Аркадий Гайдар без мифов

– Мне жаль не рубль серебром, – ответила мама. – Хотя деньги, ты знаешь, достаются нелегко. Сегодня в нашем доме произошло несчастье. Нечаянно открылось, что сын мой – трус. А трусливый человек способен на любую низость.

– Неправда, я не трус! Хочешь, я пойду один на кладбище?

– На беду нашу, трус. Иначе бы ты не позволил, чтобы плохо воспитанная женщина пришла кричать к тебе в дом.

Смелый человек либо признаётся, что совершил дурной поступок, либо опровергает, если его необоснованно винят. А ты стоял в прихожей – и не признался, и не опроверг. Если теперь обтрясут на соседней улице яблоню или украдут с веревки белье, покажут на тебя. А когда ты станешь оправдываться, ответят: «Ты в прошлый раз тоже не признался и убежал».

Среди уличных мальчишек считалось доблестью напроказить и смыться. И лопухами обзывали тех, кто попадался. Неудачника ждала дома порка. В семье Голиковых никого не пороли и не шлепали. Но что может получиться разговор, который окажется хуже порки, Аркадий не ожидал.

– Мамочка, я не стану больше убегать. – Он кинулся к ней и ткнулся головой в ее плечо.

С того дня, если был в чем виноват, сразу шел и сознавался. Скажем, играют большой компанией в прятки, Аркадий забежит в чужие сени и нечаянно опрокинет молоко. Никто не видел и можно бы удрать, а он уже стучит в горницу и говорит: «Извините, я опрокинул кринку».

И вечером матери: «Прости, мамочка, но произошла неприятность».

Мать все равно бледнела. Продукты дорожали. Кринка молока стоила бог весть каких денег, но мать уже не плакала. «Я все уладила, – говорила она ему час спустя. – Спасибо, что не пришлось краснеть».

А через день-другой случалось что-нибудь еще. И он снова говорил: «Извините, это сделал я». И на него опять обрушивалась лавина обидных слов, но поступать иначе он уже не мог.

Приятели над ним, конечно, смеялись. Сами они, если что натворят, тут же удерут или изобразят благородное негодование на лице: «Бог свидетель, это не я и не мы!» И набожные соседи, слыша такие клятвы, отступались. А хитрые приятели подмигивали Аркадию: «Учись, разиня. Видишь, ни шума, ни полтинников».

Но снова хитрить, снова бояться разоблачений и всякого рода скандалов он уже не мог. Идти с признанием в очередном нелепом поступке было тяжело и стыдно. Но зато когда все повинные слова были произнесены, он ощущал легкость во всем теле и радость в душе. Ему не нужно было никого бояться.

Позднее Аркадий понял: преодолевая страх наказания, он научился побеждать в себе любой страх. Это не значило, что он перестал всего бояться. Просто у него появились выдержка и воля. Даже если Аркадий допускал серьезный промах, он теперь не слабел от испуга: «Ах, что мне за это будет!» – и не делал тут же нелепых, трусливых шагов. Он не боялся ответственности, но помнил, что за каждую оплошность придется отвечать. И это его порой удерживало от новых нелепостей.

…Сколько раз потом, стремительно взрослея, в обстоятельствах далеко не домашних, Аркадий вспоминал с благодарностью и нежностью маму. С тех пор как он помнил себя, она всегда требовала от него волевых поступков.

Первый литературный успех

В семье Голиковых много занимались самообразованием. Родители прочитывали множество книг, изучали французский и немецкий языки, говорили на этих языках между собой. Аркадий все запоминал. Через много лет французские фразы из старых пособий Аркадий Петрович любил вставлять в свои письма, но писал их, эти фразы, русскими буквами.

А немецкий в 1941-м пригодился на Юго-Западном фронте под Киевом и в партизанском отряде под Каневом. Гайдар помогал при допросах, читал и переводил документы, захваченные у гитлеровских солдат.

…Оттого что в доме постоянно звучали стихи, Аркадий научился говорить в рифму. Первые стихотворные строчки он сочинил, еще не умея читать и писать. Мама Наталья Аркадьевна даже купила альбом в сафьяновом переплете, чтобы записывать его рифмованные двустишия.

Сам Аркадий из отечественных поэтов больше всех любил Лермонтова. На литературных вечерах Аркадий с особым воодушевлением читал поэму «Мцыри», особенно то место, где главный герой, подросток, вступал в рукопашную схватку с диким барсом:

Ко мне он кинулся на грудь;Но в горло я успел воткнутьИ там два раза повернутьМое оружье… Он завыл,Рванулся из последних сил,И мы, сплетясь, как пара змей,Обнявшись крепче двух друзей,Упали разом, и во мглеБой продолжался на земле…

…В жизни Аркадия произошло важное событие. Преподавал словесность в Арзамасском реальном училище Николай Николаевич Соколов. Ученики звали его Галкой. Под именем ремесленного учителя Галки Гайдар вывел его в повести «Школа».

О Николае Николаевиче говорили, что он объехал полсвета, знал десять языков, мог преподавать в столичном университете, а выбрал Арзамасское реальное. Почему – неясно до сих пор. Случалось, на уроках Николай Николаевич рассказывал о своих путешествиях столько диковинного, что мальчишки (училище было мужским) досадовали, когда раздавался звонок. Разбирая на уроке то или иное литературное произведение классика, Галка читал отрывки на память и любил беседовать о судьбах писателей.

Это Николай Николаевич дал Аркадию и товарищам по классу «совет на всю жизнь»: беречь и умело развивать память. «Учите каждый день стихи или отрывки прозаического текста или иностранный язык, – повторял он. – Потраченное время с лихвой к вам вернется».

Аркадий и без того знал много стихов и песен наизусть. А тут он стал учить стихи нарочно. Вскоре память Аркадия стала изумлять окружающих. Он запоминал тексты учебников и прочитанных книг почти слово в слово. Позднее в армии Голиков помнил все изгибы местности, громадные листы карт, имена сотен бойцов, их биографии, всю информацию, необходимую командиру.

Как-то раз Николай Николаевич задал на дом сочинение «Старый друг лучше новых двух». Аркадий решил написать о своем отце. Очень занятой человек, отец всегда находил час-другой, чтобы провести его с Аркадием.

Сын крепостного, Петр Исидорович испытал на себе все трудности крестьянского труда. Колоссальным усилием воли, без помощи семьи, получил образование, стал учителем младших классов. Петр Исидорович готовил сына к возможным превратностям судьбы, настойчиво советовал не пасовать перед трудностями.

Раздавая тетради, Соколов сказал:

– Большинство работ я прочитал с истинным удовольствием, но одно сочинение хочу отметить особо. Голиков написал о своем отце и сделал это бесподобно. Я прочитал это сочинение в двух соседних классах. Оно произвело большое впечатление. Я нахожу, Голиков, что у вас есть литературные способности. (Ученикам в реальном училище говорили «вы». – Б.К.) А рано пробудившиеся способности – большая редкость. Не следует думать, господа, что Голиков непременно будет писателем, но если захочет, то имеет способности им стать.

Я, автор этой книги, не знаю другого случая, когда бы литературное дарование было публично отмечено у человека, которому едва исполнилось одиннадцать лет.

– Мне было бы приятно, Голиков, – сказал Николай Николаевич, – если бы вы нашли время посетить меня. Мы ведь с вами соседи? Придете? – закончил учитель свое короткое выступление.

Галкинская «академия»

И Аркадий пришел. В просторной комнате стояли низкая софа, низкий столик, невысокие стулья, как позднее узнал Аркадий, сделанные по чертежам самого Галки. На софе и на стульях, уткнувшись в книги, расположились мальчики в форме реалистов – Аркадий их встречал в училище.

Учитель, который сидел за письменным столом, заметив Аркадия, поднялся навстречу. Николай Николаевич был в белейшей полотняной рубашке и бархатной куртке.

– Я рад, что вы у меня, – сказал Николай Николаевич. Посмотрите, вдруг вас что-нибудь заинтересует.

Вдоль стен темнели застекленные шкафы. В одних стояли книги: энциклопедия Брокгауза и Эфрона, роскошные издания классики – Шекспир, Шиллер, Гёте, Пушкин, Лев Толстой и много других произведений в солидных и пестрых обложках. А в одном шкафу книг не было – там лежали морские раковины, словно обросшие редкой бородой кокосовые орехи, засушенные морские звезды, китайские, темного лака шкатулки с тонкой витиеватой резьбой, позолоченная фигурка Будды, кривой нож в деревянных ножнах, резной шар из слоновой кости, внутри которого находилось несколько других шаров, и еще множество диковинных вещиц. Галка привез все это из дальних стран. О его путешествиях и коллекции в городе и училище было много разговоров.

Соблазн прикоснуться к этим сокровищам хотя бы пальцем был так велик, что Аркадий спрятал руки за спину.

– Здесь все можно трогать и брать руками, – сказал Галка.

Но Аркадий уже увидел в дальнем шкафу «Приключения Тома Сойера» – эту книгу в Арзамасе невозможно было достать – и «Пятнадцатилетнего капитана». И хотя нельзя было читать сразу две книги, Аркадий забрал с полки обе, уселся на низкий диванчик, открыл «Тома Сойера» – и оторвался, лишь заметив, что все гости давно ушли.

– Ой, который же это час? – вскочил он и покраснел, увидев, что уже начало двенадцатого. Аркадий кинулся к шкафу, чтобы поставить книги на место.

– Если желаете, возьмите их с собой, – сказал, входя в комнату, Галка.

Все время, до самого ухода Голикова на фронт, Соколов вел и направлял его по жизни, как человека с большим дарованием. Николай Николаевич подбирал для него книги по истории, отечественную и зарубежную литературную классику. Он беседовал с Аркадием о прочитанном, рассказывал о драматизме судеб писателей. Квартира Соколова, куда приходил не только Аркадий, стала для Голикова литературным университетом. Единственным за всю жизнь.

Не случайно, пройдя Гражданскую войну, написав первую повесть, Аркадий Голиков проедет через всю Россию, отыщет Николая Николаевича, который к тому моменту переселится в Ленинград, чтобы показать ему рукопись…

Однако через десять лет былого взаимопонимания уже не возникнет. И дальше по литературным путям и хлябям Аркадий Голиков пойдет один, но с багажом знаний и культуры, который он получил от учителя словесности.

Совет на всю жизнь

Однажды Аркадий пришел к Николаю Николаевичу с большой пачкой библиографических карточек.

– Что это вы принесли? – спросил Николай Николаевич.

– Вот, записываю про меч-рыбу, повадки акул. Их считают очень умными.

Вы собираетесь стать ученым?

– Нет-нет. Просто, чтобы не забыть.

– Такие записи делают и хранят ученые… Они их распределяют по темам, дополняют, карточки им необходимы, потому что объем сведений, которые нужны ученому, громаден, а всем остальным людям нужно научиться пользоваться своей памятью. Было время, когда не существовало письменности. Все сведения о природе, способах добывания огня, приемах охоты на громадных животных с помощью примитивных орудий, сведения о том, когда сеять, а когда снимать урожай, и о многом другом хранила только человеческая память. Если бы случилось такое несчастье, что сразу все люди лишились бы способности помнить, человечество просто исчезло бы. Оно бы не выжило.

– Но тогда мало знали.

– Ошибаетесь. Нашим предкам было известно такое, о чем мы уже не имеем понятия. Они читали следы зверей и птиц – иначе как же охотиться и выслеживать? Великолепно распознавали запахи – это часто помогало уберечься от опасности. Знали абсолютно все растения: какие пригодны в пищу, какие для лечения, а какие ядовиты и их нужно остерегаться. В деревнях и сейчас это знают. Там живут старушки, которые, взглянув на небо, скажут, какая погода будет завтра. Или заявят: «Раз сегодня дождь, то лить он будет сорок дней». И действительно, дожди начинают лить без остановки. Вот здесь, на полках стоят «Илиада» и «Одиссея». Их, по преданию, сочинил слепой поэт Гомер. Прошло много лет, прежде чем поэмы записали.

А до этого тысячи людей запоминали их с голоса, слово в слово.

– Сейчас такой памяти уже не бывает, – вздохнул Аркадий.

– Бывает. У нас в Арзамасе священнослужители помнят наизусть Библию. Да и не одну только Библию. Много других текстов, которые они считают важными. Наша память нуждается в том, чтобы ее загружали. Она любит работать. И чем больше ей приходится работать, тем лучше она это делает. Поэтому есть люди, память которых изумляет. Я слышал на Севере сказительницу, которая три дня при мне пела песни, былины, веселые частушки – и ни разу не повторилась. Думаю, она помнила не меньше Гомера. Потому я и говорю: все, что вам может понадобиться, запоминайте. Места, где вы побывали, названия растений, повадки птиц, оттенки заката, исторические события, страницы книг, которые вам особенно понравились. И свои разумные мысли запоминайте тоже. Листок или карточка могут затеряться. А голова всегда будет при вас.

Человек с отличной памятью, – продолжал Николай Николаевич, – богатый человек. То есть денег и драгоценностей у него может и не быть. Зато ни один прожитый день для него не проходит бесследно. Все увиденное, услышанное, понятое остается с ним. Мы никогда не знаем, что нам из прошлого опыта понадобится. И чем богаче наша память, тем мы защищенней в опасных ситуациях. Обратите внимание, как много полезного помнят герои романов Жюля Верна – и это помогает им выжить.

Аркадий кивнул. Он был растерян. Он испытывал изумление пред могуществом человеческой памяти и сожалел, что у него не будет такой памяти, как у Гомера или хотя бы как у самого Николая Николаевича, который стихи Гюго на уроках читал на французском, поэму Байрона – на английском, сонеты Петрарки – на итальянском, а восточных поэтов – на японском или китайском языке.

– А если у меня слабая память? – с тревогой произнес Аркадий.

– Слабая память только у больных, – жестко ответил учитель. – У большинства она бывает просто ленивой.

Но тетя Даша меня о чем-нибудь просит, а я забываю.

– Память здесь ни при чем. Вы невнимательны. А у рассеянных людей хорошей памяти быть не может. Чтобы что-то запомнить, надо сосредоточиться. Этому тоже учатся.

Я был во время своего путешествия в тибетском храме. – Галка снял с полки позолоченную фигурку Будды. – Там не только молятся, там готовят ученых монахов, в том числе лекарей. И лекарей превосходных. И нам показывали, как воспитывают внимание и память у будущих тибетских врачей. Каждому ученику давали цветок. И за минуту, которую отмеряли песочные часы, нужно было разглядеть и запомнить количество и форму лепестков, тычинок и листьев, их расположение на стебле. Если цветок увядал, то нужно было сказать, сколько лепестков увяло и как изменилась их окраска. Или в комнату входил человек в диковинном одеянии – и за несколько секунд требовалось разглядеть и запомнить, во что он одет, обут, какие на нем украшения и даже количество пуговиц на рукавах и груди. Без внимания и предельной сосредоточенности это было бы невыполнимо.

Голиков не помнил, когда он ушел от Николая Николаевича. Он только помнил, что ходил по темному городу, не разбирая, где дорога, где лужи. И дал самому себе слово, что разовьет память и наблюдательность еще лучше, чем эти монахи-лекари, и сможет, взглянув на страницу учебника, сразу все понять и запомнить. А если попадет к папе на фронт, то попросится в разведку, обманом проникнет в немецкий штаб, взглянет на их карты – и запомнит расположение линий и стрелок.

Обладая хорошей зрительной памятью, Аркадий придумал для себя вот что. Перед сном прочитывал несколько страниц Гоголя или отрывок из повести Льва Толстого. А утром обнаруживал, что помнит прочитанное накануне слово в слово.

Став писателем, Аркадий Петрович Гайдар помнил наизусть свои повести и рассказы и часто читал их с эстрады или в дружеской компании. Товарищи, случалось, на спор проверяли его по тексту книг. Гайдар не ошибся ни разу.

Одиннадцатилетний мудрец

Дружба ученика и учителя сопровождалась стремительным интеллектуальным и нравственным ростом Аркадия.

Первыми на это обратили внимание… товарищи по училищу.

Во втором классе Аркадий был чуть выше других, тонкокостным и невероятно худым. Мать-акушерка одна обеспечивала семью из шести человек. Как выглядел Аркадий, можно увидеть на знаменитых снимках, где запечатлена вся семья, только на одной фотографии нет отца. Петр Исидорович, напоминаю, находился на фронте.

При этом Голиков пользовался самым большим авторитетом среди реалистов. Подростки, как правило, высоко ценят, прежде всего, физическую силу. Голиков особенной силой не обладал. Славился он, прежде всего, своим бесстрашием. Если откормленные сыновья местных богатеев, сговорясь, начинали бить мальчишек – бедняков, поляков и евреев, в школьном коридоре или даже на улице раздавался крик «Аркашка!». Дружил ли парнишка, которого лупцевали, с Голиковым или Аркадий видел его впервые, значения не имело.

Если Аркадий слышал крик о помощи или видел кучу мальчишек, где из-под груды упитанных тел выглядывало испуганное, а иногда и окровавленное лицо очередной жертвы, он в тот же миг подлетал к этой копошившейся груде и начинал ее раскидывать. Тогда уже налетчики начинали кричать друг другу: «Бежим! Это Аркашка!»

И хотя по скромным габаритам Голикова громадной силе появиться было неоткуда – возмущение придавало ему такую энергию, что даже старшеклассники предпочитали с ним не связываться. Налетчики уже знали: в ответ на любое сопротивление Голиков обрушивал серию стремительных, повторяющихся ударов. Никто из обидчиков такой техникой не обладал. И она порождала страх.

А еще реалисты уважали Аркадия за ясный практический ум. Даже малознакомые ребята, если у них возникала проблема, шли за советом и помощью к Голикову.

Однажды возникла такая коллизия. Аркадий дружил с Колей Киселевым (которого вытащил из полыньи) и оберегал Костю Кудрявцева, беззащитного и странноватого деревенского парня, которому часто доставалось от школьных учителей. Тогдашний сельский образ жизни с его однообразным трудом мало способствовал развитию детей.

Коля приехал из города Лукоянова. В Арзамасе он снимал комнату с обедами у местного священника. Костины же родители пахали землю где-то в глуши Новгородчины. А жил он у дяди с тетей, лавочников, которые его нещадно эксплуатировали. Костя был для них бесплатным батраком.

Как-то на большой перемене оба приятеля подошли к Аркадию. У каждого к нему имелось дело.

– Что у вас? – спросил Голиков.

– Ведьма мне п-поставила т-третью д-двойку и сказала, что оставит на в-второй год, – пожаловался Костя. Ведьмой в реальном училище звали преподавательницу французского языка.

– А что, Николай, у тебя? – обернулся Аркадий к Киселеву.

– Я тоже тебя искал, – обиженно ответил Киселев. – У меня большие неприятности: гонят из квартиры.

– Ничего себе денек начинается, – вполголоса произнес Голиков и тихо засвистел, что было у него признаком большой озабоченности.

– Встретимся на улице после уроков.

Когда Аркадий вышел из училища, товарищи ждали его на тротуаре. Голиков кивнул им и двинулся в сторону дома.

– Ты что, не выучил урока? – спросил он Кудрявцева.

– Выучил, но она… – От волнения Костино лицо искривилось, будто ему свело рот. – Она с-сказала, что с т-таким произношением н-не п-переведет меня в третий класс…

– Занимался бы побольше, – вяло произнес Аркадий, понимая всю безвыходность ситуации.

– Когда з-заниматься? – вскрикнул Костя. – П-прихожу из училища, обедаю – и з-за прилавок. Народ в лавку ходит р-редко. Но книжку открыть не смей! «Вдруг войдет покупатель, – говорит дядя, – и подумает, что в лавку давно никто не заходил».

– Ты же не круглые сутки в ней сидишь, – заметил Аркадий.

– А когда з-запру лавку, д-дядя кричит: «К-костя, самоварчик! К-костя, дровишки наколи! К-костя, у тебя с-свинки не кормлены!» А после ужина: «К-костя, к-керосинчик-то ныне дорогонек». И уроки учу стоя на лавке при свете л-лампадки. А дядя к-корит: «Богохульствуешь! Лампадка – для освещения лика Божьего, а не твоей физиономии!»

Голиков озабоченно покачал головой. В одиночку с этими проблемами Косте было не справиться.

– Я б тебе помог с французским, – сказал Голиков, – но у меня такое произношение, что мама, когда читаю вслух урок, выбегает из комнаты. Обожди… Кисель, ты же у нас свободно болтаешь по-французски?

– Я ж тебе сказал, что поп гонит меня с квартиры, – ответил Киселев. – Если я за два дня не найду другую, придется ехать обратно в Лукоянов, а там негде учиться.

– А с чего поп тебя гонит? – спросил Аркадий.

– Набрал квартирантов. Дерет бешеные деньги за еду, а кормит все хуже.

– Ладно, найдешь другую, – успокоил Аркадий. – У Кости дела посерьезнее.

– Я уже искал, упавшим голосом ответил Киселев. – С обедами никто не берет. Самим, говорят, есть нечего.

– Я бы, Коля, взял тебя к нам, но ты помрешь у нас с голоду, – сказал Аркадий. – Шесть ртов, а работает одна мама.

– Голиков замолчал.

«Где Аркадий найдет квартиру с обедами, если он и сам голодает?» – подумал Коля. «Как он уговорит Ведьму, если в прошлом году ее не сумел уговорить сам попечитель учебного округа?» – подумал Костя.

– Ребята, я вот что придумал, – произнес Голиков. – Надо вас вместе поселить у Костиных «благодетелей». У тебя, Кисель, появится жилье. И ты поможешь Косте с французским. Да и постесняется дядя при тебе, Кисель, на Косте допоздна ездить. Кость, ты чего думаешь?

– Н-не з-знаю. Д-дядя ж-жмот большой. 3-захочет ли взять н-нахлебника?

– Но ты же даром на него работаешь! – возмутился Аркадий. – Ты и сиделец в лавке, и дворник, и скотник. Коля, ты что думаешь?

Я хоть самому дяде буду исправлять произношение.

А я с д-дядей об этом г-говорить не могу, – предупредил Костя. – Он з-за обедом к-как зыркнет – я к-кладу кусок хлеба об-братно.

– Ладно, я сам поговорю, – сказал Голиков.

Кудрявцев привел приятелей к двухэтажному облезлому дому с деревянными колоннами, к которому примыкала тесная, в два окошка лавка.

У крыльца Костя подал знак, чтобы товарищи незаметно проскользнули в дом, – опасался, что дядя тут же посадит его караулить покупателей. Ребята вошли в полутемную прихожую, старательно вытерли о коврик ноги. Испуганная непривычным шумом, по лестнице стремительно спустилась немолодая женщина в накинутом на плечи платке – Костина тетя.

– Здравствуйте, Екатерина Васильевна, – сказал Аркадий, снимая фуражку. – Мы Костины товарищи…

Киселев тоже снял фуражку и поклонился.

– Милости прошу, мальчики, раздевайтесь, – растерянно ответила женщина: гости в этот дом заходили редко.

Ребята прошли в мрачную гостиную с толстыми плюшевыми портьерами на окнах. Плюшевой скатертью с кистями был накрыт и стол. По стенам висели портреты и фотографии в рамках. В этой галерее Аркадий разглядел снимок самой Екатерины Васильевны.

– Хороший снимок, – похвалил Аркадий.

– Узнали? – искренне удивилась Екатерина Васильевна. – Это в день окончания гимназии.

– Вы и сейчас очень похожи, – сказал Аркадий. Это была правда.

– Что вы, Аркаша, – залилась она краской. – Я вам лучше принесу компот.

Екатерина Васильевна возвратилась с подносом, на котором стояли три фаянсовых кружки с компотом и тарелка свежих, домашних кренделей. Аркадий и Киселев переглянулись: таких кренделей они уже давно не пробовали.

– Мы по важному делу, – сказал Аркадий, допив компот и дожевав крендель.

– Слушаю вас, – лицо женщины напряглось.

– Нас беспокоит, что Косте трудно дается французский.

Его могут оставить на второй год.

– Да что вы! – испугалась Екатерина Васильевна. – И ничего нельзя исправить?

– Вообще-то можно, – ответил Аркадий, – но у Кости не остается времени на домашние задания.

– Вы правы, – смутилась Екатерина Васильевна, – я прослежу, чтобы муж его меньше загружал. Спасибо, мальчики, что пришли. А теперь прошу извинить, я спешу. – И она вышла из комнаты.

Аркадий замер, собираясь с мыслями, и бросился к двери.

– Екатерина Васильевна, можно вас еще на одну минуту?

– Аркаша, я приглашена к обеду. И уже опаздываю. Приходите на той неделе: в среду или лучше в четверг.

– Будет поздно, – ответил Аркадий.

– Что значит «поздно»? Вы недоговариваете.

Екатерина Васильевна встревоженно вошла в гостиную.

Она была в пальто с песцовым воротником и в песцовой шапочке. От нее исходил тонкий запах духов.

– Я не успел сказать, что сам Костя с французским не справится. Даже если у него будет много свободного времени.

– Господи, – опустилась на стул Екатерина Васильевна. – Что же делать? Я когда-то знала и французский, и греческий, но уже ничего не помню. А учителя небось нынче дороги?

– Да… но простой репетитор ему не поможет.

– Это почему же? – удивилась женщина и сняла шапочку: ей стало жарко. – Вон у соседей сын балбес балбесом, наняли гимназиста, и он помог по арифметике.