Добыча

– Я кальсоны ношу, товарищ подполковник, – жалобным дрожащим голосом произносит курсант Фрумкин, ему очень не хочется снимать штаны.

– Снимай, снимай, что ты как девица тяжёлого поведения, – голос подполковника Яченкова оживляется, он предчувствует славное развлечение. – Вот сейчас мы и посмотрим со старшим прапорщиком, как ты соблюдаешь форму одежды. Глядите, товарищ прапорщик, действительно, кальсоны. Ай да курсант! Молодец! А под кальсонами что?

– Наверное, то же, что и у вас, товарищ подполковник.

Курсанту Фрумкину приятно сознавать, что под кальсонами у него то же, что и у подполковника Яченкова. Но если потребуется показать ЭТО, то он готов, он будет горд и счастлив, что подполковник Яченков, а также старший прапорщик увидят его ЭТО. В общем-то, ему есть что им показать.

– Ага, понятно, – слегка улыбается подполковник Яченков. – Ну что ж, молодец, одевайся.

Вот-вот товарищ подполковник должен крепко пожать своей мозолистой трудовой клешнёй мужественную клешню курсанта Фрумкина, до хруста обнять его, чмокнуть в веснушчатую щёку и воскликнуть, гордо и нежно глядя ему в глаза: «Молодец, курсант Фрумкин! Я пошёл бы с тобой в разведку!»

– Ну что ты там копаешься? А если тревога? Если враг нападёт ночью? А ну-ка давай-ка на время. Снимай штаны, и сапоги, и хэбэ. Заодно проверим, как у тебя портянки намотаны. Не суетись. Зачем кальсоны снимаешь? Что ты мне тут, понимаешь, стриптиз разводишь? Сложи, сложи одежду, как тебя учили. Хэбэ застегни на все пуговицы, пилотку сверху, ремень. Портянки на голенищах расправь. Плохо, плохо, курсант, слабо, медленно, ничего ты не умеешь. Ладно. Приготовился? Давай, пошёл. Долго, долго, долго, курсант. Ладно, ну тебя, от тебя одно расстройство, тебя только могила исправит. Иди на *** и чтоб я тебя больше не видел. Расстроил ты меня, вот теперь ночь спать не буду, переживать из-за тебя, дурака. Иди. Эй, товарищ курсант!

– Я.

– Курсант… Курсант такой-то!

– Курсант Мариничев.

– Ко мне.

И подполковник Яченков продолжает свою трудную, но такую нужную Отчизне работу.

Каждый вечер по зову сердца, воинского долга и партийной совести он выходит на большую лагерную дорогу производить воспитательный процесс.

1987

Рождённые ползать

Их было двое: девица в варёном костюме8 и маленький толстяк с объёмистым дипломатом. Толстяк с поднятой рукой шагнул прямо под машину, и мне пришлось резко тормозить.

– Шеф, в Ясенево доставишь?

– Нет, не доставлю. – Я с детства любил говорить «нет» – всем и всему.

– Почему?

– Потому что.

Я дал по газам, но тут же вынужден был опять тормозить: толстяк вцепился в полуопущенное стекло моего «Жигуля» и что-то там верещал неразборчивое. Другой на моём месте вылез бы из машины и дал бы уроду в хлебало, но я, воспитанный в лучших советских культурных традициях, осведомился лишь, как ни в чём не бывало:

– Чего тебе ещё?

– Понимаешь, шеф, ну очень надо, – забормотал он, всунув светлую курчавую голову в машину и щедро выпуская в меня коньячные пары. – Чирик устроит?

Я покосился на девицу – она отрешённо стояла в сторонке, маленькая и аккуратная. Аккуратный тёмный хвостик, аккуратный маленький носик с горбинкой, умело оттенённые карие глазки. Не то чтобы красотка – видали мы и красивше, да и не только видали, – но успех у мужиков наверняка имела. А чирик бы мне тогда не помешал. Да и сейчас не помешает.

– Ладно, садись, – сказал я, на часок откладывая радостный миг свидания с тёщей, которую ехал забрать из больницы. – Под колёса больше не прыгай.

Он даже не поблагодарил меня за ценный совет, который, возможно, не раз ещё спасёт ему жизнь:

– Извини, шеф, просто у нас мало времени.

Действительно, им надо было успеть до прихода домочадцев позаниматься любимым делом – блудануть, а потом ещё, возможно, и вернуться на работу – но это уже без меня.

Толстяк подчёркнуто вежливо, даже шаркнув ножкой, открыл заднюю дверцу. Девица молча скользнула мимо него и забилась в уголок. Толстяк плюхнулся в другой угол настолько далеко от неё, насколько это было возможно в моём лимузине.

Пока я петлял по центру, они молчали, глядя каждый в своё окошко. Первым не выдержал толстяк, он сообщил:

– Я очень рад за тебя.

– Это заметно по твоему тону, – отозвалась девица.

– Ты получила очень достойного мужа.

– Я его заслужила, – не без вызова произнесла девица и зашуршала сумочкой.

Я тут же представил, как она округляет свои аккуратные губки, ловит их в зеркальце и, подпирая изнутри язычком, двумя-тремя гениальными помадными мазками доводит до совершенства.

– Да, конечно, ты его заработала.

– Не язви. Это не украшает мужчину. Даже такого мужчину как ты.

– Ты хочешь дальше ехать одна?

– Ты куда-то вдруг заторопился? А, хочешь склеить вон ту тётушку? Ей уже лет шестьдесят – у тебя должно получиться.

– Ты неисправима. Даже замужество тебя не изменило. И я ещё трачу на тебя столько драгоценных сил…

– Так вылезай, не трать. Я разве держу тебя?

– Ладно. Я уж довезу тебя в последний раз. До вашего дома.

Первый раунд остался за ней.

Они опять замолчали, и опять первым ринулся в бой толстяк, одна мысль не давала ему покоя:

– Ты, конечно, вышла за него по любви.

Это был полувопрос, но ответа мы с ним не дождались, и толстяк решил развить наступление.

– Ну возрази мне, что ли. Не хочешь? Ты ведь так страдала без него! Ты грызла по ночам свою одинокую подушку! Ты обливала её слезами отчаянья от невозможности быть вместе со своим избранником! Ты извивалась от желания, как кобра на сковородке, и дрожала от ревности, как последний лист на ветру! Ты замирала от одного звука его голоса и теряла остатки своего разума, когда он был рядом – ведь так всё это было? И то же самое он, он тоже грыз, страдал, терял, замирал, и вот вы, наконец, соединились, слились, так сказать, в одно торжествующее целое… Так было? Угадал?

«Да он поэт! – почти что с восхищением подумал я. – Да он по праву сможет войти в первый десяток миллионов лучших поэтических дарований этой страны не признанных, но пуганных гениев!»

Однако девица моего восхищения не разделила – увы, не всем дано быть эстетами.

– Пожалуйста, не порть мне настроение. Ещё не хватало, чтоб именно ты мне его портил, – только и сказала она.

У неё был очень мелодичный голос, его же голос, наоборот, был откровенно неприятным, дребезжащим каким-то; сейчас же он стал просто на редкость противным:

– А что, я должен только радовать тебя и развлекать?

– Нет, зачем же, ты никогда этого толком не умел. Просто возьми себя в руки и постарайся не портить мне настроение.

– Не даёшь даже позлорадствовать напоследок. Мне же больше ничего не остаётся.

– Милый, сам виноват, если б ты захотел, сейчас язвил бы кто-нибудь другой, не ты.

– Я ли этого не хотел. А вот, допустим, ты ещё могла бы сейчас всё переиграть?

– Что всё переиграть?

Толстяк как бы слегка помялся.

– Ну, уйти от него, – разъяснил он свой немудрёный вопрос почему-то шёпотом.

– С какой стати я должна это делать? И ради чего? И к кому? К тебе?! Дорогой мой, ты сильно опоздал. Поезд давно ушёл и уже скрылся за двумя поворотами.

– Даже за двумя… Ну против поезда мы выставим самолёт. Хочешь, я куплю самолёт? Двухместный – квартиру продам.

– Нет, уже не хочу.

– Не хочешь самолёта – я придумаю что-нибудь поромантичнее, поэкзотичнее…

– Ты всё-таки немного не догоняешь … и уже не догонишь. Я, конечно, хорошо тебя понимаю. Ты – тип, для которого женщина интересна только тогда, когда ею заинтересуются другие … типы или когда она, наконец, повернётся к нему задницей.

– Насчёт задницы… – попытался он сострить, но она не дала ему закончить.

– Я уверена, что если б я не встретила его, ты никогда бы сам не заговорил со мной об этом. Или я ошибаюсь?

– Конечно, ты ошибаешься. А впрочем, конечно, ты права, как всегда, чего уж теперь.

В предмет моей гордости – суперпанорамное самозатемняющееся зеркало заднего вида – я поймал его пьяный тоскливый взгляд. Он закрылся от меня рукавом. Закрывайся-не закрывайся, а второй раунд ты тоже продул.

– Так что, милый, сам виноват.

Он долго вертел головой и тёр ладонями лоб, потом по-тигриному мягко подобрался к ней вплотную и обнял, заглядывая в глаза. От былого отчаяния не осталось и следа, теперь это был весёлый самоуверенный самец. Она смотрела на него с интересом и не мешала ему.

– Я довезу тебя в последний раз до дома, – сказал он с трагическими подвываниями. – Последний раз взгляну на тебя и…

– Да-да. Мы в последний раз посмотрим друг на друга, помашем друг другу ручкой. А «и» не будет.

– О! О! О! Я никогда больше не увижу тебя! Ты же знаешь, я не переживу этого. О, милая, милая… О, нет, нет…

Последние слова он почти пропел и рухнул курчавой головой к ней на колени.

– Не паясничай. Веди себя прилично, мы всё же в транспорте.

Тут она в первый раз, наверное, взглянула на меня, и я более чем уверен: увиденное её не разочаровало.

Но чей-то гнуснейший голос прервал мои приятные размышления о себе:

– Учить будешь мужа и его славную родню.

Сильно, почти нокдаун. Сказывается разница в весе. Чем ответит претендент? А нечем отвечать-то! И тут бы толстяку помолчать, закрепляя победу в третьем раунде, но он был уже не в силах уняться:

– Давай я упрощу тебе задачу. В твоём будущем мне места нет – так я должен тебя понимать?

– Ну почему уж так уж нет? Какие-то деловые связи мы, конечно, можем с тобой сохранить. А вот любовники мне пока ни к чему, ну а друзьями мы вряд ли станем, я просто не поверю в искренность твоей дружбы.

Он помрачнел и произнёс уже на полном серьёзе длинный путаный обиженный и совсем уже далёкий от поэтики нашего Цезиево-Стронциевого Века9 монолог, который я затрудняюсь воспроизвести в точности, но суть которого свелась к следующему:

– Только, ради бога, не подумай, что я пытаюсь как-то навязаться тебе. Если ты считаешь, что я помешаю твоему такому заслуженному семейному счастью, то ты скажи, и я сейчас же вылезу из машины, дам тебе чирик на дорожку и постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтоб пути наши больше не пересеклись.

– Ты прямо светишься от благородства, – прервала она его словоизвержение. – Если б ты мог себя видеть сейчас! И если б ты всегда был таким!

– А я всегда был таким, и я знаю, что моё благородство меня погубит, и оно уже меня почти погубило, но вернёмся к теме. Если вдруг ты боишься обидеть меня этим – дурацкая мысль, конечно, но чем чёрт не шутит – то поверь, что я сделаю это без всякого сожаления. Ну, не без всякого, но с вполне переваримым сожалением. Два дня я похожу не в настроении, а потом проснусь на чьей-нибудь груди и забуду про тебя начисто, ну а большое и тёплое, что ещё сохранилось у меня к тебе, это останется со мной. В общем, как скажешь, так и будет, твоё последнее желание я постараюсь исполнить.

Я думал, что она не выдержит и взорвётся издевательским смехом, но она выслушала очередную порцию его пьяного бреда с самым серьёзным видом – увы, не каждому, как мне, дано так грамотно отличать чушь от правды.

– Вот этого, чтоб ты забыл меня начисто, я как раз и не хочу.

– Господи, ты запутала меня вконец. Чего ж ты ждёшь тогда от меня?

Я поймал в зеркале её улыбку, коварно-кокетливую улыбку женщины, уверенной в неотразимости своих чар и в беспределе своей власти над ним, да и надо мной в придачу. «Не хотел бы я оказаться на твоём месте, маленький и толстый, – честно подумал я. – Вернее, хотел бы, но очень ненадолго».

– Живи, как хочешь, делай, что хочешь, спи, с кем хочешь, желаю тебе каждое утро просыпаться на новой, ещё более пышной груди. Но не забывая при этом про меня. Видишь ли, я не питаю насчёт мужа особых иллюзий, поэтому, вполне может быть, ты мне ещё понадобишься. Вот и всё, что мне теперь от тебя надо, а взамен обещаю тоже не забывать тебя.

Он как-то затравленно улыбнулся.

– Просыпаясь на волосатой груди своего новоиспечённого… Ты уготовала мне прямо райскую жизнь. Ты и здесь всё хорошо рассчитала и спланировала, хотя местами сама же себе противоречишь. А я, пожалуй, скажу тебе, что меня это не устраивает. Я хочу или иметь тебя сейчас целиком, без всякого с волосатой грудью, или уже никогда тебя больше не знать и не видеть, наверное, к нашей обоюдной радости.

– Ты знаешь, что я отвечу тебе.

– Да, знаю. Шеф, тормозни. – Толстяк тронул моё плечо и полез за деньгами.

– Шеф, не надо, катись дальше.

Её голос требовал беспрекословного повиновения, да я и сам в глубине души не хотел, чтобы он так скоро вылез – может быть, я сделал на него ставку в этом матче? Поэтому я только сбросил скорость и перестроился в правый ряд за автобусом.

– Шеф, вот где-нибудь там, у метро.

Он протянул мне червонец, и я уже намылился было взять его, но тут червонец был перехвачен маленькой ручкой с обручальным колечком.

– Ты же обещал его мне.

Она чем-то зашуршала, очевидно, пряча денежку в бумажник.

Он облегчённо рассмеялся.

– Не знаю, ну как я буду без тебя, где я ещё такую найду?

– Где ты найдёшь такую стерву?

– Где я найду такую нежную, ласковую и любящую, ну или любившую стерву…

– Да, возможно, любившую, – сказала она, и вот тут голос её слегка дрогнул.

Претендент по-прежнему был впереди, но в ходе матча наметился перелом.

Я проехал метро и снова ушёл в левый ряд. Толстяк сделал вид, что этого не заметил.

– Ладно, – сказал он. – Давай выпьем за примирение, ведь это, наверное, последнее примирение в нашей жизни.

– Четыреста сорок четвёртое и последнее. А у тебя осталось что выпить?

– Ну как же, я всё же немножко знаю тебя.

– Ты на что-то намекаешь, ну да ладно, я сделаю вид, что не заметила. Дай, я первая.

Она неумело присосалась к горлышку коньячной фляжки.

– А шефу дадим глотнуть? – размышляла она вслух. – Нет, шефу нельзя. Мы будем шефа обдувать. – Она стала дуть в мою сторону. – Пусть у него слюнки потекут.

Мне стоило тогда больших трудов сохранять на лице каменное выражение.

– Оставь немножко, – сказал толстяк. – У меня тоже слюнки текут.

– А, ну его, не расшевелишь. На, пей, а мне дай шоколадку.

Всё, она выбросила полотенце, дальше можно было, в принципе, не смотреть.

– Как мало ты мне оставила. Ну дай, ну дай ещё, – мурлыкал он. – У тебя на губах коньяк – дай, я слизну его, ну дай, в последний раз.

– Зачем тебе это? – спросила она, после долгого засоса опустив голову на спинку моего кресла. – Зачем я тебе теперь? Ведь ты давно получил от меня всё, что хотел. Чего ты ещё от меня хочешь?

– Я хочу, чтоб ты была только моей и чтоб это было всегда. – Его язык уже порядочно заплетался.

– Да брось ты. Я не самая молодая и не самая красивая, насквозь пропитая и прокуренная, да и потасканная, и стерва порядочная, я сама это знаю.

– Не надо, не надо, это всё не так, мне никого больше не нужно.

– Врёшь ведь?

– Любовь моя, когда я тебе врал?

– Всегда, всегда, ты всегда мне врал.

Она вдруг так безутешно заплакала, что меня передёрнуло. Я не выносил женских слёз; толстяк, похоже, тоже.

– О, господи, ну не плачь, я люблю тебя, я всё ещё тебя люблю.

– Ты первый раз говоришь мне об этом, – всхлипнула она.

– Ну неужели ты сама этого не понимала? Весь мир для меня делился на две части: главная, интересная часть – это ты, прочая, серая, скучная часть – всё остальное и все остальные. Я думал, мне казалось, это было так заметно, ты не могла этого не замечать, ты не могла не видеть, что я смотрел на мир твоими глазами, я слышал твоими ушами, я думал твоими мыслями, а твои неприятности раздирали мою душу и обдирали мою кожу. Я…

– Но ведь всё это в прошлом?

– Да нет же, я чувствую, как что-то во мне закипает снова.

– Это спьяну, – неуверенно возразила она.

– Не спьяну. Ну неужели ты не понимаешь, не чувствуешь, что мы должны быть вместе? Иначе я себе этого не прощу. И ты себе этого не простишь.

– И как нам теперь быть вместе? Ой-ёй-ёй, натворили мы, натворила я… А я знаю, как это сделать, – Её голос обрёл прежние бодрые и уверенные нотки. – Ты вырубаешь шефа бутылкой по голове, садишься за руль и везёшь меня подальше из этого гнусного города, а ещё лучше – вообще прочь из этой страны.

«Ах ты стервь, – подумал я, на этот раз не удержавшись от улыбки, – вот ты себя и выдала: что это, как не заигрывание со мной?»

Но вместо того, чтоб остановиться и выкинуть их обоих на улицу, я, по несносному обыкновению своему, возразил:

– Я так не согласен. Фигу вам мою машину, она почти новая – раскатали губищи.

Но голос мой уже не был стальным, хотя и не был ещё дребезжащим. А про новизну моей машины я, конечно, несколько загнул, однако, чего не сделаешь ради поддержания интересной, задушевной беседы!

– Вот видишь: он не согласен, – развёл руками толстяк. – У него машина почти новая.

– А я-то думала, он согласится. Зря он так. Ну, так что будем делать? Ехать осталось минут десять. Так и вылезем из машины и разбежимся?

– Нет, так не будет. Я знаю, что делать – если ты этого очень-очень хочешь.

– Хочу очень-очень.

Она перебралась к нему на колени и обвила руками его жирную шею.

– Ну, что ты придумал?

Он щёлкнул замками своего дипломата.

– Ты знаешь, где я работаю. Мы выпустили тестовую партию конверсионного продукта «Икар в сапогах» – слышала, наверное. Нам надо натянуть поверх обуви вот эти сапожки, накинуть вот эти накидки с капюшонами, губы соединить с губами, руки – с руками, зажмуриться и сильно-сильно толкнуться ногами. Если это сделать в движении, тогда скорости сложатся, и никакого самолёта не нужно будет, чтобы летать.

– А, я что-то слышала: у вас там, по-моему, Кабаков Илья10 главным теоретиком работает?

– Эй, чудаки, вы мне так крышу снесёте или пол продавите, – вмешался я в их воркование.

На моём бедном старом насквозь прогнившем ТАЗике11 и то, и другое было в равной степени вероятно.

– Ты думаешь, почему я выбрал для нашей поездки вот эту помойку? Это ж почти кабриолет, у неё крыша насквозь трухлявая! – подтвердил он мои опасения.

– Значит, ты знал заранее, что я соглашусь? – спросила она, шурша обновками, пока я соображал, как поостроумней отразить его ничем не спровоцированный наезд на моего верного конягу.

– Я всё-таки знаю тебя немножко, – повторил он.

– А что будет дальше?

– Дальше будет солнце, небо, звёзды, облака и никого, кроме нас двоих и наших крыльев.

– Чудесно. Только что мы будем там кушать?

– То же, что и орлы.

– Тогда летим. Чего нам терять? Подожди, я слезу с тебя.

Я резко затормозил прямо посередине поворота на Ясенево, перекрыв движение по Профсоюзной в сторону Центра. Сзади в крыше зияла огромная овальная дыра. И уже неторопливо, враскорячку, поигрывая жезлом и улыбаясь себе под ноги, сквозь вой остановленных автомобилей и автобусов надвигался на меня с дальнего конца перекрёстка младший лейтенант ГАИ.

Я положил ноги на правое сиденье, плечами упёрся в дверцу и закрыл глаза. Меня не волновало уже очевидное расставание с трудовой пятёркой, а то и с десяткой, наплевать было даже на предстоящий ремонт крыши. Помню лишь одно чувство – острое чувство зависти: я не знал женщины, которая захотела бы вот так со мной улететь.

Но завидовал я очень недолго: что-то тяжеленное шмякнулось на заднее сиденье и разразилось матюгами.

– А, Карлсон, – хмыкнул я, приподнявшись. – Как слетал?

– Хреново. Ускорения не хватило. Зря мы на повороте…

– А фифа где?

– А она улетела. Она легче намного.

– Так надо линять отсюда, пока она нас не пришлёпнула.

– Да, эм-вэ-квадрат, делённое на два12, – пробормотал он.

– И смотри, не вздумай опять улететь, Эйнштейн хренов: крышу будешь чинить и диван задний. И штраф за меня заплатишь, а то разлетались тут.

Я с пробуксовкой рванул с места, освобождая проезд. Горе-испытатель даже не думал протестовать, он присосался к заднему стеклу и смотрел туда, где через считанные мгновения под колёсами автобусов должно было исчезнуть аккуратненькое тельце его подруги.

Я жалел, что не увижу, как обмякнут его толстые щёки и крик ужаса исковеркает рот, столь недавно шептавший клятвы о вечной любви.

1988

Примечания

1

Чирик – сокр. от червонец, так за свои красноватые тона называлась советская десятирублёвая купюра.

2

– аббревиатура латинской фразы IESVS NAZARENVS REX IVDAEORVM – Иисус Назарянин, Царь Иудейский.

3

Командир сборов – имеется в виду командир трёхмесячных военных учебных сборов, практиковавшихся после окончания советского ВУЗа, имеющего военную кафедру, для студентов, получавших после успешного прохождения таких сборов звания офицера (обычно лейтенанта) запаса; студенты на время сборов именовались курсантами.

4

Роденовскому гражданину Кале – имеется в виду скульптурная группа Огюста Родена «Граждане Кале».

5

Хэбэ – летняя военная форма из хлопчатобумажной ткани.

6

Журнал «Крокодил» – советский юмористический журнал, рассчитанный на неприхотливого обывателя.

7

Доты, дзоты и контрэскарпы – оборонительные сооружения.

8

В варёном костюме – в популярном в те годы костюме из варёной джинсовой ткани.

9

Цезиево-Стронциевого Века – цезий и стронций – химические элементы, радиоактивные изотопы которых (цезий-137 и стронций-90) широко используются в экономике; образуются также при ядерном взрыве и в ядерном реакторе во время его работы.

10

Илья Кабаков – советский и американский художник, автор знаменитой инсталляции «Человек, который улетел в небо из своей комнаты» (1986 г.).

11

ТАЗике – так неофициально называлась продукция Волжского автозавода в г. Тольятти.

12

Эм-вэ-квадрат, делённое на два – формула кинетической энергии тела.