Отличники от других… Первая четверть

– Оставь свои деньги, парень, тебе они сейчас нужны больше. Твоя девушка нуждается в помощи. Думай об этом!

– Спасибо Вам большое! Вы спасли её! Вы – добрый человек, – сказал я запинаясь.

– Иди, она тебя ждет – ответил водитель, берясь за руль, и напоследок крикнул: – Береги её, парень!

Я взял подругу на руки и понёс к калитке. Маша прижималась ко мне, рукой обвив мою шею, а другой пытаясь выудить из сумки ключи. Джек, кинувшись, было навстречу, увидел, что хозяйке плохо, глухо зарычал и побежал в опасной близости от моих ног, сопровождая нас к крыльцу. Я поставил Машу на ноги и ждал, пока она ключом отпирала дверь дома, тяжело облокотившись о косяк. Отворив дверь, я снова подхватил на руки и понес её по лестнице, вспомнив только на верхней ступеньке, что нужно дышать. Осторожно опустив девушку на кровать в спальне, я сел рядом. Подруга откинулась на подушку, закрыла глаза, все еще тяжело дыша.

– Спасибо тебе, мой спаситель! – прошептала она. – Значит, монетка действует?

– Да, Машенька, действует. Отдохни! Тебе помочь снять протез?

– Нет, спасибо, я сама. Сходи лучше на кухню, принеси компот из холодильника, пожалуйста. И попей сам.

Я слетел с лестницы, запутавшись с дверями на первом этаже. Наконец, за одной из них оказалась кухня. Я вынул из холодильника кастрюлю с компотом, в котором плавали половинки яблок и слив, налил стакан и, боясь расплескать, понёс наверх. Маша уже переоделась и сидела в халате у стола, изучая содержимое ящичка с лекарствами. Жадно выпив ледяной напиток, она благодарно посмотрела на меня. Потом взяла тонкий шприц из одноразовой упаковки и, набрав из ампулы прозрачную жидкость, смело сделала себе укол прямо в нежную кожу культи ноги. Я внутренне содрогнулся, снова ощутив чужую боль, как свою.

– Не бойся, мне не больно, – через силу улыбнулась она мне. – То есть, не так больно, как недавно на улице. Сейчас всё пройдет…

– Какая ты… сильная! – нашел, наконец, я нужное слово.

– Просто я знаю, как справляться с болью, когда есть лекарство. А на улице ничего кроме анальгина с собой не было. Я глупая. Не взяла с собой трость. Если бы не ты, сидела бы на лавке, как дура, и плакала.

Маша раскрыла пакет, вытащила из него две книжки, показала мне, хвастаясь своей находкой. Мы сели на кровати рядышком, и через некоторое время девушка, заметно оживившись, рассказала мне о событиях, произошедших с ней за день. Потом, мы спустились в кухню, и продолжили беседовать за чашечкой ароматного кофе. Позже, на улице, сидя на качелях, обняв мою Машеньку и подставляя закатному солнцу лицо, я улыбался, жмурясь от счастья и думая, что сегодня был еще один волшебный день с ней, подаренный мне судьбой.

Когда пришло время прощаться и возвращаться домой, я опять увлекся долгим поцелуем любимых губ, наслаждаясь нежной отзывчивостью их обладательницы.

Жаль, что в воскресенье Маришка будет занята. Был у меня тайный план сводить её в кино. Зато мы договорились, что мне тоже можно будет как-нибудь прийти с ней и поплавать в бассейне.

Я мчался домой, казалось сантиметрах в десяти от ещё горячего после летнего дня асфальта. В руке сумка с заветной книжкой, а впереди чудесный вечер дома, в уютной спальне, когда все уже спят, и никто не мешает читать и мечтать…

* * *

* * *

Во сне мне снилась неведомая Москва с антикварными домами и телегами во дворах, которые, почему-то дымя выхлопами, запрудили улицу Большую Полянку, сплошь заросшую травой, на которой росли ромашки и одуванчики. А по обочинам – дремучий лес, над кронами которого вздымались красные башни Кремля. На одной из них Куранты тикали как настольный будильник. И Маша с длинными распущенными волосами, стоя на перекрёстке, сверяла с ними свои маленькие часы, на которых вместо привычных 12 чисел значились диковинные угловатые буквы с концами, причудливо свисающими вниз, как колючки акации…

…Был морозный день. Я спешила на занятия по дзюдо и побежала к остановившемуся трамваю. Большая грузовая машина вдруг оказалась прямо передо мной, продолжая двигаться по обледеневшей дороге в толпу. В голове крутился вопрос: Как мог грузовик ехать, если колеса у него не вращались? Помню, что ударилась лбом о кузов, а ноги по инерции, поехали под большие задние колеса. Потом резкая боль и темнота…

Очнувшись в больнице после операции, я долго изучала сложную систему подвесов и вытяжек, в которых находились закованные в гипс мои ноги. Сознание, замутнённое наркозом, погружало в сон. Я не успевала понять, что именно не так в этой системе.

Проснувшись, наверное, через вечность, попробовала пошевелить пальцами ног, но безуспешно. Лишь тупая ноющая боль, казалось, растекающаяся по всему телу и стучащая с частотой пульса внутри головы. Перед глазами слайдами всплывали встревоженные лица папы, мамы, брата, дедушки и снова сон без сновидений. А потом страшная истина, от которой хотелось спрятаться, укрыться с головой, зажмуриться и всё забыть: «Я не смогу ходить без ноги». Я смотрела в потолок и боялась отвести взгляд, изо всех сил удерживая внимание на белой панели, стараясь не пускать эту мысль овладеть мной. Трудно было не впасть в отчаяние, не поддаться истерике, не жалеть себя, несчастную, умываясь слезами. Когда пришла мама и сказала, что умер дедушка Тима, я заплакала от отчаяния. «Он ведь только вчера приходил, – проносилось в голове.– Рассказывал весёлые истории, говорил, что я обязательно смогу жить и ходить как все, потому что сильная, и потому, что Бог никогда не пошлёт человеку испытания, если тот не сможет его выдержать». Дед, уходя, очень просил простить человека, сделавшего меня инвалидом. Какое это страшное слово – инвалид! Как клеймо, от которого уже не избавиться ни по какому волшебству. Выход только один – взять себя в руки, всё обдумать и сделать так, как советовал дед Тима. Вечером я постаралась убедить себя, что жизнь продолжается, самой себе объяснить тот случай, посмотреть на ситуацию глазами того водителя, и с удивлением обнаружила, что мне стало легче. «Может он и вправду не смог остановить гружёную машину на льду? Ведь не крутились же у грузовика колёса…!!!»

Когда в палату пришли незнакомые люди в халатах поверх костюмов и представились начальником автоколонны и водителями, я увидела сострадание в их глазах. Они что-то говорили о санатории, принесли кучу конфет, фруктов и большого плюшевого медведя-панду. Водитель, назвавшийся Антоном Семёновичем, всё отворачивался и украдкой вытирал слёзы, а потом, когда все вышли, задержался, стал на колени передо мной и пробормотал: «Прости, дочка, меня, грешного! Не успел я, окаянный, спасти тебя, девочка! Я буду помогать тебе, как смогу, буду молиться за тебя. Дай Бог тебе здоровья и никогда больше не страдать!»

Позже, папа рассказал, что все водители и руководство автоколонны решили каждый месяц отчислять из своей зарплаты деньги на моё лечение.

Мама настояла на том, чтобы в начале апреля я начала вставать на костыли и учиться ходить с ними. Она ровным безжалостным голосом (спасибо ей за это!) объяснила, что мой коленный сустав на правой ноге без тренировки может навсегда потерять подвижность в согнутом положении, и потребуется еще одна ампутация оставшейся голени, чтобы впоследствии можно было надеть протез. Пересилив сводящий мышцы, липкий животный страх, я стала наступать на закованную в гипс левую ногу, ещё долго по привычке «шагала» короткой культей правой ноги, тщетно ища опору для неё. Боль вернулась и каждый день напоминала о себе, отпуская только тогда, когда я валилась в изнеможении на кровать после многочасовых тренировок и обезболивающего укола. Когда принесли первый протез, я смотрела на этот, похожий на грубо отрезанную ногу большой куклы, чуждый моему телу предмет с содроганием. Еле убедила себя, что смогу надеть его. Даже в толстом компрессионном носке получилось вытерпеть лишь минуту. Почувствовав, как нежная кожа, только-только затянувшая рану на культе, запылала огнем, как обваренная кипятком, я сбросила протез на пол. Ногу свело от нестерпимой боли. Тогда я попросила дать мне какой-нибудь наркотик, чтобы привыкнуть к ней. Мама категорически запретила даже думать об этом. Стать на обе ноги, без костылей – простое даже для младенца упражнение, для меня казалось невыполнимым. Судорожно обхватив брусья руками, я впервые медленно перенесла вес тела на протез. Ощущение, что нога погрузилась в кипящую смолу, а из глубины в неё вонзаются острые шипы – пожалуй, так можно описать эту пытку. Йогам такое и не снилось. Каждый день число шагов по колено в смоле увеличивалось. Тренажёры стали привычными, как тумбочка или кровать. Желание ходить как все, подстёгивало продолжать тренировки. Врачи предлагали инвалидное кресло, чтобы выезжать гулять на воздух, но я не стала в него садиться. Казалось, сев в это страшное кресло с большими велосипедными колёсами, я автоматически стану инвалидом и уже никогда не смогу жить как все люди.

Когда одноклассники с классным руководителем приходили в больницу, настроение у меня поднималось. Они спрашивали о здоровье, рассказывали о школе, приносили домашнее задание, но среди ребят я не увидела тех, кого считала своими друзьями и подругами. Даже Костик – тихий мальчик с большими голубыми глазами, помогавший носить портфель и однажды угостивший мороженым в кафе – ни разу не пришёл. От этого становилось грустно и непонятно.

Однажды, в конце марта мама пришла проведать днём, необычно радостная и деловитая. «Машенька, я всё уладила, – возбуждённо говорила она.– Ты сможешь в мае поехать в Израиль в реабилитационный лагерь при клинике эндопротезирования. Там такие же дети, как ты, учатся ходить и жить после травм и ампутаций. И там тебе сделают удобный современный протез. Сейчас папа оформляет тебе загранпаспорт. А задание на эти полтора месяца – научиться разговаривать и понимать английский язык».

С этими словами она поставила на тумбочку маленький кассетный магнитофон с наушниками, стопку кассет и учебник по английскому языку. Я не поверила, и во все глаза смотрела на мать.

– Мам! Ты чудесница! Это ведь невозможно…?

– Возможно, дочка, и даже очень нужно именно сейчас, пока заживает нога, научиться правильно ходить, чтобы не хромать, – ответила мама, пытаясь за строгим выражением лица скрыть радостную улыбку.

И я с головой погрузилась в изучение английского. Прослушав кассету полностью и разобрав только комментарии преподавателя, взяла учебник и, руководствуясь инструкцией к уроку, стала по нескольку раз слушать отдельные фрагменты фонограммы. Вскоре получилось разбирать знакомые из школьной программы английские слова. Это оказалось так занятно, что я каждый день с нетерпением старалась быстрее завершить тренировки на тренажёрах и, забыв о боли и усталости, полностью погружалась в английский, порой игнорируя необходимость поесть. Прошло полтора месяца интенсивных тренировок. Я уже уверенно бродила по парку больницы, иногда забывая опираться на костыли при ходьбе, и бойко беседовала с отцом на английском, когда он приходил проведать меня после работы.

Врачи сделали мне подарок: к 1 мая – выписали из больницы! Я наслаждалась домашней обстановкой и общением с родными все майские праздники. С удивлением обнаружила установленные вдоль всех лестниц и ступеней полированные металлические поручни. Дом оказался таким же доступным и удобным, каким был до травмы. Напрасно я опасалась, что не смогу попасть на второй этаж в свою спальню. Мишка ходил за мной по пятам, помогая привыкнуть ходить с одним костылём. Я продолжала занятия в спортзале, оборудованном новой беговой дорожкой и тренажерами, постепенно расставаясь со ставшей уже привычной, болью, сопровождавшей каждый шаг. Забота родных была тщательно продуманной и трогательной, и я про себя в который раз обещала никогда не быть обузой для них, научившись заново полноценной самостоятельной жизни. Каждое утро после ходьбы на беговой дорожке, занятий в спортзале – обязательная прогулка по двору с верным Джеком. Я пока на него больше опиралась, чем держала за ошейник. Впрочем, он был не против этой роли «почти лошадки». Однажды, когда мы с папой и Мишкой поехали в бассейн, я с удивлением обнаружила, что по-прежнему могу быстро плавать, обгоняя многих прочих здоровых посетителей. Только через полтора часа, выбравшись из воды на бортик и почувствовав привычную боль в ноге, осознала, что на время, пока плавала, ко мне вернулось привычное детское ощущение лёгкости и беззаботной радости движения, которое, казалось, раз и навсегда утраченным вместе со ступнёй несколько месяцев назад. Это открытие повлияло лучше любых лекарств. Даже возвращающаяся время от времени боль в ноге теперь напоминала не о травме, а об уверенности вернуться к полноценной жизни, пусть даже пока только в воде.

Шестнадцатого мая папа проводил нас с мамой на самолёт, и через два часа полёта, я впервые ступила на землю столичного аэропорта Внуково. Такого количества самолётов в одном месте я раньше не видела. До Москвы на такси ехали почти столько же времени, сколько и летели. Столица встретила нудным моросящим дождём, сквозь который через мокрое стекло открывалось увлекательное зрелище широких проспектов, комплекса высоких, похожих на башни, домов (мама сказала, что это Московский Государственный Университет), яркие витрины магазинов и невероятное количество машин и автобусов на улицах. Покружив по узким проездам, мы наконец, остановились у огромной гостиницы «Россия». Из окон номера открывался потрясающий вид на красные башни и стены Кремля, набережную реки Москвы, Собор Василия Блаженного. Впечатлений было масса. Меня начал заводить стремительный темп жизни столицы.

В день приезда, едва успев умыться в номере и перекусить в баре гостиницы, мы с мамой помчались в посольство Израиля на собеседование для получения визы. Выйдя из такси, прошли через калитку КПП с вооружёнными короткими автоматами гвардейцами в незнакомой черной форме. Те тщательно проверили документы, и я заметила, как их отношение к посетителям сразу сменилось с настороженно-прохладного, до приветливо-участливого. К нам подошла молодая женщина в такой же военной форме и в берете, из-под которого выбивался хвост черных как смоль волос. Она сказала мне что-то на незнакомом звучном языке, улыбаясь доброй улыбкой, и подкатила кресло-каталку. Я растерялась, покраснела и неуверенно ответила по-английски, что не понимаю. Тогда женщина на английском языке представилась помощником консула Израиля Соней Штейхель, и объяснила, что будет удобнее передвигаться по зданию в кресле-каталке. Я взглянула на мать и, не найдя английских слов, чтобы возразить, молча села в кресло, которое тут же покатил по пандусу к специальному лифту молодой гвардеец, шепнув на ухо, чтобы ничего не боялась. На верхнем этаже мы вышли из старинного лифта с коваными решётками-дверями, встретившись в сводчатом высоком коридоре с мраморными колоннами в стиле ампир с мамой и двумя мужчинами, одетыми в длиннополые чёрные сюртуки, чёрные брюки и маленькие чёрные шапочки на макушках, из-под которых на виски спадали длинные тонкие косички. Они тоже говорили на английском языке, пригласив посетителей в обставленный с хорошим вкусом кабинет, за огромным столом которого сидел пожилой еврей в такой же маленькой шапочке на макушке и с длинной седой бородой.

– Шолом-Алейхем! – приветствовал он всех вошедших.

– Шолом! – ответила я хозяину кабинета дрогнувшим голосом.

– Здравствуйте! – сказала мама, смутившись.

– И так, дамы и господа, мы собрались здесь, чтобы завершить процесс оформления поездки нашей молодой леди, – сказал мужчина на безукоризненном русском языке, ласково взглянув на меня. – Мисс Мария, Вы действительно хотите посетить государство Израиль, и уверены, что используете время визита только в целях лечения и туризма?

– Да, – осторожно ответила я, быстро взглянув в колючие черные глаза консула.

– И Вы можете обещать под гарантии доброго имени своих родителей, что не будете совершать каких-либо действий, нарушающих израильские законы?

– Да!

– Вы еврейка?

– Нет!

– Среди Ваших родных есть евреи? Может быть кто-то из родителей?

Вопрос был неожиданным. Я обернулась, недоуменно посмотрев на мать.

– Видите ли, – пришла она мне на помощь. – Моя мать была еврейкой. Она погибла в фашистском концлагере в Дахау, когда мне было четыре года.

Посол внимательно посмотрел на женщину.

– И Вы можете это доказать?

– Да, у меня есть справка, – с этими словами Анна Петровна вытащила из сумки пожелтевшую бумагу на английском языке, заверенную печатью.

Консул внимательно прочёл документ, потом показал помощникам, и они уважительно закивали головами.

– Интересно, как Вам удалось добыть эту бумагу? Насколько я знаю, власти Советского Союза выдавали узникам фашистских концлагерей, либо членам их семей документы совсем другого содержания…

Мама рассказала консулу, что отец мужа работал в Германии после войны и сотрудничал с американцами, восстанавливая мосты. Они-то и помогли найти бумаги, подтверждающие пребывание матери в концлагере в Дахау… и с памятью о маме.

– И Тимофей Егорович сотрудничал с КГБ? – вдруг спросил один из людей в черном сюртуке, все это время, стоявший за спиной Маши и мамы.

– Я не знаю. Он был военным инженером-строителем, – ответила мама, обернувшись.

– Ну, хорошо, вернемся к нашей молодой леди, – произнес консул, повернувшись ко мне. – Вы являетесь членом какой-либо политической организации?

– Если Вы имеете в виду комсомол, то да, я – комсомолка, – сказала я, чувствуя, что это может не понравиться консулу.

Оглянувшись, поймала настороженный взгляд матери. Консул что-то пометил в папке, лежавшей перед ним, и задал следующий вопрос.

– Если Вам, мисс Мария, во время пребывания на территории нашей страны поступит предложение получить вид на жительство, получить израильский паспорт, не отказываясь от гражданства Советского Союза, примете ли Вы его?

– Я совсем не знаю Вашу страну. Как я могу ответить на этот вопрос честно? – Подумав немного, ответила я.

– Спасибо за честные ответы! Знаете, что, за Вас поручились серьезные люди из еврейской общины города Ростова-на-Дону. Благотворительная организация уже оплатила эту поездку и лечение. Я не могу не разрешить Вам поехать, мисс Мария. Мы помогаем тем, кому можем помочь, и я рад сейчас, что могу оказать Вам посильную поддержку. Но помните, что за Вами будут наблюдать, и в случае противоправных действий, в число которых входит коммунистическая агитация, Вы будете высланы из страны в 24 часа без права получения в дальнейшем израильской визы.

С этими словами консул вынул из папки красный заграничный паспорт с гербом СССР, расписался и поставил печать на уже вклеенной в страничку разноцветной визе с непонятными угловатыми буквами.

Выйдя с территории посольства, мы с мамой пошли пешком по тихим переулкам Замоскворечья, направляясь в сторону Якиманки и выставочного павильона Союза художников на Крымском валу. Большая Полянка хоть и переполненная потоком из машин и троллейбусов, всё равно была какой-то уютной, по сравнению с широченным Ленинским проспектом, по которому ещё утром ехали в такси. Костыли неожиданно гулко стучали по тротуару, и я невольно старалась шагать потише, одновременно пытаясь успеть за мамой. Она заметила, что я не успеваю и остановилась.

– Какие необычные люди – израильтяне! – негромко поделилась я, удивляясь неожиданно наступившей тишине.

Машины, троллейбусы вдруг все исчезли с Полянки в сторону Добрынинской, а очередная орда транспортных средств ещё молчала вдали, сдерживаемая светофором. Появилось удивительное ощущение, что если сейчас не успеть сказать вполголоса свои сокровенные мысли, то в нарастающем гуле, ставшем уже привычным для москвичей, как небо над головой, придется почти кричать, и это смогут услышать многие, кому эти мысли не предназначены.

– Да, доченька, евреи – народ с историей, уходящей в далекое прошлое, к библейским легендам. Они – находчивые и умные, весёлые и добрые люди, самоотверженные, смелые, когда необходимо защищать свою семью и родину. Они достойны уважения, хотя сейчас не все люди так думают. Они живут в разных городах, но как бы вместе, общинами, одна из которых нам помогает.

– Да, они приветливы и обходительны. С ними легко общаться, но мне показалось, что они все равно думают не то, о чем говорят.

– Это следствие многолетнего притеснения, а кое-где, геноцида этого народа. Во время войны фашисты убили много людей, но прежде всего, их жертвами становились люди еврейской национальности. В нашей стране им тоже жилось не сладко. Их арестовывали и отправляли в лагеря, на поселение в Сибирь, где заставляли работать в тяжелых условиях на стройках, лесоповалах, рудниках. А квалифицированных работников и учёных запирали в закрытых городках, похожих на тюрьмы, где они так же работали, но не за деньги, а за еду, и с родственниками им не разрешалось встречаться. Это было страшное время, дочка!

– Я не знала об этом ничего. В школе мы не изучали такую историю… Так страшно: жить и знать, что тебя могут убить только потому, что ты – еврей.

– Может, когда-нибудь тебе попадутся книжки Александра Солженицына: «Один день Ивана Денисовича» или «Архипелаг Гулаг» – обязательно прочитай их. Это серьёзный писатель для взрослых, но ты найдешь в этих книгах ответы на многие вопросы. К сожалению, в СССР его в продаже найти трудно.

Я замолчала, сосредоточенно глядя под ноги, почувствовав какую-то дополнительную тяжесть, грузно опираясь на костыль после каждого шага.

– Устала, Машенька? – обеспокоилась мама.– Давай перекусим в пельменной?

Мы зашли в помещение столовой, и я с облегчением села, стараясь не обращать внимания на изматывающую усталость во всем теле. Ноги гудели от непривычной нагрузки такой длительной пешеходной прогулки. Но я была рада этой усталости, этой пульсирующей боли, потому что могла, пусть и с костылём, но сама ходить. Поедая порцию вкуснейших московских пельменей, я почти пришла в норму и уже не так тревожилась за предстоящее своё первое самостоятельное серьёзное путешествие. Мама между тем, рассказывала, как вести себя на пограничном контроле, на регистрации, как узнавать расписание движения транспорта, как ориентироваться в аэропорту за границей.

– Не бойся спрашивать у людей. Они помогут и подскажут. В лагере у тебя найдутся ровесники. С ними можно дружить. Главное – принимай всё как есть. Не старайся втиснуть то, что увидишь в рамки и правила, которые тебе знакомы. Помни, что «в чужой монастырь со своим законом не входят», – говорила она.

– Мам, а ты почему визу не получала? – настороженно спросила я, чувствуя какой-то подвох.

– Получала, транзитную. Она не требует собеседования, но позволяет находиться в Израиле только три дня. Я тебе помогу добраться, устроиться, а потом уеду на работу. Немногим меньше месяца ты сама будешь получать лечение и жить там, а встретит и привезёт домой тебя папа. Он в конце июня возвращается из командировки в США, и заедет за тобой.

– Я сама так долго никогда не оставалась… – невольно вырвалось у меня.

– Ты сможешь. Ты умная, находчивая и сильная. Я… Мы все верим в тебя, доченька! Ты уже готова к этому самостоятельному путешествию.

– Наверное, ты права – внутренне собравшись, ответила я изменившимся голосом.– Я смогу, я вылечусь! Я буду ходить как все! Спасибо тебе… вам всем!

Мы сидели и молчали, погруженные каждый в свои мысли. Выйдя из кафе, брели по улице, думая каждый о своём. По дороге встречались дома самой разнообразной архитектуры, причудливо перемежаясь, и, казалось, не существует двух одинаковых строений в этом огромном городе. Интересно было заглянуть во дворы, огороженные старинными коваными оградами с воротами, закрытыми на давно проржавевшие замки. В них видны были старые не реставрированные стены домов, в отличие от свеже побеленных фасадов, выходящих на улицу. Казалось, там можно найти заброшенные кареты и домашнюю утварь москвичей прошлого века. Я останавливалась, доставала из сумки фотоаппарат и фотографировала эти тихие и уютные уголки Москвы, панорамы столицы, открывшиеся неожиданно с южного берега Москвы-реки и ажурный легкий, подвешенный на тросах Крымский мост, который, по словам мамы, послужил учебным пособием и прототипом для проектов дедушки Тимы. Зашли в ювелирный магазин, где мама купила и тут же подарила мне маленькие элегантные золотые часы с браслетом.