Кент ненаглядный

Между тем Танины родители, всецело доверяя дочери, не ограничивали ее ни в чем.

– Ты умная девочка, – говорила ей мать, – и знаешь, что хорошо, а что плохо. Мы с папой не хотим отравить тебе жизнь дурацкими запретами.

А отец любил вставить, что «лучший воспитатель тебе – это ты сам».

Таня жила яркой, полной впечатлений жизнью: по вечерам ходила в кино и театры, зимние каникулы проводила на островах, где накатывающая на золотистый берег синь, вселяет покой. Летние месяцы она проводила с родителями на даче. Ей нравился этот милый уголок, расположенный вдали от шума и гама, затерянный среди стройных, плачущих смолой сосен, и неподвижных печальных озер, над которыми по утрам висит белый, как подвенечная фата, туман.

Такие места природа создала для людей, склонных к раздумьям и грезам. Здесь, в этой тиши, утонченным натурам чудятся феи и слышатся приглушенные голоса зеленых человечков, живущих в непроходимой чаще. В голову приходит что-то радостное, глаза вспыхивают счастливым огнем… и тут же вдруг становится грустно, тени из прошлого окружают со всех сторон и невольная слеза уже катится по щеке и срывается наземь…

Таня любила побродить меж сосен, высоченных и величественных, как Кельнский собор, в котором она побывала в день своего пятнадцатилетия. Ей нравилось в одиночестве сидеть на громадном, плоском камне, положенным, должно быть, каким-то древним великаном на берегу озера, у самой воды. В эти минуты она походила на Аленушку, терпеливо ожидающую чуда, или на Русалочку, посредством колдовства избавившуюся от хвоста, и застывшую теперь в нерешительности перед встречей с любимым принцем.

Правда, любимого принца у Тани не было. Но она, как и всякое жаждущее любви создание, мечтала о нем. Ей грезился спортивного телосложения парень, уже имеющий небольшой жизненный опыт, непременно интеллектуал, но интеллектуал обязательно нескучный, обладающий чувством юмора, способный стать душой хорошей компании. «Принцу» также надлежало иметь доброе сердце и хорошие манеры. А его родители? Ну, родителям принца, естественно, полагалось быть королями.

Истосковавшиеся по любви девицы всегда готовы сделать отчаянный шаг. Они боятся пропустить свое счастье и частенько бросаются в объятия тех мужчин, что оказались поблизости. Таня же, хоть ей и исполнилось двадцать, не рвалась форсировать события. Она, если так можно выразиться, смиренно дожидалась своего часа.

– Послушай, Танюша, – сказала как-то отвлекшаяся от вязания мама, – может, зря ты столько времени проводишь с нами на даче? Шансы на знакомство с хорошим молодым человеком здесь крайне малы.

– Хорошего молодого человека, как я успела понять, нелегко встретить и в самом людном месте, – улыбнулась Таня.

– Это точно, – подхватила мама. – Нынче никто не дает балы. Мы скучаем по временам Андрея Болконского и Наташи Ростовой.

Они обе рассмеялись.

Человек, способный на великую любовь, вначале должен беззаветно любить своих родителей. Таня любила мать и отца, жизнь которых появление дочери наполнило священным смыслом.

– Мы дадим ей самое лучшее, – клятвенно пообещал отец, когда Танечка еще лежала в пеленках.

Он оставался верен своему слову.

Таня одевалась в дорогие, хорошо подобранные вещи, всегда имела карманные деньги и два раза в год отправлялась на отдых за границу. Ее альбомы пухли от фотографий, где она улыбалась в веселой компании разноцветных драконов, или махала рукой, плывя в гондоле по венецианским улицам, или с хмельным огоньком в глазах резвилась на карнавале в Рио. В университете, где она училась на историческом факультете, ее называли «лягушкой-путешественницей». Однокурсницы смотрели ей вслед с плохо скрываемой завистью и, едва не скрежеща зубами, говорили: «Везет же кому-то с предками». А однокурсники, когда речь заходила о Тане, неизменно повторяли: «Вроде ничего телка, только… В общем, с ней устаешь быть умным. Короче, с такой каши не сваришь».

Избалованность рождает капризы. Но избалованные дети вырастают лишь в семьях, где чересчур чуткие родители лишают своих чад инициативы, вознося их до божественной высоты. А боги редко дружат со смертными, и отсутствие понимания почти всегда ведет к расколу. Стать другом собственному дитя – величайшая из побед.

Танины родители не без оснований чувствовали себя победителями. Им удалось завязать с дочерью дружбу, а, следовательно, обезопасить себя от неприятных сюрпризов, которые «ангелоподобные» детишки так любят преподносить своим старикам…

Теплым июньским вечером, в просторной комнате, где хозяевами предусмотрен минимум мебели, в небольшом, уютном кресле сидит уже немолодая, но все еще привлекательная женщина, с тонкими чертами лица. На коленях ее лежит какое-то на время забытое рукоделие. Это мать Тани.

Отца еще нет, он будет позже – его срочно вызвали на работу. Сама Таня вбегает в прихожую, оставляя за запертой дверью сгущающиеся сумерки с их причудливыми тенями и комариным звоном.

– Нагулялась? – спрашивает мать. В голосе – ни намека на суровость.

– Угу.

– Ты так подолгу ходишь в лесу, что наверняка уже начала понимать, о чем щебечут птицы.

Таня улыбается и пожимает плечами. Мать изображает на лице озабоченность и говорит:

– Значит, скоро ты станешь святой.

– Почему это? – удивляется дочь.

– Потому что начнешь, как Орлеанская Дева, слышать голоса.

– Ну, тогда, чтобы стать святой, мне нужно еще посражаться, отсидеть в тюрьме и сгореть на костре. Из меня плохая амазонка, в тюрьме, думая о вас, я буду плакать каждый день, а покажи мне костер – умру от разрыва сердца. Так что нимб – не для меня. Чтобы сделаться святой, надо столько выстрадать. И какова награда? Попадешь на небо, и там Бог тебе скажет: «Оставайся праведницей, не греши и в раю. В общем, люди в тебя поверили, держи марку, и все в таком духе. Здесь не греши, там не греши. Скука смертная! И, вообще, не понимаю, что такое грех. Видимо, это какое-то общее слово, под которым кроются всякие плохие поступки.

– Тань, ты в своей жизни сделала много плохих поступков?

– Думаю, нет. Я никого не обокрала и не убила. Да, я частенько вру, но ведь все врут. Да и как же мне не врать – ведь ты сама говоришь, что я фантазерка.

– Как думаешь, что по-настоящему плохо?

Таня берет паузу. Взгляд ее устремляется в пространство. Она молчит с полминуты, не меньше, затем дар речи возвращается к ней.

– Мне кажется, мам, самое страшное – это предательство. Представляешь, ты поверила человеку, строишь какие-то планы, думаешь о нем только хорошо – и р-раз! – все летит к черту, рушится, белое оказывается черным, нежное – скользким и противным.

– Откуда ты знаешь? Разве тебя предавали?

Таня мотает головой.

– Предать могут только настоящие друзья, а у меня нет настоящих друзей. – На этой грустной ноте она умолкает, но лишь на секунду. – Пока нет.

– Знаешь, Таня, жизнь учит меня, что женской дружбы не бывает. Выходит, другом женщины может стать только мужчина. Мой лучший друг – это твой отец. Говорят, будто дети повторяют судьбы своих родителей. Мне очень хочется, чтобы это было именно так.

Таня подходит к окну и вглядывается в беззвездную тьму. Прилетевший из глубин этой черноты ветер касается лица девушки своей влажной от начинающегося дождя рукой.

– Вы всегда с папой были вместе, – задумчиво произносит она. – Никаких расставаний, тихие семейные вечера, запланированный отдых…

– Это плохо?

– Нет, хорошо. А как тебе такой вариант: разлуки, ночи, проведенные у окна, ожидание какой-то беды…

– Стоп, девочка моя, разве это счастье?

– Но если ты любишь его, а он – тебя…

Мать качает головой.

– Счастье – это когда вспоминаешь прошлое, и тебе хорошо вспоминается. А что же хорошего в бессонных ночах и в чувстве страха?

– Значит, счастье – это спокойный быт, – вздыхает Таня.

Мать широко улыбается, обнажая ровные белые зубы. Эта улыбка премудрой старицы, которую хочет поставить в тупик какая-нибудь недалекая, вооруженная одной лишь деревенской хитрецой крестьянка.

– Ох, Таня, Таня. Вы, молодые всегда любите рубить с плеча: если не белое – значит, черное. Я просто хочу до тебя донести, что без мира в доме и без спокойствия в душе ты никогда не будешь чувствовать себя счастливой.

– Да, – соглашается Таня, хлопает в ладоши и смеется, – скажем «да» покою и стабильности, скажем «нет» глупым приключениям.

– Верно, – подхватывает мать. – Приключения только в кино и книгах кончаются хорошо, в жизни они приводят к преждевременному старению и бесконечным упрекам в свой адрес.

– Подвожу итог! – голос Тани звучит наигранно-торжественно. – Вернее, даю клятву. Обещаю, что влюблюсь в уравновешенного молодого человека без вредных привычек, который так же далек от авантюр, как слон от балета.

– Аминь, – кивает головой смеющаяся мать.

И в это время стук двери возвещает о приходе отца.

Громогласный, со сдвинутыми кустистыми бровями, он, оказавшись в кругу семьи, расстается со статусом руководителя не сразу, а постепенно. Чтобы превратиться из холодного, мыслящего логически бизнесмена в любящего мужа и отца ему требуется время.

– Как на улице? – спрашивает мать, откладывая вязанье и подымаясь на ноги.

– Накрапывает.

– Что на работе?

– Были проблемы, но сейчас все в порядке. И надо было меня выдергивать, могли бы и сами все уладить.

– Это хорошо, что без тебя не могут обойтись. Очень хорошо.

Отец опускается в кресло и, выдохнув, обращается к Тане:

– Как прошел день? Чем занималась?

Вопросы задаются с безжалостной четкостью, каждое слово твердо, как гранит. С подобными интонациями эсэсовец мог бы допрашивать схваченную партизанку. Отец сидит в кресле с таким видом, будто проводит дознание. Тане хорошо известна эта внешняя его суровость – суровость, под которой прячется нечто мягкое, нежное, ранимое. Строгость – лишь вуаль. Но вуаль – очень тонкая ткань, и под ней, если хорошенько приглядеться, можно угадать то истинное, настоящее, что она призвана скрывать.

На вопрос отца Таня пожимает плечами.

– Сегодня, пап, не произошло ничего особенного. Да на даче и не может произойти ничего экстраординарного.

– Не скажи, дочь, не скажи. Иногда в такой вот глуши происходят выдающиеся события… Ну, выдающиеся не для всего мира, но для отдельных личностей.

Он и не догадывается, что его слова станут пророческими.

Но что есть слова?

Существует ли сглаз? Слышит ли Бог наши молитвы? Способно ли нечаянно оброненное слово повлечь за собой цепь событий, как влечет за собой лавину громкий крик в горах?

Кто знает, кто знает.

Отец устраивается в кресле поудобнее. Завязывается обычный домашний разговор – тот, что можно по вечерам услышать в счастливых семьях.

Это здорово, очень здорово – болтать обо всякой чепухе, видя перед собой лица дорогих тебе людей! И никакой недосказанности, которая обычно повисает в воздухе грозовой тучей и порождает скованность и напряжение; никакой игры слов, ведущейся, как правило, из-за того, что говорить правду опасно; ни хитро поставленных вопросов, ни уклончивых ответов. Ложь со своими присными – Недомолвками – избегает домов, где царят Любовь и Понимание.

В тот пасмурный вечер, когда Таня дала матери «клятву», свет в их доме не гас очень долго. Луна, это гигантское око небес, хоть и затуманенное белесой катарактой, но все равно прекрасно видящее, с любопытством заглядывало в окна неспящего дома. Вскоре она, любящая страшные тайны, потеряла интерес к трем мирно беседующим людям. Ее примеру последовал и свежий ночной ветер, разъезжающий в крылатой, покрытой звездной пылью, колеснице; он перестал стучаться в стекла и умчался куда-то в залитые тьмой дали.

Таня заснет сразу, как только коснется подушки щекой. Не потревоженная снами, она хорошо отдохнет и проснется, когда на смену румяному, росистому утру придет полный тепла и света день.

Человек, который смотрит на звезды

Ветер шелестел в кронах деревьев, в благословенной тени которых прятались влюбленные парочки. Вечер пьянил их надеждами, а зеленый шум уносил прочь из мира, где правят деньги и страх. Голоса их звучали приглушенно, словно шепот привидений и, идя по сумеречному парку, Макс ощущал себя путником, случайно забредшим в запретную для него страну. Вдыхая ароматы лета, он неторопливо шел к ждущему его Славке. И вдруг…

Вдруг из-за железного короба киоска, в котором днем продают мороженое, появилась знакомая фигурка. Знакомые глаза глянули на Макса – и он, точно ослепленный вспышкой молнии, застыл на месте, превратился в мраморную статую. Уже во второй раз эти глаза пригвоздили его к земле, вызвали ступор, лишили воли.

Девушка, виденная им в день освобождения, шла прямо на него. Иди он чуть быстрее, они непременно бы столкнулись, он не успел бы затормозить.

Их первая встреча засияла у Макса в памяти. Он помнил, как, неудержимо стремительная, она пронеслась мимо, а он стоял, недоуменно хлопая глазами, будто идущий через пустыню путник, перед которым только что рассеялся мираж. В тот день она лишь на миг подняла глаза, пробежала, промчалась не замечающей мелочей горной ланью. Тогда Макс не успел ее как следует разглядеть, но сейчас Судьба даровала ему несколько мгновений, и он не потерял ни одного из них.

У нее были широко расставленные глаза, живые, лучистые, такие небесно-голубые, что, казалось, сам Творец вырвал из заоблачной выси два кусочка сини и вставил их этой девчонке. Над глазами – тонюсенькие ниточки бровей. Длинные ресницы рождали тень, в которой при желании могли укрыться и стыдливость, и насмешка. Под идеально прямым носом перламутровой помадой блестели манящие, зазывно очерченные губы. Пшеничного цвета волосы были заплетены в две короткие, едва доходящие до плеч косички, и в этих косичках Макс увидел нечто трогательное, по-детски игривое и вместе с тем кокетливое, способное завлекать наивностью, сводить с ума беззащитной непорочностью.

Невысокого роста, крепко сбитая, с открытым лицом и золотом волос, девушка походила на скандинавскую богиню из журнала комиксов. Надень на нее рогатый шлем, дай в руки щит и меч – и… Нет-нет, воительницы из нее не вышло бы – слишком мягок был ее взгляд.

Макс всматривался в крупные черты милого лица, слышал шелест ее белого, смело-короткого платья и, чувствуя, как пылают его уши, разглядывал мускулистые, загорелые ноги.

И тут она вскинула на него небесные, доселе опущенные глаза.

Их взгляды встретились.

Она смотрела на Макса с любопытством!.. Или, быть может, ему это только почудилось?

Он стоял неподвижный, словно человек, увидевший прямо перед собой шаровую молнию и ожидающий, что она вот-вот взорвется. А девушка, на миг задержав на нем свой васильковый взгляд, пролетела мимо.

– Мама дорогая, – прошептал Макс, уставившись ей вслед.

Ему хотелось, чтобы она обернулась. Хотелось очень-очень сильно – и она обернулась.

Этот брошенный через плечо взор и тотчас вспыхнувшие пожаром смущения щеки, вывели Макса из оцепенения. Он улыбнулся – счастливо и даже победоносно. У него возникло желание сжать кулаки и закричать: «Да! Да!»

Так он и сделал.

Правда, крикнул негромко, так, что удаляющаяся девчонка не услышала за спиной никакого возгласа. Он шагала вперед, а зеленый полумрак парка похотливо поглаживал ее своими невидимыми воздушными руками. До Макса долетал стук ее каблучков, и он, воспламененный желанием завязать знакомство, едва не бросился вслед.

– Попридержи вороных, – сказал он себе, не отрывая глаз от девичьей фигурки, становящейся все меньше и меньше.

Наполненный будоражащей энергией, наэлектризованный, он, стоя, как истукан, думал о ней.

Макс почему-то был уверен в том, что эта девушка не похожа на смазливеньких, из кожи вон лезущих девиц, которые с упоением ловят знаки внимания, пытаясь угадать, какой доход имеет подсевший к ним мужчина. Эти особы были ему хорошо известны. Они напоминали ему искушенных игроков, горящих одним лишь желанием – умно разыграть выпавшие им карты. Макс встречался с такими женщинами потому, что любил надменную, покрытую туманом тайны красоту. (Да и что, собственно, красота без тайны!) Но надменная красота почти всегда скрывает чувственный холод и душевную пустоту.

В глянувшейся ему девчонке, наоборот, ощущалась какая-то теплота, сердечность. И хотя Макс не обмолвился с нею ни словом, чутье подсказывало ему, что он не ошибается. Наблюдая, как фигурка девушки растворяется в сумерках, он неожиданно осознал: желание узнать ее поближе волнует его, лишает покоя. Это открытие вызвало у него глуповатую улыбку. Но главной странностью являлось то, что она привлекала его не только как сексуальный объект.

Черт, так ведь он видит ее всего второй раз в жизни!

Макс вздохнул.

Чего же он хочет? Серьезных отношений? Эта дорога была ему неизвестна, но он уже готов был пуститься по загадочному, манящему новыми ощущениями пути.

У него не было девушки, присутствие которой наполнило бы его весной. Выкованному в горниле боли, прикушенных от бессилия губ, тяжких разочарований и ненависти, нелегко полюбить…

Внезапно проникшая в него нежность не сделала Макса менее грубым. Глядя на белое, тающее в конце темной аллеи пятнышко, он выругался.

Что ж, так устроены русские люди – самое чистое, бережно хранимое возьмут да и завернут в колючую обертку. Крепкие словечки сами просятся на язык, и если одно из них не прозвучало в конце предложения, ощущение незавершенности грызет душу. Ругательства нужны и в середине предложения; спасительным мостиком ложатся они между жаждущими соединения словами. Мат помогает речи литься непринужденно. Он необходим русскому человеку. Изымите его – и получите общество растерянных, раздражительных людей, потерявших нечто ценное, родное.

В России можно материться, и вас не сочтут грубияном. И когда Макс опять выругался (на сей раз громко, без стеснения), никто из видевших его в ту минуту, не покачал головой, не сделал ему замечания.

Славка, сидевший на скамейке неподалеку, в десятый раз махнул другу рукой.

– Телка, которая только что пробежала, – Макс прищурился, устраиваясь рядом с ним, – в ней что-то есть.

– А-а-а, – протянул Славка. – Ты о Тане. Танечка, Танюша. Она контуженная.

– Что, правда? Была на фронте?

Оценив юмор друга, Славка хихикнул:

– Да нет, я не о том.

– А че дуру гонишь – контуженная…

– Не цепляйся к словам, ты ведь не Старуха. Просто с этой Таней у тебя ничего не получится.

– Почему?

– Потому, что она какая-то странная. Ей про постель, она – про цветы.

– Ты к ней что, подлазил?

– Из меня, ты знаешь, Дон Жуан никудышный. Ребята рассказывали.

– А почему ты подумал, что меня только койка интересует? – на лице Макса появилось глубокое удивление. Безусловно, наигранное, но…

– А что же еще?

– Может, я влюбился.

Славка выгнул рот полумесяцем. Он явно не допускал мысли, что его друг способен на это чувство.

– Как так – влюбился? Ты же ее не знаешь вовсе, даже…

– Любовь с первого взгляда.

– Ты не можешь полюбить так. Ты же еще не видел ее голой.

– У нее привлекательное лицо…

Макс не успел закончить, его перебили:

– Выходит, сначала ты смотришь на лицо?! Хм, что-то новенькое. А если, к примеру, она стоит в нижнем белье, тогда на что ты обратишь внимание в первую очередь?

Макс хитро взглянул на Славку и рассмеялся. Вдруг, когда приступ хохота еще не вполне отпустил его, он поймал себя на мысли, что боится услышать о Тане что-нибудь плохое.

– Слышь, Славян, – сказал он, – поверь мне, без одежды она будет что надо.

– Да-да, – Славка думал, будто подыгрывает другу, – зад у нее ничего. Отшлепать бы ее по булкам! И губы у нее красивые. Когда на них смотришь, думаешь о том, как она ими все делает…

В ту минуту Максу хотелось, чтобы Славка унял свой язык, но он ничего не сказал ему, и тот дал собственному воображению разгуляться. Наконец, после сального монолога, который и Тинто Брасса вогнал бы в краску, Славка заговорил серьезным тоном:

– Эта телка, Макс, не для тебя. Не для таких она. Она для парниши, который называет свою мать мамулей, учится в универе, ведет заумные беседы и думает о будущем, хотя о его будущем уже подумали его родители – приготовили сыночку тепленькое местечко. Вот с ним Танюша будет ходить по театрам, рассекать на хорошей – не понтовитой, но добротной, дорогой – машине. А еще она будет ночами пялиться с этим фраером на звезды. «Это что, Большая Медведица?» «Нет, дорогая, это Малая Медведица».

– Барахтаясь в дерьме, тоже можно смотреть на звезды, – вздохнул Макс.

– Можно, можно, – на Славкиных губах появилась улыбка, какая возникает у сотрудника ДПС, которого в стельку пьяный водитель уверяет, будто выпил всего одну бутылку пива. – Только тому, кто барахтается в дерьме, никогда до этих звезд не дотянуться.

– А тем, кто не барахтается, дотянуться?

– Им тоже не дотянуться. Но зато от них не так воняет. Помнишь, мы с тобой как-то смотрели передачу про Индию, про касты? Так вот, у нас тоже есть касты, и из-за них между людьми возникают чертовы пропасти. Да, ты можешь долгое время водить людей за нос, и, кстати, у тебя это получится, потому что ты начитанный. Там Шекспира пихнешь, тут – Достоевского, все рты и разинут. Только вечно маску-то не проносишь, рано или поздно выдашь себя. А у этой Тани папа какой-то бизнесмен нехилый. Сечешь? Зачем ему такой зять? Он ментам занесет, чтобы тебя поскорее с пробега сняли. Есть люди, которые не любят вникать в детали. При них курнул анаши – и ты конченый наркоман, и не отмажешься никакими объяснениями. Для таких, если в тюрьме сидел – значит, бандит и подонок, значит, подальше от тебя нужно держаться. Касты, паренек, касты!

Повисла проникнутая грустью тишина. Однако ребята, подобные Максу, недолго предаются унынию; треугольные глаза страдальцев и опущенные уголки рта меланхоликов – не про них. Они гонят печаль, стоит ей лишь замаячить поблизости.

– Понимаешь, – серьезное лицо Макса смягчила улыбка, – Охота чего-то настоящего – чтоб снаружи блестело, и внутри не пусто было.

– У-у-у…

– Думаешь найти красивую тайну, а потом видишь, что она для тебя такая же тайна, как для сантехника засорившийся унитаз.

– Понимаю, – в голосе Славки опять послышалась ирония. – Найти идеал непросто. Понравились сиськи, а к этим сиськам придется взять в придачу говенный характер. А вот сказочной души девушка, и тити у нее круглые, но ноги кривые, смотреть противно. Короче, – ирония исчезла, – об этой Тане мало что известно.

– Это хорошо! – Макс победоносно вскинул сжатую в кулак руку. – Если о девчонке много говорят – значит, она шлюха, если мало болтают – стало быть, порядочная.

– Телка, которая с нею долго общалась, называет ее стервой…, – произнеся это, Славка вновь увидел взметнувшуюся вверх руку.

– Нормуль. Ежели одна баба называет другую стервой – значит, она ей завидует.

У Макса на все был готов ответ, а это означало одно: он решительно отметает от образа Тани все, что могло бы его очернить.

Славка все понял и, отвернувшись, улыбнулся. Он представил Макса, идущего рука об руку с Таней – и ему стало смешно.

В минуту, когда на его лице блуждала невидимая никем улыбка, отвратительная рука ломки похлопала его по плечу. Он поднялся, быстро, стыдясь своей лжи, затараторил о каких-то родственниках, которым надо ни жить ни быть сегодня помочь, но, увидев разведенные в стороны руки друга, умолк.

– Труба зовет? – Макс читал его как открытую книгу.

– Ну, да, – сконфуженно вымолвил Славка.

– Главное, чтоб в ответственный момент не подвел.

– Не подведу. Ты же знаешь, Макс. А ты чем будешь заниматься?

– Подышу еще воздухом, а потом сном забудусь, ха-ха. Сон у меня на свободе крепкий.

Старуха

Александр Иванович Старцев, напротив, страдал бессонницей. Даже если ему удавалось быстро провалиться в дремоту, невидимая рука какого-то ночного демона непременно выхватывала его из сна. Что же не давало ему покоя? Грехи? Вряд ли. Со своей совестью он всегда легко заключал союз. Остается старость…

Этот человек родился в глухой деревеньке, затерявшейся где-то среди дремучих лесов и тоскливых полей. Там, сверкая заплатами на штанах, он бегал с друзьями на речку ловить раков. А однажды, наевшись пьяной вишни, циркулем исколол спину классному руководителю.

Первый раз в места лишения свободы он отправился в восемнадцать лет. Теплым июньским вечером, хлебнув браги, Саша захотел показать свою удаль приятелям и устроил налет на единственный в деревне магазин. Не в силах поверить, что ее грабит односельчанин, продавщица рассеянно хлопала ресницами, силясь понять, шутка это или нет. И только удар в нос окончательно развеял ее сомнения. Забрав две бутылки водки, ливерную колбасу и полкилограмма конфет, преступник, по-махновски задорно свистя и улюлюкая, бросился к товарищам.