меньше насмешливости, может, он больше, чем отец, был склонен молча внимательно слушать, ничего не комментируя… Да и сам Егор еще в детстве обожал визиты дяди Виталика, который (в отличие от серьезной матери и ехидного отца) мог часами играть с ним в любые мальчишеские игры, не обращая внимания на выбившуюся из брюк рубашку и покрытый потом лоб. Повзрослев, Егор так и не начал с Черепановым откровенничать, но относился к нему с максимально возможной для себя нежностью.

…После ухода бесцеремонных отцовских сослуживцев в гостиной оставались только подруги матери, пара дам, преподававших вместе с ней в университете какие-то гуманитарные науки, и двое друзей Егора. С Ильей Егор дружил еще со школы. Тогда это был любимец всех учителей – и, как ни странно, одноклассников: веселый хулиган, шутя учившийся на одни пятерки, так же шутя потом закончивший мехмат МГУ и без особых усилий недавно защитивший докторскую диссертацию. Правда, со школьных времен Илья несколько потяжелел и полысел – что, однако, нисколько не мешало его сокрушительному успеху у всех девушек от двадцати до пятидесяти лет.

С Андреем Егор сдружился много позже – в Институте эндоскопической хирургии, куда оба пришли работать сразу после интернатуры. Оба были хоть и менее блистательны во время обучения, чем Илья, но все же достаточно хороши, чтобы их взяли на работу в столь достойное заведение – причем заметьте, без всякого блата! Было бы даже смешно представить себе, чтобы старший Силаков согласился использовать какие-то связи для того, чтобы помочь сыну устроиться на хорошую работу. Просто и Егор, и Андрей интернатуру проходили в том же институте.

Егор покорил сердце ныне покойного профессора Вилюшкина тем, что задавал больше вопросов, чем все остальные интерны, вместе взятые, и имел достаточно наглости, чтобы потом еще и проверять полученные ответы. Когда он в очередной раз рискнул поспорить с Вилюшкиным, оперируя информацией, почерпнутой накануне ночью из журнала Американского хирургического общества, тот не выдержал и сказал:

– Знаете, юноша, ежели вы такой умный, придется вам здесь поработать подольше. Вот тогда и посмотрим, будете ли вы продолжать спорить, когда количество ваших операций будет зависеть от моего доброго отношения к вам.

Честно говоря, спорить Егор продолжал и после интернатуры – только после смерти Вилюшкина это чаще всего не имело столь приятных последствий.

Андрей был анестезиологом в пятом поколении, и, похоже, все московские врачи были знакомыми его родителей. Для них сама его фамилия была своего рода гарантией наличия всего необходимого хорошему врачу – поэтому оказалось само собой разумеющимся, что он вполне годится для интернатуры, а потом и для ординатуры Института эндоскопической хирургии. В ординатуре-то они и сдружились с Егором, поскольку обнаружилось, что оба между операциями любят поиграть в шахматы. Потом нашлись и многие другие, жизненно важные для дружбы между двумя молодыми мужиками параметры сходства – и в результате Андрей вполне естественно влился в компанию школьных друзей Егора. Сегодня еще один из этой компании не смог прийти ни на кладбище, ни на поминки, хотя и знал Егорова отца уже много лет: как на грех, оказался в командировке.

Андрей, завидев Егора в дверях гостиной, налил полную рюмку водки и молча протянул ему. Егор сел рядом и послушно водку выпил. Илья, более сентиментальный, чем два врача, подвинул стул поближе и обнял Егора за плечи:

– Наверно, хуже всего то, что это как-то так внезапно… Когда человек долго болеет, к этому еще можно как-то подготовиться. А так…

Андрей, заметив, как напряглись скулы у Егора, прервал Илью:

– Хорош митинговать, математик. Ты не пробовал ни того, ни другого – и слава Богу. Так что помолчи пока.

Полная неожиданность отцовской смерти выводила Егора из хоть какого-то подобия душевного равновесия: ему не давало покоя то, что он, врач, просмотрел у отца какие-то симптомы. Конечно, он знал, что у мужчин старше сорока острая сердечная недостаточность может вдруг случиться без всяких предварительных осложнений. Но чтобы на фоне полного здоровья… Единственное, что мучило отца – и то весьма редко, – была изжога. Обследоваться по этому поводу отец категорически отказывался, и после нескольких бесплодных попыток Егор оставил надежду уговорить отца воспользоваться медицинскими знаниями собственного сына. Да и самого его отцовская изжога не особо волновала, поскольку возникала она только после очень уж крамольных с точки зрения диетологии блюд. Ну имеет право человек, в самом-то деле, на одно-единственное несерьезное недомогание?! И вдруг…

Не то чтобы он всерьез себя винил в смерти отца – слишком много всякого разного видел он на своей работе, чтобы быть столь самонадеянным, – но мысли его постоянно вертелись вокруг этого вопроса: что он упустил?

Проснулся Егор наутро с ясной головой – ясной просто до отвращения. Напиться накануне ему не удалось: он пил, и пил много – только почему-то все никак не пьянелось. Точно так же не пьянелось ему все три дня, прошедшие после того, как мать обнаружила отца в его кабинете – без малейших признаков жизни, за рабочим столом, на котором ворохом лежали старые фотографии. Это тоже не давало Егору покоя: он не понимал, как могли эти фотографии быть связанными с отцовской смертью. Что-то здесь было не так – или Егору казалось, что не так: тогда получилось бы, что не он просмотрел нечто важное, а на самом деле что-то было не так…

Он вышел на кухню в надежде, что мать еще спит: пусть хоть немного отдохнет после всех этих соболезнований, комьев на могилу, цветов, которые почему-то пахли как-то особенно удушающе. Кто их знает, может, они всегда так пахнут зимой? На фоне свежести снега, например…

Но Марта Оттовна уже стояла у плиты и варила традиционный утренний кофе: все должно быть, как всегда, что бы ни происходило. Опускаться нельзя. А в категорию «опускаться» у матери входило и отсутствие свеженакрахмаленной скатерти, и небрежная прическа, и домашние шлепанцы, и неаккуратные бутерброды – словом, все, что могло бы внести хоть самый ничтожный диссонанс в неизменную атмосферу домашнего уюта их родового гнезда.

На столе стояло три чашки. Мать подхватила турку, обернулась к столу – и замерла.

Да, подумал Егор, а этот из гнезда выпал…

Он встал и молча убрал третью чашку. Марта Оттовна дернулась было его остановить, но тоже промолчала и разлила кофе по чашкам. Кофе, видимо, варился тоже в автоматическом режиме: в турке оставалась ровно одна порция.

– Не надо, мам, – негромко сказал Егор.

– Что не надо? – ровно, не глядя на него, поинтересовалась мать.

– Чем скорее ты привыкнешь, что все так и есть, тем лучше. Иначе можно свихнуться. Поверь, я знаю. Я видел.

Кофе пили долго: надо же было чем-то себя занять. Как на грех, было воскресенье, и следовало еще решить, что они будут делать целый день. Наконец мать все тем же ровным голосом спросила:

– Чего хотели папины сослуживцы?

Егор с деланным удивлением поднял брови, но мать досадливо нахмурилась:

– Да ладно, говори уже. Я ведь слышала ваш разговор. Голос у тебя был какой-то… В общем, ты с ними не просто прощался.

Егор несколько мгновений раздумывал, стоит ли говорить матери о просьбе отцовских коллег, но потом все-таки решил, что любое дело сейчас для нее будет лучше, чем воскресное ничегонеделание.

– Они просили, чтобы мы не слишком затягивали с разбором всяких документов, которые остались от… папы. Они хотят забрать все рабочие материалы, даже ноутбук. У них какие-то исследования остановились без этих материалов, а там сроки… Но дядя Виталий сам все заберет на днях. Только сначала нам с тобой надо самим все разобрать. Ты… готова?

Он специально будто оправдывал не слишком приличную торопливость вчерашних гостей, чтобы мать не отказалась всем этим заниматься.

На обдумывание ей понадобилась целая минута. Хотя как знать – может, не на обдумывание, а опять-таки на приведение своего голоса и всего прочего в подобающий порядок?

– Хорошо. Я сейчас помою посуду, и займемся. Только со всякими компьютерными штучками будешь разбираться ты, а я займусь всем остальным.

Кабинет отца всегда был заповедным местом – не только для Егора, но и для Марты Оттовны. В детстве он казался Егору неким таинственным замком, символом величия отца: каждый раз, входя туда, он одновременно и немножко съеживался, и гордился, что ему открывается доступ в святая святых – Место, Где Работает Отец. Интересно, а как все это было для матери? Во всяком случае, она никогда не входила к отцу без стука – и уж конечно не открывала дверь в кабинет в его отсутствие.

Даже убирался в кабинете отец всегда сам. Все это вовсе не означало, что отец специально что-то скрывал от своих домашних: просто Егор с матерью знали, что у отца важная, сложная, а до определенного момента и действительно секретная работа.

Отец любил повторять чью-то фразу: «Настоящий исследователь – как бульдог, который схватил кость и пока не разгрызет ее, не сможет отпустить, даже если сам того очень захочет». Соответственно, ни Егору, ни Марте Оттовне как-то не очень хотелось приставать к бульдогу в тот момент, когда он свою кость грызет. Поэтому даже сейчас, когда было очевидно, что никто никакую кость точно не грызет и больше никогда грызть не будет, мать с сыном одновременно и непроизвольно слегка замедлили шаги перед дверью в отцовский кабинет.

Егор предоставил матери право войти первой. Она пару раз моргнула и все-таки рискнула открыть дверь.

В кабинете все оставалось точно так же, как было несколько дней назад, когда Марта Оттовна, встревоженная отсутствием ответа на ее стук в дверь, отважилась заглянуть туда без разрешения. Только сейчас стул был отодвинут от стола: это врачи скорой помощи укладывали хозяина на носилки, когда стало очевидно, что никакие реанимационные мероприятия не стоит даже и начинать.

Марта Оттовна решительно прошла к письменному столу, распорядившись:

– Ты, наверное, лучше забери ноутбук к себе, а я пока разберусь в ящиках.

Егор подозрительно глянул на нее, но спорить не осмелился.

На всякий случай он открыл несколько папок на рабочем столе ноутбука: все файлы в них были защищены паролями. Это было удивительно, но не слишком: как любили говорить два старых полковника, бывших чекистов не бывает, а привычка – вторая натура… Нравились отцу мальчишеские игры в конспирацию – что ж тут такого?

Егор легонько погладил клавиши ноутбука, еще немного посидел над ним и направился в кабинет. Снова замедлил шаги перед дверью (интересно, когда-нибудь выветрится из всяких его душевных закоулков детский благоговейный трепет перед этой комнатой?) и осторожно заглянул внутрь.

Марта Оттовна с растерянным лицом сидела перед отцовским столом, держа в руках какую-то потрепанную книжку. Такими обычно бывают читаемые в метро детективы или дамские романы.

– Егорушка, ты случайно не знаешь, откуда это у отца?

Да уж, действительно… Отец никогда в жизни не читал ни детективов, ни какой бы то ни было другой литературы такого рода, ограничиваясь исключительно литературой профессиональной. Когда он отдыхал – что, надо сказать, случалось не слишком часто, – то баловал себя тем, что он считал высочайшей классикой: Толстым, Золя, Гюго, Плутархом, Карамзиным, философами разных веков… И откуда, в самом-то деле, у него взялся какой-то бульварный романчик? Подобные книги его возмутили бы даже в руках жены и сына – не то чтобы самому их читать. Тогда откуда?..

– Дай-ка глянуть…

Какой-то Никита Соснин. «Эксперимент 2Х». Видать, заслуженная книжка, много раз читана. И возраст-то у нее весьма почтенный: издана аж в 1993 году. Это что ж, отец в 1992 году ушел из КГБ по причине начала развала вышеупомянутой организации и с горя пристрастился к такому чтиву?!

Да вроде горевать-то ему тогда было особо некогда: его практически сразу же пригласили на нынешнее (черт возьми! не нынешнее, а последнее…) место работы. В то время всякие западные институты, их филиалы и прочие подобныве конторы росли на обломках Союза, как грибы дождливым теплым летом. Именно тогда некий немецкий институт социологических исследований открыл в Москве собственный филиал, в который срочным порядком начали набирать людей.

Каким уж образом немецких социологов заинтересовал человек, всю жизнь занимавшийся физиологическими исследованиями для КГБ, которым, наверное, на их благополучном Западе непослушных детей пугали, было решительно непонятно. Но для их семьи это приглашение выглядело просто манной небесной: в начале девяностых матери в университете платили ровно столько, чтобы хватало на квартплату и электричество. Егору было тринадцать, и финансового толку с него не было никакого – одни сплошные расходы. В органах госбезопасности служивых тогда деньгами тоже отнюдь не баловали: многие вообще по ночам частным извозом подрабатывали. Так что дома вопрос, принимать ли отцу столь заманчивое предложение – зарплаты в начинающем свою деятельность филиале были вполне европейские, – даже не вставал. Вот отец предложение и принял – и, насколько знал Егор, никогда потом не пожалел об этом, даже на одну коротенькую секундочку.

Поскольку поначалу отцу пришлось резко менять направление деятельности и читать кучу социологической и психологической литературы, то времени на развлекательное чтение у него не оставалось вообще. Ему этого времени и на сон-то не хватало – не говоря уж о неспешном и обстоятельном общении с домашними. С чего же у него вдруг образовалась этакая странная книжица? Или это вообще не его? И что она тогда у него в столе делала?

– Мам, а где ты ее нашла-то? – поинтересовался Егор.

– Да в нижнем ящике, в самой глубине. Представляешь себе, как я удивилась?

Да, не слишком информативно. Правда, любое другое место обнаружения детектива тоже вряд ли дало бы какую-то полезную информацию…

– А у тебя что? Ты уже все посмотрел, сынок?

– Да. В ноутбуке одни рабочие материалы. Правда, очень странно: представляешь, все файлы под паролями! От нас их отец прятал, что ли? Или это все отягощенный анамнез? Госбезопасность жила, жива и будет жить, холодная голова, чистые руки и все такое…

Мать неодобрительно поджала губы. Понятно. Дома еще долго нельзя будет шутить на эту тему: нечего топтаться по маминым нравственным и прочим устоям. Самому Егору вовсе не обязательно было хранить скорбную сдержанность в словах и жестах, чтобы каждую секунду помнить: отца больше нет. Да и не удалась бы ему такая сдержанность: профессия не та. Как известно, нет больших циников и матерщинников, чем хирурги, – но воспитанной со всей немецкой корректностью матери об этом знать не стоит.

Марта Оттовна, конечно, отличалась недюжинным самообладанием, но все же ей периодически приходилось замирать над стопками бумаг и всякими мелочами, чтобы не пустить на волю собственные эмоции. Поэтому Егор счел за благо оставить ее в кабинете одну: пусть хоть на это сил не тратит. Хотя… Она же, наверное, не перед ним лицо держит, а перед самой собой. Или как?

Тем не менее Егор ушел на кухню, захватив с собой загадочный «Эксперимент 2Х». Ему вдруг показалось крайне важным понять, почему в отцовском столе оказалась именно эта книга. Выходит, отец лукавил, когда вел свою борьбу за высокие литературные идеалы? Или эта книга и была тем самым опытом, после которого отец так безвозвратно разочаровался в современной литературе? Но тогда зачем источник печального опыта хранить столько лет? А если все-таки лукавил – то зачем?!

У Егора вовсе не было уверенности, что чтение странной книги даст ему ответы на все эти вопросы. Однако так или иначе, но какое-то значение книга для отца имела – а, значит, имеет сейчас значение и для самого Егора. Поэтому он вытащил из холодильника остатки вчерашней еды, налил себе в чашку остывшую (отцовскую…) порцию кофе и углубился в чтение.

…Очнулся Егор, когда за окном уже было совсем темно. Он машинально кинул взгляд на часы: семнадцать десять.

Чтобы прийти в себя, он подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу и закрыл глаза. Голова все равно горела, и он распахнул створку окна. Зачерпнув снега с подоконника, вытер им лицо. Помогло мало.