Память крови

Теперь же я должен сказать, что говорю о гнозисе и инициации в латинском смысле, и меня почти не печалит отсутствие возможности поведать об этом тем несчастным, которые не знают сего, ибо я язычник и почитатель язычества, разделяющий мир на чернь и мудрецов; а последние пользуются сей малостью для защиты от первых, каковых предки мои изображали в облике пса, сидящего на цепи в вестибюле domus familie[53] с надписью «cave canem»,[54] – пса, ибо лает, кусает и терзает. Будучи, вероятно, единственным меж вами, кто не числится в Братстве,[55] я могу позволить себе свободно изъясняться и выражать собственное мнение, держать свои мысли при себе, либо выставлять их напоказ. И я скажу о неотёсанности современных людей, извращающих[56] оккультную философию посредством христианизации и демократизации оной науки и желающих сделать общим – сие и есть примитивный христианский коммунизм[57] – всё то, что известно другим, обосновывая это глупой сентенцией, гласящей: мудрость – достояние каждого; напротив, я полагаю, что интересующая меня мудрость является достоянием немногих, кои посредством неё могут управлять низшими, посему король-маг – это не чародей, который добровольно становится лакеем любопытных и праздных…»[58]

В данном свидетельстве мы обнаруживаем все, так сказать, «путеводные нити» к языческой ненависти к христианству. Найти более внятный пример какой-либо «контринициатической» деятельности было бы затруднительно; следует хорошо помнить слова апостола Иоанна: «Qui solvit Christum, hie anticristus est».[59]

Негодование и страх перед упадком и «вульгаризацией» тайн, столь бурно выраженные князем Каэтани, по нашему мнению, являют собой лишь ложную проблему.

На самом же деле Христос собственной жертвой дал каждому человеку возможность полностью реализовать себя; очевидно, нельзя достигнуть этой цели без подлинной и суровой внутренней дисциплины, истинных жертв, то есть без благочестивых помыслов и достойных деяний, а прежде всего – при отсутствии вспоможения Духа Святого, ибо без вмешательства божественного провидения человек не возвышается, но падает, сражённый демонами.

Роды, которые отвергли христианскую весть и за деятельностью которых стоят силы люциферианского происхождения, попросту опасались того, что в их понимании было достойной презрения популяризацией, ведь они хотели сохранить собственное верховенство и привилегии, каковые до тех пор крепко держали в своих руках: привилегии, на кои у этих родов, по правде говоря, учитывая их происхождение, никогда не было права.

Не стоит забывать, что «до появления Христа падшему человеку не была дана власть преодолеть земную сферу и возвыситься в совершенном восстановленном состоянии до божественного небесного эфира. Кроме того, поклонение королей-магов младенцу Иисусу подразумевает, среди прочего, то, что они признали Спасителя и подчинили свои естественные и сверхъестественные способности верховной власти Избавителя; так сходит на нет влияние жреческой магии, дабы во благо всех людей произошло человеческое искупление».

Тема привилегий некоторых родов и их происхождения поднималась и в академической среде – в частности, во время работы конгресса «Семьи и родственные узы на средневековом Западе», проходившего в 1977 году в Риме, где Хайнцельманн, исходя из фактического положения вещей, отмечал, что «уже в римской традиции главенствующие семьи притязали одновременно на важнейшие государственные должности и на приписываемые сим должностям добродетели. А потому эти фамилии обладали авторитетом. Установлено, что в IV веке все знатные семьи занимают влиятельные официальные посты, например, при консульстве, а все великие консулы вместе с тем являются и sacerdotes[60] одного, двух, трёх и даже девяти культов…»[61]

Одна из «сильных сторон» аристократии в любые времена заключалась в том, что она всегда внушала своего рода благоговейный страх: народ как бы чувствовал, что в её крови было нечто странное, придававшее ей почти харизматический характер.

По этому поводу в ходе своего выступления на том же римском конгрессе Андре Воше сказал, что «в действительности в Средние Века авторитет аристократии основывался не только на политической власти или богатстве, каковым она владела, во внимание принималось также и магическое качество, связанное с высоким происхождением. Общий менталитет воспринимал аристократию как совокупность материальных и нравственных дарований, которые и составляли своего рода харизму».[62] Затем он добавил про «подлинность утверждения о том, что в последние столетия Средних Веков различные княжеские и королевские роды Запада насчитывали в своих рядах определённое количество святых, словно бы святость и составляла наследственную харизму, передававшуюся преимущественно в лоне привилегированных семей».[63]

Далее Воше акцентировал внимание на прогрессировавшей христианизации части аристократии и, что более точно, на распространении закона о наследовании на святость, то есть на обращение к традиционной и ортодоксальной точке зрения. В таком случае, не представляется ли нам история борьбой двух противоположных родов, один из которых связан со своеобразием собственной крови, тогда как другой – больше с духом, нежели с кровью; первый является потомком падших ангелов, второй же – духовного происхождения, идущий от ангелов, коим Бог наказал охранять священный Грааль?

Действительно, «когда феодальный принцип первородства был заменён «выборным» принципом, – как писал Жан Вассель,[64] – гербы приобрели более «фамильный» характер, что стало причиной замутнения изначальной чистоты геральдики. Вместе с тем, при наследовании ряда феодальных функций, особый акцент делался на передаче оных из поколения в поколение наряду с землями, на кои распространялась юрисдикция рода. Однако и некоторые рыцарские функции также фактически переходили, на законных основаниях, от отца к сыну; определённые семьи именно своими качествами оправдывали многовековую передачу рыцарского или небесного влияния. От них могли происходить отдельные благодатные «роды», чьё противостояние с другими, пагубными, родами могло бы объяснить кое-какие недоразумения в политике и суть некоторых средневековых и более поздних конфликтов».[65]

Исследователь многозначительно добавлял в примечании: «Равным образом и определённые современные «роды» промышленников и финансистов, по-видимому, служат «средством» влияния иного порядка»,[66] и тема эта неисчерпаема…

Но постараемся рассмотреть поближе качество, определяемое как «благородство». Вюльсон де ла Коломбье[67] различал благородство божественное, светское и нравственное. Первое относится к истоку души, происхождение коей небесное и каковая зависит от могущества Бога; второе, связанное с кровью и генеалогией предков, зависит от превратностей нашего рождения; наконец, третье, касающееся добродетели, которой должен обладать каждый человек, зависит от свободы нашего духа. По Вюльсону именно нравственное благородство следует ценить выше, ибо его можно заслужить лишь добрыми делами и великодушными поступками – ведь добродетель всегда облагораживает того, кто ею обладает. Он настаивал на том, что нет пользы грешнику в происхождении от именитых родителей, как и слепому тщетно иметь зрячих предков, а человеку – пращуров из расы исполинов. Хороший пример, свидетельствующий о существовании в эпоху Вюльсона семей, кичившихся своим происхождением от библейских гигантов!

Надо сказать, что для духовной реализации «качество» предков может быть великим дополнительным шансом, а в некоторых случаях – предопределением; но оно способно возлагать обязательства и скреплять могучими узами. «Память крови» связывает её с землёй, и если представитель некоего рода пожелает ступить на путь духовной реализации, сия связь может стать препятствием.

Но ежели данный путь представляет собой фамильную традицию, то член рода, сохранивший память крови, сможет с большей лёгкостью пройти его, не повторяя возможных ошибок своих предков и пребывая в гармонии с собственным родом.

Возьмём в качестве примера Христофора Таубеншлага, главного героя романа Густава Майринка Белый доминиканец, и прочитаем, что в предисловии к нему написал Жерар Гейм:[68]«Важно подчеркнуть эту концепцию наследственного характера адептата: основатель рода был адептом высшей степени, который вновь воплотится лишь в последнем потомке, а все промежуточные отпрыски суть второстепенные посвящённые.[69] С окончательной инициацией последнего в роду самое высокое посвящение обретают и промежуточные члены семьи, находящиеся между основателем и последним потомком – в нашем случае Христофором Таубеншлагом… [Но в его ситуации] акцент сделан на кровь потомков, являющихся отпрысками родов, инициированных по праву рождения.

Эта концепция предполагает, что определённые роды вследствие своего происхождения обладают правом пройти самое высокое посвящение – конечно, сие посвящение может быть достигнуто людьми, не принадлежащими к этим семьям, но предназначенными быть избранными – концепция стародавняя, лежащая в основе притязания на наследство в Древнем Египте и странах долины Евфрата.[70]

Судя по имеющейся у нас в настоящее время информации, такие семьи, по-видимому, прибыли в Китай в незапамятные времена и основали там китайскую цивилизацию.

Именно их назвали «потомками богов», которые пребывают абсолютно вне «кор-ва» (так тибетцы называют «колесо существований»)».[71]

Затем Гейм уточняет, что «Христофор вспоминает фамильную историю своего рода… и констатирует, что чем дальше он проникает в жизнь предков, тем сильнее прошлое давит на него… Есть отрывки, показывающие нам как прошлое, которое может быть таким чудесным и привлекательным, способно нас задушить, если мы сольёмся с ним. Но, находясь на Пути, нужно пройти сквозь прошлое, чтобы вновь взойти к началу времён. Этого закона нельзя избежать. Роман завершается появлением далёкого предка… Такова мистерия, происходящая лишь в очень старых семьях: визит основателя рода к потомкам происходит в крайне редких случаях. Но когда семья, используя даосское выражение, «особой крови», это посещение всегда имеет целью подвергнуть потомка испытанию, дабы убедиться в том, желает он или нет следовать эзотерической традиции своей семьи».[72]

Юлиус Эвола, со своей стороны, рассуждая о Христофоре Таубеншлаге и его исключительном роде, соотносил их с представлениями о «том, кто не умер окончательно, но, создав потенциальный зародыш бессмертия, переходит из тела в тело в ряду поколений, то есть продолжает жить в каждом из индивидуумов данного рода, в соответствии с определённым циклом вплоть до его завершения» (и вспоминал в связи с этим буддистское предание о Коланколе,[73] воистину «проходящем из поколения в поколение»). Далее Эвола указывал на недопустимость смешения подобных воззрений с идеей реинкарнации, ибо речь здесь идёт не о «бессмертной душе», каковая переходит из одного тела в другое ради накопления «опыта» и получения «заслуг», но о своеобразном духовном расизме(!): не отдельный человек, но существо определённого рода, определённой крови, в которой пробудился принцип света (принцип, именовавшийся в индоарийских доктринах «выходящим за пределы сансары»), от раза к разу возрождается на основании собственной крови, пока не завершится отмеренный ему срок.[74]

В предисловии к другому роману Майринка, Ангел западного окна, Эвола придерживался той же концепции, утверждая следующее: «Всякое человеческое существо, в коем истинное «Я» не находит своего выражения и чьё существование начинается рождением и заканчивается смертью, вероятно представляет собой манифестацию некой сущности – бога или демона – первичной и вышестоящей относительно его земной ограниченной жизни. В определённый момент некоторые «предки» осознаю́т, что в них формируется «причина» или, выражаясь иначе, проникает трансцендентное, потустороннее времени и векам влияние, формирующее необходимые условия для последовательности судьбы и деяний, нацеленных на духовную реализацию сквозь несколько поколений. В этом случае кровь играет роль надлежащей опоры, и в одном роду могут появляться индивидуумы, которые в действительности являются одним и тем же возвращающимся существом – словно волны, кои друг за другом штурмуют препятствие – до тех пор, пока цикл не прекращается ввиду появления существа «воскресшего в мире сём, как в ином» и «Живого» в инициатическом смысле этого слова. Небесполезно, быть может, отметить здесь, что различные аспекты культов благородных семейств (gentes),[75] распространённых в традиционном мире, как западном, так и восточном – включая Элладу и Рим – не чужды данной концепции, каковая составляет неотъемлемую часть эзотерического учения…»[76]

И совершенно очевидно, что мировоззрение Юлиуса Эволы, восхвалявшего paganitas,[77] коим он глубоко проникся, было не способно считаться с возможностью иной интерпретации, да он и не желал этого. В самом деле, можно отметить, что данное видение мира, пусть даже выраженное вполне корректно, не делает никакого различия между родами, придерживающимися традиции и отошедшими от неё, и склоняется к тому, чтобы «сваливать всё в одну кучу».

Напротив, мы находим примеры традиционных родов в некоторых средневековых рыцарских объединениях и в том числе в предании о святом Граале.

Через обряд рыцарского посвящения, каковой являлся неким божественным договором, качество рода трансформировалось, преображалось: рыцарь наделялся способностью сублимировать кровь и обращать её в эфир, проявляя, таким образом, самые возвышенные и духовные свойства своего рода.

С другой стороны, специфика крови рода, подпитываемая предоставляемыми рыцарю традиционными средствами (самопожертвование, культ правдивости, верности, доблести, чести),[78] позволяла устремиться к подлинной реализации.

Рыцарь, вставший на путь героического очищения и готовый пролить собственную кровь, оказывался способен устранить содержавшуюся в ней и присущую каждому человеку закваску первородного греха: то, что Эккартсгаузен, о чём мы поведаем далее, называл «gluten».[79] Воистину, «без пролития крови нет отпущения грехов».[80]

Несомненно, в таком случае следует придерживаться традиционного мировоззрения, кое не является произвольным, либо чьим-либо персональным измышлением, иначе говоря, нужно прийти к тому, чтобы оно стало кровью от крови – вот что такое живая вера.

Сие предоставляет нам шанс понять необычайную интуицию Жана Фраппье касательно некоторых аспектов рыцарских традиций и преданий о Граале, связанных с духовной генеалогией, коя относит свои истоки к библейским временам, с генеалогией свободной, по крайней мере, на своём начальном этапе, от уз с теми или иными представителями установленной власти. Фраппье утверждает, что на самом деле романы о Граале «повествуют о мессианском рыцарстве, уходящем корнями в библейские времена, чьи добродетели были явлены в страстях Господних, рыцарстве, избранном провидением и достойном приобщения, почти без посредничества, тайн веры и доступа к божественному знанию».[81]

Говоря об идее рода и благородства крови, выраженной в романах о Граале, он делает уточнение, что мысль эта «проявляется двумя способами. В первую очередь, при помощи мотива непреодолимого призвания, который с самого начала романа блистательно ведёт героя Кретьена к рыцарской славе… С другой стороны, сама авантюра Грааля неразрывно сплетена с историей рода… Причём настолько крепко, что мистерия Грааля завершается отождествлением с семейной тайной.[82] Кретьен ничего больше не рассказывает, не вычерчивает цельное генеалогическое древо и не привязывает род своего героя к высокой священной древности, но указывает, или намекает, что Грааль и обладание им – это своеобразный удел, оставленная за расой или династией привилегия».[83]

Рассмотрев один из центральных мотивов, попечительство над Граалем, и отметив крайне аристократический дух сцены, в которой «Грааль и серебряный поднос вносят «барышни», знатные девушки, а копьё и подсвечники – «пажи», то есть юные дворяне»,[84] Фраппье обращается к роману Вольфрама фон Эшенбаха: «В нём нет никакого конфликта между рыцарством и религией… но слабо выражена идея рыцарства, состоящего на службе у религии, именно подлинной рыцарской религии, и кажется, в конце концов, будто Вольфрам грезит о некоей теократической элите рыцарства, получающей прямые послания с неба. Определённые черты, каковые у Кретьена характеризовали личность героя Грааля или только подступались к этому, здесь вновь упомянуты и даже акцентированы. Вольфрам придаёт большое значение роду, выстраивая генеалогию Парцифаля и королей Грааля и уделяя существенное внимание жизнеописанию Гамурета, отца Парцифаля; тем не менее, он, как и Кретьен, не возводит происхождение именитого рода к временам библейским или эпохе страстей Господних. На передний план выходит мысль о предначертании, неявная во французском романе: рыцари Грааля – это привилегированные обладатели божественной благодати, избранные, и надписи, появляющиеся на таинственном камне, поочерёдно указывают на них. В феодальной и рыцарской интерпретации религии Вольфрам заходит довольно далеко: по его мнению, вассальный договор связывает Бога и избранного рыцаря, причём данный договор должен соблюдаться как сеньором, так и вассалом».[85]

Добавим, что, в случае процветания и развития манифестированной в изначальном рыцарстве свободной силы, вдохновлённой к тому же монастырскими структурами, возможна последняя попытка реставрации традиционных ценностей на Западе, попытка, опирающаяся на подлинную духовную власть, монашеское христианство,[86] и настоящую светскую власть, рыцарство.[87]

Глава III

Культ предков

Человек обожествлял себя, человек поклонялся себе.

А. Фавр, Небесные битвы[88]

Рассмотрим более тщательно тему предков, непрерывное следование коих в роду часто символизировалось звеньями цепи на Западе и жемчужинами ожерелья на Востоке.[89]

Индусская традиция различает «два пути» после смерти: «путь богов» (дэва-яна), тех, кто уходит, чтобы не возвращаться, и «путь предков» (питри-яна), путь возвращения к истоку порождения.[90] Первый путь порывает с циклом существования, что влечёт за собой устранение какой бы то ни было его физической основы и связи с землёй; второй, наоборот, зависит от сохранения данной основы, каковая обеспечивает связь с землёй и кровью предков.

Поэтому довольно редкий, но до сих пор существующий в некоторых родах обычай требует, чтобы старший сын шёл «путём предков», тогда как младший следовал бы «пути без возврата». Иначе говоря, целью первого является увековечивание собственного рода, в то время как второй должен придерживаться эзотерической традиции, присущей его семье в соответствии с особой интерпретацией евангельского принципа «первые будут последними, и последние первыми».[91]

Исконная традиция Древнего Рима, стремившаяся к поддержанию надлежащего естественного уважения к главе семьи, подверглась порче – поначалу благодаря культам различных ларов, манов, гениев и пенатов,[92] которые постепенно распространились и заменили «культ истинного Бога, троичного, хотя и единого. Человек обожествлял себя, человек поклонялся себе», как решительно утверждал Анри Фавр, видный представитель христианского герметизма.

Следующая фаза разложения наступила благодаря появлению в Риме совершенно выродившихся восточных культов и неоплатонической теургии, кои, претерпев особую перемену, превратились впоследствии в приватные «тайные» культы некоторых высших родов. Можно сказать, что эта своеобразная «прививка» удалась на славу, и новые формы культа укоренились в довольно благоприятной почве, став такой римской структурой, каковая должна была подчинять духовное мирскому,[93] а функцию жреческой касты, заведование Священным, чьими представителями были фламины, – касте воинов, которую олицетворял царь или император и его воспреемники, консулы,[94] что, впрочем, индоевропейская схема трёхчастного разделения функций замечательно проявила.[95]

Функция этих последних, с одной стороны, была связана с применением физической силы, войной и принуждением, а с другой – с такими магическими техниками, каковые позволяли подчинять чужую волю своим собственным целям, преследуемым якобы ради безопасности общества и его защиты.

В результате, среди римской аристократии разнообразные домашние и семейные культы унифицировались в единый культ предков, в коем основатели рода были возведены в ранг нуменов, божественных опекунов данных родов.[96] Именно им были посвящены домашние обряды, кои совершал pater familias, глава семейства, жертвуя покойникам предназначенные для них возлияния, в основном представлявшие собой смесь крови животных, вина, масла и мёда, растворённого в молоке или воде… Одна часть этих возлияний выливалась на землю или алтарь, другая выпивалась участниками церемонии, которые читали молитвы.[97]

Так происходило «кормление» душ мёртвых; и, действительно, утратив свой жизненный флюид и «исчерпав» себя, через возлияния и, в особенности, кровь, они вновь обретали жизненную силу и способность общаться с живыми.[98] Лишь благодаря пище с влажными испарениями[99] крови эти души снова имели возможность познать происходящее в человеческом мире, благодаря той самой крови, каковая является инструментом познания, проводником φαντασια[100] и носителем μνημη[101] души; итак, речь здесь идёт о другом аспекте упомянутой нами вначале способности: о «памяти крови».

Пищей душам усопших служили дым, образовавшийся во время этих обрядов, и желчь, в них используемая; не стоит забывать, что свойствами желчи считались связь с чувственной душой и способность возбуждать воображение.[102]

Кроме того, с другой стороны, воскурениями и кровью питаются демоны, кои могут представать в облике душ мёртвых.

Появляющиеся видения суть веяния души или сгущенной пневмы (греч. πνεύμα), каковая приводится в соприкосновение с пневмой исполнителей обряда: согласно доктринам неоплатоников, души становятся зримыми, если можно так выразиться, от избытка пневмы. В связи с этим следует заметить, что теургические практики эффективны только применительно к пневматическим, или низшим, душам. Но что такое пневма?

Сие есть психическая оболочка, чья природа связана с воздухом и планетарными влияниями; субстрат низшей души, изначально состоявший из эфира, который усваивает элементы разных планет и становится более плотным и тёмным, поглощая влажность из воздуха. Можно сказать, что это промежуточный уровень между душой и телом; его существование связано с влажностью испарений крови.

Признав исключительное животворное могущество крови как средоточия жизненной энергии и её проводника, легко можно понять использование сей субстанции в качестве пищи для мёртвых, необходимой для обеспечения их сохранности хотя бы в форме «теней».[103] Сюда же следует отнести жертвоприношения животных и людей, предназначенные усопшим: в Одиссее Гомера мы обнаруживаем знаменитый пример того, как мёртвые прибегают к питию крови жертвенных животных для обретения плотности и памяти.[104]

Обстоятельно затронув данные, касающиеся культа предков, включая некоторые первоначальные семейные культы и формы их отправления, мы бы хотели предоставить сведения, каковые помогут лучше понять, что имел в виду Генон, заявляя относительно эвокативной магии следующее: «Из всех магических практик «вызывательные» церемонии являлись предметом самых категорических запретов у древних… Было хорошо известно: то, что можно вызвать, вовсе не представляет собой реальное и обладающее личностью существо, поскольку оное перешло в другое состояние существования, однако имелась внешняя возможность контакта… исключительно с низшими элементами, кои данное существо каким-либо образом оставило после себя в сфере земной жизни вследствие того распада человеческой композиции, который мы называем смертью. Именно их древние латиняне называли словом «manes»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Умберто Амедео Альберти, граф ди Катенайя (1879-1938) – флорентийский аристократ, известный под псевдонимом Эрим, основатель мистической христианской организации «Братство Эрима», особое внимание уделявшей практикам, связанным с сексуальной магией. В числе его близких знакомых значились Дж. Креммерц, Ю. Эвола, А. Регини и другие значительные эзотерики. – Прим. пер.