История одного озарения

Не было Вовы, зато вышли Коля Большой и Миша. Маша до сих пор чувствовала свою вину перед Вовой, который, можно сказать, ценой собственной свободы помог обрести свободу Маше. Но, с другой стороны, отсутствие ровесника было даже приятно, так как позволяло ощущать себя самой маленькой, самой особенной.

На детской площадке всегда были только свои. Иначе было в «Дубках», куда они часто ездили с родителями и с Серёжей и его родителями. Там было много других людей, Маша помнила их. Помнила не столько их физическую близость, сколько своё чувство одиночества. Чувство одиночества материализовалось на экране с воспоминаниями в незнакомых и чужих людей. Сильно не хватало других ребят и девчонок с детской площадки, таких знакомых и привычных. Маша никогда особо не мечтала поскорее стать взрослой. Но в «Дубках» иногда её посещали мысли о том, что, когда они все станут взрослыми, они всей компанией, а не только двумя семействами, будут ездить на трамвае в «Дубки».

Помимо детской площадки на экране с воспоминаниями остались ещё многочисленные поездки в зоопарк. Но больше всего запомнилась поездка в цирк. Как ехали туда, Маша не помнила. Зато хорошо запомнила сам цирк и поездку обратно. Казалось, она запомнила даже посторонних людей в вагоне метро, как будто сильно хотела поделиться с ними своим восторгом от увиденного в цирке. Приятное времяпрепровождение обострило сознание и сделало Машу более внимательной к другим людям.

Мать купила им в цирке разноцветный бумажный веер и воздушный шарик. На экране с воспоминаниями не осталось цвета шарика, зато он сам запомнился – благодаря тому, что всё время тяготел к потолку. А веер долго валялся на полке – там же, где лежала коробка с фантиками и вкладышами. И он всегда напоминал о той самой поездке в цирк; Маша даже улавливала связь между цветом веера и названием метро «Цветной бульвар», возле которой находился цирк. «Наверное, больше нигде не продаются такие разноцветные веера», – решила она.

А вот в театре Маше не понравилось. Она даже не запомнила, с кем была там. Вроде бы одна, ну, в смысле – только с родными. Хотя это маловероятно. Наверняка там, как и в цирке, были Серёжа и его мать, а, может, и ещё кто. Казалось, спектакль был таким длинным, что растянулся на несколько недель. Да и вообще это нехорошее воспоминание.

Почему-то тот самый театр из её детства всегда ассоциировался с другим событием – поездкой к врачу, когда Маше в глаз попала соринка. Это случилось через несколько дней после поездки в театр. Возможно, именно поэтому воспоминание о театре было неприятным. Просто на него наслоилось другое. Для счастливого воспоминания необходимо много стабильного пространства, потому что человек не может быть по-настоящему счастливым только из-за одного какого-то действия. И каждое действие – это результат предыдущих действий. Если Маше попала в глаз соринка и она была вынуждена поехать к врачу, то не последнюю роль в этом событии сыграл и театр, в котором Маша была незадолго до этого. Глупость и абсурд, конечно, но что поделать, если человек, наблюдая за своей жизнью с экрана воспоминаний, способен оценивать только более-менее целую картину, а не отдельные эпизоды.

Вся семья – мама, папа, бабушка, дедушка, Рита, Маша – жила в двухкомнатной московской квартире. На экране с воспоминаниями Маши остались вечера, проводимые в комнате бабушки с дедушкой. Эти вечера – самое запомнившееся из того, что происходило дома в первые четыре года жизни. От бабушки Маша узнала, что Ельцин – недальновидный политик, а Горбачёв ещё хуже. Бабушка не объяснила, почему так, но Маша была согласна с ней. Ей даже нравилась мысль о том, что она живёт в разрушенной стране, которая вздумала жить по другим законам, сильно отличающимся от предыдущих. Ей нравилась мысль о том, что сейчас всё плохо, потому что это позволяло надеяться на то, что лучшее впереди, и потому, что её сознание само только начинало свой путь, как новая страна Россия. И каждый раз открывать для себя что-то новое хотелось вместе со всей страной.

* * *

Когда Маше было четыре года, семье дали квартиру в Зеленограде. Первая поездка в новую квартиру состоялась в декабре, и, когда семейство добралось на электричке до Зеленограда, было уже темно. Поэтому Маше показалось, что поездка длилась как минимум часов двенадцать и что Зеленоград находится как минимум в четырёхстах километрах от Москвы, ведь даже когда они ехали в августе из деревни в Москву, стемнеть за окном не успело. И Маша спросила у родителей:

– А на чём мы будем спать?

Родители лишь рассмеялись и сказали, что спать они будут дома.

Поездка домой уже не показалась Маше столь долгой.

А затем был длинный переезд. Бесконечная возня, непрекращающиеся крики. Казалось, это не закончится никогда. Маша искренне недоумевала: откуда взялось столько вещей. Столько было ссор во время этого нудного переезда! Родители Маши никогда не относились друг к другу особенно миролюбиво, но во время переезда ссоры возникали буквально на ровном месте.

На экране с воспоминаниями переезд – это, в первую очередь, разбитый стеклянный цветок возле московского дома. Отец неловко положил его в кузов «Газели», и мать ругалась всю дорогу. Цветок долго не выходил у неё из головы. Во вторую очередь переезд ассоциировался с четырьмя пятиэтажками уже в Зеленограде, которые больше других зданий напоминали их десятиэтажный московский дом. Маша ещё тогда, когда они в первый раз ездили в Зеленоград, обратила из окна автобуса внимание на эти здания, стоящие одно за другим.

Переезд состоялся под самый Новый год, и это, похоже, добавило праздничного настроения родителям Маши, которые боялись, что не успеют перевезти всё до праздника. Но сама Маша была безутешна. Свой первый Новый год, который остался на экране с воспоминаниями, Маша встречала в глубокой печали. Так хотелось ей назад в Москву! В маленькую квартирку – шумную и пыльную от автомобильного движения прямо под окном, но зато знакомую и привычную, где так приятно было по вечерам смотреть по телевизору на лица политиков в комнате бабушки. И надо же было случиться этому переезду как раз в такое время, время загорающегося сознания! И самое удивительное, самое фантастическое – Маша не сомневалась, что этот переезд не последний; ей почему-то стало казаться, что подобные переезды будут осуществляться теперь каждые четыре года, и каждые четыре года Маша будет всё дальше удаляться в том же направлении от детской площадки в московском дворике, на которой она когда-то искала клад вместе с Мишей, Серёжей, Юлей, Сашей, Колей Большим, Колей Маленьким, Вовой. С одной стороны, это говорит о том, что Маша не была любопытной. Было бы иначе – спросила у родителей, зачем они переехали и надолго ли. С другой стороны, это говорит о том, что сознание её, едва загоревшись, словно потекло в неизведанные дали, не натыкаясь на опыт других людей. Её неосведомлённость о том, что происходит вокруг, как вообще всё устроено в жизни, буквально граничила с психическими аномалиями, но вместе с тем позволяла сознанию самому освещать ей жизненный путь.

Рита же была более просвещённой, если так можно сказать. Она родилась, казалось, уже со знанием того, что они переедут в Зеленоград: настолько равнодушно она отнеслась к переезду.

В первые месяцы после переезда Маша подолгу сидела на кухонном столе возле окна и смотрела на пустырь во дворе, на железную дорогу, за которой находился «Хлебозавод», и много чего ещё. Маша вылавливала глазами автобусы на той стороне, которые то скрывались за постройками, то вновь появлялись в её поле зрения.

А через несколько месяцев за окном началась стройка, и высокое длинное здание должно было заслонить от Маши железную дорогу, разделяющую новый Зеленоград от старого. Пустыря больше не было.

Семья часто ездила в Москву на старую квартиру, к бабушке и дедушке, и постепенно Маша выучила названия всех станций от Зеленограда до Москвы. А когда возле Савёловского вокзала, недалеко от которого располагался их московский дом, Маша видела электричку, она гадала, куда та может ехать. Ей казалось, что путь её долгий-долгий, что, возможно, она отправляется куда-нибудь на юг, куда каждое лето ездила бабушка.

Встречи со старыми друзьями уже не были столь приятными. Слишком многое изменилось. Игры уже были другие. Да и Машу словно вообще не узнавали, поэтому стройка за окном зеленоградской квартиры переставала быть чужой и постепенно становилась своей. И ничьей другой. Впервые Маша задумалась о том, что все люди чужие друг другу, впервые в голову закралась мысль о строительстве своего индивидуального мира. Получалось, что мысли о будущем впервые возникли тогда, когда у неё появилось прошлое.

Процесс адаптации к жизни в новых условиях совпал у Маши с процессом адаптации её сознания к земным условиям. Мир казался ей огромным и пугающим. Хотелось сжаться куда-нибудь в свою личную траекторию, чтобы лишить себя выбора как действовать, лишить разнообразия. Например, залезть на какой-нибудь парапет и шагать по нему. Или же шагать по бордюрам, представляя, что от удачного прохождения дистанции зависит судьба – твоя собственная, а, может быть, и всего мира. Шагать по плитам, не наступая на многочисленные стыки. Не останавливаться где-нибудь посередине, а всё время идти до упора, по своей узкой траектории, усилием воли лишая себя выбора какого-либо иного пути, чтобы потом легко можно было найти следы…

Частицы материи, разлитые по скучному и безмолвному космосу, соединившись в человеческий разум, ещё не успев адаптироваться к земным условиям, искали самые примитивные, быстро попадающиеся на пути развлечения, чтобы противопоставить миллиардам бездейственных лет, подчиняющимся только законам физики, одно единственное мгновение триумфа человеческой воли над предрасположенностью и обречённостью.

В детстве – самые примитивные методы поиска стабильности и сужения действительности. С возрастом, по мере того, как человек накапливает опыт, методы лишения себя выбора меняются. Зацикливание на какой-либо идее, на каком-либо образе жизни похоже на ходьбу по бордюрам в детстве. И то, и другое невозможно без представления о том, что от удачного прохождения дистанции зависит судьба. В человеке словно заложен механизм воспроизведения своего предыдущего опыта, каждый последующий шаг должен быть похожим на предыдущий. И без этого механизма люди бы менялись каждую минуту, стёрлась бы разница между индивидуумами, все стали бы одинаковыми. И без этого механизма мы бы не были прикованы к себе.

Больше всего Маше запомнились прогулки возле Дворца культуры, где было много фонтанов, парапетов и плит. А ещё там было водохранилище, по одну сторону которого находились мраморные тёмно-синие и голубые фонтаны, а по другую – заводы «Элма» и «Ангстрем», которые были такого же цвета, как и фонтаны на другой стороне, отчего казалось, что фонтаны и заводы когда-то были одним целым, но потом их разделило водное пространство. Сперва Маша была убеждена, что это водное пространство – океан, так как много раз слышала, что в Зеленограде есть океан. Но океаном оказался магазин морепродуктов.

Рите же, похоже, не казалось, что многое изменилось в отношениях со старыми друзьями. Видимо, она никогда не ощущала особой близости с ними, поэтому не могла заметить пропасти, образовавшейся между ними после переезда. Она уже успела походить в московскую школу. Дела у неё там шли не так хорошо, а в зеленоградской школе она стала учиться гораздо лучше.

Но главные воспоминания Маши о пяти-шестилетнем возрасте связаны с деревней. Подобно тому, как за окном зеленоградской квартиры железная дорога разделяла привычный мир нового города от незнакомого мира старого, так в деревне речка разделяла их тихую сторону от незнакомой шумной стороны, откуда всё время неслись какие-то звуки, странные голоса. Кто там делает и что? Зачем? Пройдёт время, и Маша прочитает об обращении к инопланетянам, которое американцы записали на диски и запустили в далёкий космос вместе с аппаратами «Вояджер». В этом обращении президент США говорит о том, что «мы выживаем в своём времени, чтобы когда-нибудь жить в вашем». Также на дисках записаны звуки человеческой деятельности. Маша никогда не слышала этих звуков, но, если бы она сама отправляла в космос подобное послание, она бы записала те звуки, которые доносились с другой стороны речки.

Ей казалось, что эти звуки лучше всего иллюстрируют биологическое слово «выживают». Настолько бессмысленной казалась эта деятельность! Муравьи в муравейнике, если бы умели разговаривать человеческим языком, кричали бы, наверное, так же. Издавали бы такие же звуки, если бы умели пользоваться инструментами и сельскохозяйственной техникой. Пройдёт не так уж много времени, и от этих звуков останется только эхо, иногда воскрешаемое в человеческой памяти. А результаты деятельности, вызывавшей эти звуки, станут никому не нужны.

Маше почему-то казалось, что за речкой строят дорогу, чтобы до деревни можно было нормально доезжать на автобусе. Дело в том, что однажды они с семьёй ездили в деревню на жёлтом автобусе, похожем на тот, который был в мультфильме про Фунтика. Изначально это был грузовичок, но потом ему приделали жёлтый салон, и получился уютный автобус с маленькими окошками. Это ужасное воспоминание! Мужчины ругались всю дорогу, особенно под конец, когда уже подъезжали к деревне. Несколько раз приходилось выходить из автобуса, когда он застревал в глубоких колдобинах. До деревни добрались только глубокой ночью, хотя выезжали утром. Это было первое лето после переезда в Зеленоград, поэтому Маше больше всего запомнилось в тот день то, что происходило по приезду в Москву, а именно – то, что было в метро на станции «Петровско-Разумовская», где они встретились с тётей Надей и ещё кем-то: её сознание всегда оживлялось при соприкосновении с прошлым, а метро отличало прошлый, московский период жизни от нынешнего, зеленоградского. Рита спросила тогда Машу интригующим тоном, пока они стояли на платформе:

– Ты знаешь, что это за звуки?

– Метро, – неуверенно ответила Маша, понимая, что этот ответ неправильный, но не догадываясь, что хочет от неё сестра.

– Нет, это цыплята.

Маша даже разочаровалась, услышав такой ответ.

Только на выходе из метро Маша узнала, что им предстоит проехать несколько остановок на городском автобусе, а затем пересесть на какой-то другой автобус, который довезёт их прямо до деревни. В тот день Маша даже не обратила внимание на причудливость жёлтого автобуса, поскольку была сосредоточена на том, что происходило внутри него. Лишь спустя несколько лет этот автобус, заляпанный грязью и стоящий возле тока, обратил на себя внимание Маши своей причудливостью. Выглядел он неважно, но по-прежнему ездил по отвратительным деревенским дорогам, которые, однако же, обещали отремонтировать.

И дорогу там действительно отремонтировали. Но не для того, чтобы можно было быстро и без приключений добираться целыми семьями до деревни на автобусе из Москвы и Калуги, а чтобы можно было через несколько лет по этой дороге переехать «выживать» куда-нибудь в крупные города и вывезти всё своё имущество.

Самое первое деревенское воспоминание Маши настолько смутное, что, возможно, даже не является воспоминанием, а лишь игрой воображения, возможно, даже сном. Она с бабушкой, сестрой и ровесником Риты Лёшей Золотовым находятся на какой-то поляне. Куда им надо идти – неизвестно. По всей видимости, куда-то очень далеко, потому что бабушка предлагает отдохнуть. Но Рита и Лёша не хотят слышать об отдыхе; они уже взрослые, и сил у них много. И бабушка с Машей остаются на поляне, а Рита с Лёшей идут дальше без них. Бабушка что-то сказала про старого и малого, и Машу это ужасно расстроило. Она хотела тоже пойти вместе со «взрослыми». Спины сестры и её друга вроде как отчётливо видны на экране с воспоминаниями. Они всё удаляются и удаляются. Должно быть, они ушли на очень приличное расстояние, и видеть их Маша могла только благодаря тому, что была «малая», вернее, благодаря тому, что у «малых» обыкновенно необычайно острое зрение.

…идти всегда до упора, не останавливаться где-нибудь посередине…

Когда это было? Или не было? В три, а может, даже в два года. В четыре года это не могло произойти: когда Маше было четыре, бабушка умерла.

Тогда из родственников никого не было в деревне. Рита и Маша остались одни. Всю ночь бабушке было плохо: её бил озноб, и она всё время просила Риту накрыть её, просила принести ей воды или ещё чего-нибудь. Маша в помощи бабушке не участвовала. Она только кричала и плакала – больше оттого, что хотела спать, а не оттого, что понимала, что происходит.

Утром наступила смерть. В то время в одном из домов по соседству жили дагестанцы – несколько человек братьев, которые помогали бабушке. Пришёл старший из них – Марат. Он долго пытался разбудить бабушку, но так и не смог.

Риту с Машей приютила баба Шура, жившая по соседству, – до тех пор, пока не приехали все родственники.

Утром, сразу же после смерти бабушки, Маша сказала сестре, качаясь на качелях перед домом:

– Больше мы не будем качаться на этих качелях. – Она имела в виду, что после смерти бабушки они больше не будут ездить в деревню, ведь Лёшка Золотов и его родственники не приехали в этом году в деревню – после того, как у них умерла бабушка.

Через несколько дней приехали все родственники. Мать была заплаканной и, похоже, надеялась увидеть такими же и Риту с Машей. Но девочки были веселы. Такими они были всегда, когда в деревню кто-нибудь приезжал из Москвы. Окружающая их скорбь не могла унять детской жизнерадостности. Хотелось рассказать о жизни у бабы Шуры, как будто она, эта жизнь, была хоть чем-то примечательной.

На похоронах было много народа – практически вся деревня собралась. Маша пыталась выдавить из себя слезу, но всё тщетно. Матери казалось, что это неправильно, и она сказала об этом Маше, но тётя Надя попросила оставить детей в покое. Да ещё Рита, к счастью, пришла на помощь, сказав, что Маша плакала всю ночь, когда бабушке было плохо, поэтому неудивительно, что сейчас у неё не осталось слёз.

Бабушку положили рядом с дедушкой, которого Маша никогда не видела – он умер за год до её рождения. Холм на его могиле опустился и сильно отличался от свежего холма, которым засыпали бабушку. Маша будет приходить на деревенское кладбище даже через десять с лишним лет; холмы, конечно, сравняются. Но пять лет, которые прошли с момента смерти дедушки на момент похорон бабушки, – это целая вечность. А время, проходящее с того дня, когда Маша впервые увидела процедуру похорон, было всего лишь её жизнью. Могила бабушки всегда была для Маши свежее.

Прогноз Маши насчёт деревни не сбылся: забрасывать её после смерти бабушки не собирались ни их родители, ни другие родственники. Летом кто-нибудь обязательно жил в их доме – либо мать, либо тётя Надя, либо другая бабушка – московская, либо сразу все вместе. У Лёши Золотова просто не было столько родственников, а те, которые были, предпочитали проводить отпуска не в деревне, а где-нибудь ещё.

* * *

Нельзя сказать, что Маша любила старину. Старинные письма, монеты и прочее, что любил собирать отец, в том числе и в развалившемся барском доме, её мало волновали. Но одна археологическая находка, сделанная ею, весьма взволновала Машу. Это были остатки от детского розового мячика из её собственного беспамятного детства. Этот мячик она видела на фотографиях. И нашла она его остатки в бурьяне возле дома.

Похваставшись находкой перед родственниками, Маша кинула остатки мячика в тот же бурьян, где нашла их.

С тех пор она каждое лето вновь находила этот мячик и вновь бросала его в высокую траву, как будто бы пытаясь удостовериться в том, что беспамятное детство по-прежнему находится рядом с ней, даже если оно не может пригодиться.

Через несколько лет мячик стал бесцветным, почти таким же, каким он был на чёрно-белых фотографиях.

В пять лет Маша начала ходить со взрослыми на другую сторону деревни – в пекарню и в магазин. Постепенно она выучила, где кто живёт. Поход в магазин на экране с воспоминаниями – это в первую очередь гигантский камень, вросший в землю на полпути до магазина. Никому не было известно, сколько времени этот камень лежит на месте. Но, несомненно, он успел стать достопримечательностью.

Ещё Маше хорошо запомнился давным-давно сломавшийся комбайн, который грустно стоял в поле рядом с магазином. Дети постарше любили играть возле него, дёргать различные рычаги в машине. Биографию этого комбайна, как и биографию гигантского камня, никто, похоже, не знал, поэтому Маше казалось, что стоит он в поле уже как минимум полвека, несмотря на то, что выглядит хорошо: синяя краска отшелушилась только в нескольких местах. Молчание этого комбайна вкупе с его хорошей сохранностью наводило на мысли о космических путешествиях, космическом безмолвии. Было сложно поверить в то, что это детище инженерной мысли когда-то издавало «биологические» звуки. Казалось, комбайн свалился прямо с неба и знает какую-то тайну вселенной, о существовании которой даже не догадываются люди, ныне живущие на Земле.

Поход в пекарню на экране с воспоминаниями – это рассказы о былых временах, руины церкви, развалившаяся больница; липовая аллея, заросшая крапивой и уходящая вверх, по которой наверняка люди ходили в церковь и ещё куда-нибудь даже двести-триста лет назад; и те самые крики и другие «биологические» звуки, которые, однако же, всё меньше казались исключительно «биологическими» – по мере того, как Маша приближалась к ним, выходя из тенистой липовой аллеи, и по мере того, как они словно выходили из Машиного воображения и становились частью её собственной реальности, частью её собственного опыта. Настанет время, и всё станет привычным. Даже абсурдное и бессмысленное. Это в начале жизненного пути привычными кажутся только безжизненные камни да ещё, может, деревья, стоящие на месте сотни лет и внушающие своим видом спокойствие.

В пекарню Маше нравилось ходить больше, чем в магазин. А, может, ей просто больше нравилось вспоминать именно о самой многолюдной части деревни, в которой находилась пекарня. И не потому, что Маше нравилась многолюдность, скорее наоборот. Просто через каких-нибудь десять с небольшим лет деревня опустеет, и воспоминания о её многолюдности будут особенно приятными.

А гигантский камень выкопают и увезут куда-то ещё раньше, чем деревня опустеет. Тогда Маша уже была старшеклассницей, а деревня стала совсем тихой и бесшумной. Зато летом стали приезжать незнакомые люди, в том числе и дети того возраста, в каком Маша только-только стала ходить в магазин и пекарню, и младше.

– А что здесь за глубокая яма? – как-то услышит Маша слова одной девочки, обращающейся к своей бабушке.

– Здесь камень был когда-то.

«Когда-то! – подумала Маша. – И это говорит уже пожилой человек! Разве это было когда-то? По-моему, совсем недавно». Впрочем, возможно, именно возраст тут играет важную роль. Видимо, давно прошли те годы, когда камень притягивал к себе эту бабушку.

За десять лет многое изменилось. Не было уже ни пекарни, ни магазина. Здание больницы развалилось окончательно – от него не осталось даже руин. Да и люди, как говорилось, появились незнакомые. Запоминать их уже не было таким увлекательным занятием. Зато появилась другая забава – внимательно наблюдать за домами, в которых жили дети того возраста, в котором Маша только начинала ориентироваться в деревне. Каждый раз, проходя мимо таких домов, Маша надеялась увидеть какой-нибудь розовый мячик или ещё что-нибудь в этом роде. Интересно, о чём думают эти новые дети, когда видят в небе дальний самолёт? Маша думала в детстве о том, насколько он далёк, насколько крошечной кажется ему их деревня. И какой он скучный, должно быть, оттого, что даже не подозревает, как здорово у них в деревне. И больше, чем розовый мячик, Маша хотела увидеть на лицах детей признаки подобных мыслей. Но крошечной, похоже, становилась деревня в головах детей, а не только в дальнем самолёте.

Мячиков и других игрушек было предостаточно возле тех домов, в которых жили дети четырёх-пяти лет. Но ещё возле этих домов иногда стояли иномарки. И от этого казалось, что между детьми теми и Машей четырёх-пяти лет существует огромная разница. Ведь эти дети никогда не слышали слова сотрудницы аэропорта: «Самолёт отменён. Аэропорт больше не будет работать». Никогда не ждали на станции трактора с молоком. И никогда не ездили в чешских вагончиках от станции «Сухиничи» по односторонней железной дороге, которая затерялась где-то в лесах Калужской области.

* * *

В семь лет Маша пошла в первый класс. Это было ужасно. Она не ходила в детский садик и только в первом классе узнала, как тяжело просыпаться не тогда, когда хочешь, а тогда, когда надо.

Торжественная часть, предшествующая первому уроку, тянулась, казалось, бесконечно. Маше было бы не так мерзко на душе, если бы она видела на лицах других людей – взрослых и детей – скуку и недовольство. Да даже если бы кто-нибудь пожаловался хотя бы на холод, Маша бы обрадовалась. Обрадовалась тому, что в толпе хоть кого-то радует настоящее и, может, прошлое, а не только возможность влиять на будущее. Словно все люди в толпе рассматривали первое сентября как первый шаг в неизведанное, и от того, каким он будет, зависит, станет ли человек, переступающий порог школы, полноценным членом общества или останется изгоем. Одним словом, школа представлялась всем этим людям как шанс избавиться от чего-то постыдного. Маше же наоборот казалось, что торжественная часть создана для того, чтобы отнять у неё что-то очень ценное, чтобы настроить её на нужный школе или целому государству лад.