«Всего лишь врач»

На черной лестнице, в чердачном помещении, находилась особая кладовая, откуда по студенческим билетам выдавали кости, черепа, иногда естественные, иногда пластмассовые. Берешь, например, бедренную кость и идешь в секционный зал, садишься за мраморный стол, раскрываешь атлас и , сверяясь с картинкой, начинаешь зубрить все бугорки, отростки, борозды, бугристости.. и по – русски, и по латыни. Мало того – ты обязан знать на каком этапе эмбрионального развития появляется данная кость, когда в ней появляются ядра окостенения, как протекает замещение хрящевой ткани… да еще на кафедре гистологии будешь изучать ту же кость, но уже под микроскопом, отгадывая на предметном стекле остеобласты, остеокласты, хрящевые клетки, клетки надкостницы… В общем, и без физики хватает заморочек. Когда приступили к изучению органов, не помню уж на каком семестре, из того же хранилища получали проформалиненные органокомплексы – вырезанные из тела единым блоком от языка до прямой кишки: гортань, трахея, легкие, сердце и вся брюшная полость. На старом студенческом жаргоне такой органокомплекс назывался – «гусак», которого поднимали и несли, обхватив за трахею и пищевод. «Гусака» заказывали только для групповых занятий, не помню, чтоб кто-то брал для себя лично, для индивидуального изучения. На черной лестнице разрешалось курить. Из четырех парней нашей группы курили только я и Джон. Алик Смирнов занимался спортивной гимнастикой и отвергал курение, Юрочка Беляев в детстве рос хилым и болезненным мальчиком, так что он тоже предпочитал держаться подальше от дыма папирос. Из девиц курила только Янка Резникова, будущий офтальмолог. Вместе с нами в группе занимались два негра из Ганы: Асирифи Эдвард Янг и Абан Квези. Квези был сыном богатого вождя, среднее образование получил в Англии, и в Россию его, как и Янга, привела относительно невысокая плата за обучение. Янг происходил из менее благополучной семьи, и был попроще во всех отношениях. Внешне они тоже различались: Асирифи – высокий, мускулистый, Квези – маленький, субтильного телосложения, изящен в движениях, на лице очки в тонкой, золоченой оправе. Он потрясающе танцевал, демонстрируя на наших вечеринках в общаге расовое чувство ритма помноженное на музыкальное образование европейской школы. Был всегда приветлив, проходя мимо меня, смолившего Беломор на черной лестнице, обычно дружелюбно хлопал по плечу, блеснув в улыбке ровным рядом белых, как фарфор, зубов. Белые халаты шли им больше, чем нам.

– Куряем?

– Курим, Абан. Курим.

– Курим, – старательно повторял за мной правильное произношение глагола Абан Квези, но в следующий раз опять употреблял привычное, засевшее в голове – Все куряем?

На первом семестре, на занятиях по анатомии, в группе появилось новое лицо – переведенный к нам из института спортивной медицины им. Лесгафта первокурсник Мамулашвили. Чистый недоумок или, может, специально косил под дебила. На первом занятии, чересчур пристально разглядывая банку с этим препаратом, спросил у Машкары, когда мы начнем изучать женские половые органы? На наше счастье он вскоре исчез, также неожиданно, как и появился.

Первое занятие на трупе в секционном зале было посвящено изучению мышц. Мне досталось препарировать мышцы передней поверхности бедра в области Скарпового треугольника. На этот раз трупы, предоставленные в наше распоряжение, выглядели свежее, хоть были также пропитаны формалином, как и те, что давно лежали в ваннах. На столе лежал очень крупный мужчина с могучим торсом и множеством татуировок на серой, почти бесцветной коже. Первый разрез сделала Машкара, по вертикальной линии от паховой связки до колена, обозначив границы кожно-жировых лоскутов, которые следовало отвернуть, сохранив при этом фасцию. Я принялся за дело, стараясь орудовать скальпелем, как можно нежнее, в чем , конечно, не было никакой необходимости, и провозился с первым этапом достаточно долго, постоянно отирая резиновые перчатки от налипающего жира. Джон, которому достались мышцы предплечья, к тому времени, как я возился с лоскутом, уже препарировал сгибатели. Наверное, ему помогал охотничий опыт – я помнил, как он свежевал подстреленного зайца, распяв его на штакетнике забора своей дачи. Проще всего получилось выделить портняжную мышцу, потом прямую мышцу бедра, потом гребешковую, длинный аддуктор, нежную.. Машкара потребовала выделить сосуды, в месте их выхода из-под паховой связки. У меня получилось найти только артерию. На всю жизнь запомнил, что бедренный нерв выходит в lacuna musculorum, а не в lacuna vasorum. Воистину, лучше один раз увидеть, чем…

– Ну-с, будущие хирурги, будьте так любезны, покажите мне грыжевые ворота бедренной грыжи. – насмешливо потребовала Машкара, передавая мне свою указку.

– Я еще не выделил бедренную вену, – пробурчал я – которая является латеральной стенкой грыжевых ворот. Так что, приблизительно здесь.– и ткнул указкой под паховую связку.

– Приблизительно. А оперировать вы тоже будете приблизительно? В какую сторону будете рассекать ущемляющее кольцо при ущемленной бедренной грыже? Вы знаете, что такое corona mortis?

– Корона смерти. – буркнул я, мучительно вспоминая , в чем состоит редкий вариант прохождения запирательной артерии.

– Ладно. Покажите, где проходит Гюнтеров канал…

Странно, но именно со Скарповым треугольником, доставшимся мне на занятиях по анатомии, у меня потом было связано одно из самых неприятных воспоминаний в моей хирургической практике…

Это было одно из моих первых дежурств в качестве ответственного дежурного хирурга по больнице, то есть старшего в бригаде. Стаж к тому времени у меня был невелик – всего три года…

В мужской смотровой, на полу, на носилках, лежал бледный, как полотно, молодой парень со спущенными брюками. Его только что с криками и матюгами бегом внесли сюда санитары. На правом бедре, в области Скарпового треугольника, под паховой связкой, из колото-резаной раны ручьем изливалась темная венозная кровь. Парня доставила скорая, подобрав его где-то рядом от больницы. Я кинулся к носилкам, рухнул на колени и, кулаком прижимая рану , заорал, чтоб срочно звали реаниматологов. Они примчались, и тут же на полу подкололись в две вены, поставив капельницы. Померили давление – верхнее семьдесят. Операционная у нас располагалась в другом корпусе. Мы подняли носилки на каталку и повезли, с капельницами, с криками, с моими кулаками на ране.. Стоило немного ослабить давление на рану, как темная кровь моментально и властно заливала бедро. Везти надо метров пятьдесят по дорожке больничного парка. Была теплая, летняя ночь, полная луна, рядом через дорогу спокойно уснувший город, которого никак не занимала в этот час дребезжащая каталка с вихляющими колесиками, облепленная со всех сторон людьми в белых халатах. Ошибка скорой состояла в том, что им следовало бы везти парня сразу в операционную, минуя приемный покой.

В операционной все уже были наготове, сразу дали наркоз, приступили к гемотрансфузии, меня, прижимавшего рану кулаками, сменил кто-то из моих помощников и я пошел мыться.

Расширив рану в обе стороны , постоянно промокая салфетками изливающуюся кровь, удалось подойти к полностью пересеченной бедренной вене. Салфетки мгновенно пропитывались кровью, и при их замене кровь также мгновенно заполняла рану, не позволяя толком ничего разглядеть. Ситуация казалась безвыходной – ты туго тампонируешь рану, чтоб остановить кровь, но, чтоб определить источник кровотечения, ты должен вынуть салфетки, а рану сразу заливает кровью, и ты опять ничего не успеваешь увидеть. Жгут в этом месте не наложишь, а давление на сосуды кулаком мало что давало. Тыча вслепую зажимами, я наложил несколько «Бильротов» по протяжению вены, отдавая себе отчет, что так делать не полагается – все должно быть под контролем зрения, но ничего другого не оставалось – кровь хлестала с неослабевающей силой, так что даже салфетки пришлось заменить вафельными полотенцами. Во мне нарастала паника – я не могу остановить кровотечение! Я помнил, что на этом уровне в бедренную вену впадает по задней стенке глубокая вена бедра, такого же калибра, из глубины задней группы мышц. Если повреждена и она, то надо переходить на ампутацию. Парню шестнадцать лет! Очередной зажим (не помнил уж какой по счету), наложенный на периферический конец вены , достиг все-таки цели – кровь перестала течь. Мы осушились, перевязали концы вены, оставили «выпускники» и зашили рану.

Сейчас это невозможно себе представить, но в те годы, в конце семидесятых, у нас на хирургическом отделении не было палаты реанимации и парня после операции поместили в общую палату под присмотр дежурного анестезиолога. Всю оставшуюся ночь я со страхом ожидал утра. Перевязка бедренной вены чревата критическими нарушениями кровообращения в нижней конечности, вплоть до развития особой формы гангрены – «флегмазии». Оставалась небольшая надежда, что венозный отток будет происходить по подкожным венам, что они возьмут на себя весь объем оттекающей крови.

Утром парень был жив, но нога мне не понравилась – холодная, бледная, окоченелая, с отсутствием пульсации на стопе и неврологическими нарушениями. Мы вызвали сосудистого хирурга из больницы Мечникова. Приехал зав. отделением, Козмарев – толстый, пожилой дядька, несколько потешной внешности, с угреватым, обрюзгшим лицом и добродушным басом. Осмотрев парня, он распорядился подавать его в операционную, я пошел ему ассистировать.

– Сейчас превалирует артериальная недостаточность. – сказал Козмарев, полоща руки в тазу с «муравьями» , выслушав мой рассказ о проведенной операции. Со вздетыми вверх стерильными, волосатыми руками прошел в операционную и, пока сестра напяливала на него халат, со знанием дела рассказывал ей, чем лучше всего выводить лобковую вошь.

Под наркозом сняли швы, развели края раны.. При ревизии кровотечения не было, перевязанные культи вены не кровили, диастаз между ними был порядка трех сантиметров. Козмарев обнажил бедренную артерию, лежащую рядом с веной – она не пульсировала.

– Во время операции пульсировала?

– Не знаю, не обратил внимания. Увидел, что цела, а дальше занимались ранением вены. – признался я, ощущая себя никуда не годным дилетантом. – Никак не могли остановить кровотечение.

– Видишь ли, у большинства хирургов нет личного опыта лечения таких ран. Пациентов, как правило, не успевают довезти до операционной. Опель специально выезжал на передовую, чтоб увидеть таких раненых. Парню еще повезло.

– Скорая отъезжала от приемного покоя и на соседней улице увидела, что лежит человек.

– Да, повезло. Ну, что – будем артерию смотреть.

Козмарев подвел под сосуд резиновые держалки, выкроив их из хирургических перчаток, вскрыл просвет и зондом Фогарти извлек тромб. Появился слабый кровоток.

– Контузионный тромбоз. – сказал он свой диагноз. Зашив артерию, он вырезал кусок большой подкожной вены и, перевернув его клапанами вниз, последовательно вшил его в периферический и центральный конец перевязанной бедренной вены. Получился такой тоненький мостик, соединивший обе культи. Работал он виртуозно и быстро, безошибочно делая вколы атравматической иглой в сосудитстую стенку. Снял клипсы – включил кровоток. Не успел я порадоваться, что теперь все сделано, как надо, как Козмарев сказал:

– Вот и все, а теперь – ампутация. – Заметив мой недоуменный взгляд, решительно высказался – Конечность не спасти. Уже развилась ишемическая контрактура мышц. А это я проделал, чтоб тебе показать, как надо поступать в таких случаях.

Ногу отняли в верхней трети бедра. Когда сели писать протокол операции, Козмарев пробасил

– Не переживай. Ты все правильно сделал. У парня огромная кровопотеря была, шок. В таком состоянии сосудистой пластикой не занимаются, тут надо жизнь спасать. Все правильно сделал.. Вызови машину, скажи, что через десять минут буду готов.

– Куда везти, в больницу?

– Нет, домой поеду. Я ведь тоже после суток. … Иглодержатели у вас говно. Надо со своими ездить. Уже столько вам перетаскал… Куда ваша старшая их девает?

Но это было потом, а пока я стоял возле напоминающего больничную каталку прозекторского стола, где лежал труп с содранной на бедре кожей и , как мог, отбивался от ехидных замечаний и вопросов своего преподавателя. Машкара вела нас все полтора года до экзамена. Только раз на третьем семестре, на время болезни, ее подменил аспирант кафедры – кубинец, невысокого роста, смуглый, с короткой полукруглой челкой, говоривший по-русски с сильным акцентом. Как-то раз мы вместе с ним вышли после вечерних занятий и пошли под осенним, моросящим дождем к метро по улице Льва Толстого. Он был чем-то заметно расстроен, не хотел прятаться под зонтик, что-то бормотал по– испански, злобно и отрывисто. Я спросил его, что случилось? Он печально произнес: « Сегодня сообщили, что погиб Че Гевара». – «А кто это?» – «Революционер. Соратник Фиделя. Это очень большая утрата для нас, для Кубы». Мне показалось, что в этот момент он был готов отдать все на свете, лишь бы срочно возвратиться на родину. Здесь ему не с кем разделить свою скорбь. Здесь только дождь, ветер и неприветливый свет фонарей в черноте улицы чужого города…

Разумеется, анатомия была не единственной медицинской дисциплиной, изучаемой на первом курсе. Были еще и гистология, биология, нормальная физиология… но эти кафедры не оставили во мне заметного следа, и со временем стерлись из памяти. Так физиология запомнилась только одним… Практическое занятие по синаптической передаче нервного импульса сделали общим для нескольких групп. Приколов булавками лягушку к дощечке, я на секунду отвел взгляд в сторону и увидел за соседним столом ту, о которой грезил потом долгие годы. Каштановые волосы ниже плеч, невыразимо нежные черты лица, плавно закругленный носик, серые, темные глаза с каким-то тонким жеманством осматривающие мир, пауза чуть приоткрывшегося рта… Марина Миллер… Красивых, привлекательных девушек на нашем курсе, в моем понимании, было немного, во всяком случае я засматривался только на двух – на Бэлу Тэслер со второго потока и ее подругу, полненькую, смешливую блонидинку. Но Марина для меня всегда была вне конкуренции. Увидев ее, я почему-то сразу убедил себя в полной ее недосягаемости для меня, и так и не решился открыться ей в своих чувствах. С первых дней ее всегда окружали самые яркие личности нашего курса, с которыми я не мог тягаться, – была у нас такая устоявшаяся еврейская компания ребят, остроумных, веселых, с артистическими талантами, всегда выступавшие на студенческих капустниках. Они больше, чем кто-либо другой, привносили в нашу среду то, что делает студенческие годы особенными, незабываемыми. Алик Майзус, Сеня Минчин, Женька Пикалев, Сима Смирин, Боря Шнейдерман, Кауфман…и еще, и еще. Медицинский институт…В конце второго семестра их чуть было не исключили. Это случилось в преддверии шестидневной арабо-израильской войны, когда нарастало напряжение на границе, пошли боевые стычки… и наша пропаганда выступила с осуждением Израиля. В это время наши ребята были замечены в синагоге, где якобы проходил сбор средств на строительство подводной лодки для Израиля. В шестой аудитории собрали курс с целью дать оценку вопиющему факту, заклеймить позором недостойное поведение некоторых советских студентов, и потребовать от ректората их исключения. Народу набилось – яблоку не упасть. В президиуме декан, зав. кафедрой истории КПСС, члены парткома, комсорги.. Я сидел на первом ряду балкона и в разгар постыдного спектакля с гневными, обличительными речами партийного руководства почувствовал, что обязан выступить в защиту ребят. Никогда до этого я не выступал ни на каких собраниях и, как черт от ладана, бегал от всего, что было связано с «общественной» жизнью. Я давно убедился в том, что я не публичный человек, и всегда дико комплексовал, подходя к трибуне, даже читая лекции по своей специальности. Поэтому мне надо было много преодолеть в себе, чтоб поднять руку и попросить слова. Я начал витиевато – я напомнил присутствующим эпизод из фильма Ромма «Обыкновенный фашизм», где Калинин вручает государственные премии, а гитлеровская пропаганда преподносила эти кадры, как свидетельство того, что правительство СССР одаривает земельными наделами партийных активистов. Этим я хотел сказать, что любой факт можно интерпретировать ложно, и то, что ребята зашли в синагогу, вовсе не означает, что они антисоветски настроены. Заканчивая выступление, я увидел как Боборыкина наклонилась к Щербаку и что-то нашептала ему на ухо, декан вспыхнул и громко произнес, что ребята сами во всем разберутся. Проголосовали за выговор, но без исключения из института.

– Ну, Гоша, ты завернул… Я ни фига не понял. «Стюардессу» хочешь? – сказал после собрания Алик Майзус, протягивая пачку сигарет.

– Нет. У меня «Опал». – к месту вспомнил я известный анекдот и вытащил свой Беломор.

Гошей меня прозвал Серега Гуденко из параллельной группы. Кстати, и этот анекдот я услышал от него. Худенький, остролицый мальчишка с вечно смеющимися глазами и зычным тенорком. Его нарочитая нагловатость соседствовала с не преодоленным с возрастом детским романтизмом. Его легко было представить в роли мушкетера, в ботфортах и шляпе с пером, готовый кинуться на любого великана. Недавно я узнал, что Серега умер от какой-то загадочной инфекции, подцепленной во время отпуска в арабских эмиратах. Его любимым анекдотом был такой: «По – французки шляпа – шапо, а презерватив – шапэ. И вот один иностранец, плохо знающий язык, приехав в Париж, идет в шляпный магазин и просит продать ему черный шапэ.

– Месье, у нас такие вещи продаются в аптеках.

– Вот как, странно.

Идет в аптеку. Просит черный шапэ.

– Месье, извините, но у нас нет черных. Есть японские, с усиками, на пружинках… Почему именно черный?

– Видете ли, я еду к вдове моего покойного друга…

– О, месье! Как это тонко! ».

Тоже в анатомичке рассказал, на черной лестнице…

Два года нас щадили, а вот третий курс начался с колхоза. Сбор на Витебском вокзале, оттуда электричкой до Павловска и на автобусе до села «Федоровское». Накануне вечером, выпив на двоих бутылку водки, с Джоном отправились в ЦПКО, на танцы. На «пыльник» – так называли танцевальную площадку, устроенную на Масляном Лугу, которую зимой заливали под каток. Чего нас понесло туда? Хотя, понятно чего…За высокой решетчатой оградой грохотала музыка, под которую громадная толпа народу в свете прожекторов выражала себя в танцах. «Во лбу» уже было, и я , мягко говоря, не вполне качественно мог оценивать происходящее перед глазами. Счастливый мир кружился вокруг, затягивая в свой водоворот. Остановив свой выбор на грудастой девице, по всем признакам принадлежавшей к простому сословию учениц ПТУ, я пригласил ее на танец. После танца совершенно неожиданно для себя я оказался лежащим на вытоптанном кругу «пыльника», да еще с разбитой мордой. Вокруг меня сконцетрировалась радостно визжащая компания девиц, среди которых была и моя танцевальная партнерша, которая громче других подбадривала кого-то дать мне еще. Всем было очень весело. Появившийся откуда-то Джон помог мне встать и поспешно увел прочь, не взирая на мое сопротивление и яростное стремление отомстить неизвестно кому.

Утром, собираясь на вокзал и разглядывая себя в зеркале, с мазохистским удовлетворением произнес : «Так тебе и надо, бурш хренов».

В тамбуре переполненного вагона электрички, когда я курил, одолеваемый тошными мыслями о себе, ко мне подошел наш Алик Смирнов, бородатый крепыш, казавшийся мне сейчас раздражающе бодрым. Поставив на пол свой тяжелый , как у альпиниста, рюкзак, он спросил своим тоненьким, но хриплым голосом

– Фотик принес? – напоминая о моем обещании захватить с собой фотоаппарат.

Оскорбленный такой бестактностью, я не сразу сообразил, что он не видит моего синяка. Пришлось приподнять черные очки и продемонстрировать причину своей забывчивости.

– Извини. Не до фотика было.

– Гоша! Как же они до тебя допрыгнули?

Разместили нас в длинном, деревянном бараке, на нарах, устланных старым сеном. На улице, под навесом – обеденный стол с лавками и побеленная печь, топившаяся дровами. Стали обживаться. На дверях туалетной будки вместо привычных «М» и «Ж», нарисовали генетические символы мужской и женской особи: кружок с крестиком – женщина, кружок со стрелкой – мужчина. (Много лет спустя, оказавшись в Праге, я увидел такую же символику на дверях туалета в ресторанчике у Карлова моста). Нацепили плакат на стену барака: «Товарищи колхозники, поможем студентам убрать урожай!». Утром шли на поля, дергали морковку из грядок, сортируя в ящики : «стандарт», «не стандарт». Дневная норма – двадцать ящиков. Мы с Джоном записались в грузчики, сопровождали колесный трактор с прицепом, вываливая в него морковку из наполненных ящиков, собирая их по всему полю. За рулем трактора сидел белобрысый, предельно флегматичный парень, постоянно погруженный в какую-то гипнотическую спячку. Опростав очередные ящики, мы громко окликали его и тогда он, на миг встрепенувшись и мотнув головой, словно сгоняя с себя остатки сна, врубал передачу и, привычно трясясь на сиденье, вел трактор дальше вдоль грядок. Один раз, когда выдался жаркий день, он отвез нас искупаться на какой-то водоем с гусями, за что мы ему были очень благодарны.

Контролировал от совхоза нашу работу молодой, пышнотелый, двухметрового роста мужик – управляющий. Он приезжал на двуколке, запряженной гнедой лошадкой, одетый в серый макинтош, и черную шляпу. Общаясь с нами, старался вести себя культурно, сдержанно, не поддаваться обаянию наших девушек и гнуть свою линию на качественное выполнение работы.

После работы играли в футбол. Роль судьи брал на себя Шура Маянц, высокий, широкоплечий, бритоголовый атлет, признанный на курсе поэт и красавец. Естественно, что его дальнейшая карьера была связана со спортивной медициной, на старших курсах он уже подрабатывал врачом, чуть ли не в футбольном «Динамо». Невероятного шарма был парень. ( Маянца тоже уже нет в живых). Его фирменной фразочкой победителя было притворно-заботливое : «Ну, как? Не стошнило? Хуже не стало?» В его устах все звучало серьезно, по-мужски.. «Не надо, ребята».

На нарах дулись в преферанс, все поголовно, и меня научили. «Пошли, Гоша, по ноль, ноль, ноль… за вист?». Влившись в компанию картежников, ближе познакомились друг с другом и стали приятелями. Женька Жаринов, Вадик Мосягин, Сашка Козлов… Все со временем стали профессорами, а ведь были обыкновенными раздолбаями. Вечерами сидели у костра, горланили «Дядю Зуя» под гитару и весь студенческий репертуар того времени: Кукин, Окуджава, Визбор, Клячкин… Высоцкого не пели – кощунство своими голосами… Остриженный, как уголовник, Сираздинов как-то затянул неизвестное : «Прорезала вышка… по небу лучом. Как же это вышло, что я не при чем? Как же нам надумать… компромисс? Через нашу дурость разошлись». Интересно, что через двадцать лет я оперировал автора этой песни.

Несколько раз видел Марину, она по-прежнему была постоянно окружена плотным кольцом своих согрупников, среди которых стал выделяться, как ее главный ухажер, ничем не примечательный на мой взгляд парень по фамилии Котляров. Они уже ходили в обнимку, не стеснялись выставлять свои отношения на показ и вскоре поженились, одними из первых на курсе…

За целый месяц только один раз удалось отпроситься и съездить на денек домой – помыться, привести себя в человеческий вид. К концу вся эта колхозная романтика так обрыдла, что мы не могли дождаться, когда вновь приступим к занятиям..

С осени началась фармакология. Лекции читал Вальдман – корифей и будущий академик, чьим именем будет назван институт фармакологии. К тому времени мы уже научились и привыкли «мотать» лекции, но лекции по «фарме» старались не пропустить ни одной. На этой кафедре со мной произошел конфуз – я влюбился в преподавательницу, которая вела у нас практические занятия. Не вспомню, как ее звали – стройная женщина лет тридцати пяти, очень приятное, тонкое, умное лицо, странная, преждевременная седина с каким-то голубым отливом, и голубые, грустящие глаза. Мне нравился ее бархатный, рассудительный голос, мне нравилось, как она одевается, как она ходит – во всем проступала трогательная женственность, дисциплинированно подчиненная избранной профессии. Вероятно, она догадывалась о моих чувствах. В моих глазах это было не трудно прочесть, когда наши взгляды пересекались.

– Опиаты, кроме наркотического действия, вызывают торможение перистальтики. Это их свойство используют в хирургии. В каких случаях? – обращалась она с вопросом ко всей группе, надеясь получить правильный ответ именно от меня, но я тоже понятия не имел, зачем вызывать обстипацию у хирургических больных. А она, укоризненно покачав головой, давая понять, что разочарована моей тупостью и поэтому не могу претендовать на ее особое отношение ко мне, добивала меня очевидностью ответа:

– Ну, что же вы… Конечно при операциях на прямой кишке, когда нужно задержать стул в послеоперационном периоде.