Добыча

Она встала, и он понял, что никогда больше её не увидит, и животный страх сорвал его с места.

– Не уходи, Людка, не уходи, – бормотал он, вцепившись в её руку. – Даже если ты переспала с ним, ты всё равно самая лучшая из женщин. Не уходи, ложись со мной, я тебя не трону.

– Нет. Я не могу с тобой лечь.

– Почему, я ведь не трону тебя?

– Ну как тебе это объяснить? У тебя трусы в горошек.

– Он их снимет, – радостно пообещал Пит.

– Так вы, наверное, всё расписали заранее? Вы меня поделили: первым Пит, а потом ты? Как интеллигент? Тебе ведь тоже хочется?

– Успокойся, – оледеневшим голосом сказал Костик. – Мне ничего от тебя не надо.

Он отошёл к балконной двери, дрожа от пережитого напряжения, и уставился в темноту. Он с нетерпением ожидал её ухода и верил, что она всё-таки не уйдёт.

– Прощай, Пит, – сказала Людка. – Тебе от меня было хоть что-то нужно.

Она уже открывала дверь, когда Пит догнал её, подхватил послушно обмякшее тело и бережно опустил на свою кровать.

Костик медленно одевался, он ждал, что Людка опять попытается остановить его, тогда бы он послал её матом, но Людка лежала недвижима как мумия, затих в ожидании его ухода и недавно ещё шумный Пит.

Костик вышел на балкон, вдохнул полной грудью южную ночь и нырнул в неизвестность.

Он бродил по скверику, мудрый, сумрачный и спокойный, как эта ночь, пока не нашёл скамейку, на которой несколько часов назад ему было так хорошо.

А Пит тем временем в очередной раз обрабатывал Людку.

– Хочешь, я дам тебе чирик1?

– Хочешь, я сама дам тебе чирик, я верну вам деньги за ваш ресторан, только, пожалуйста, дай мне спать, мне спать осталось четыре часа.

– Ты не дала мне кончить, сбежала куда-то. Не фига было со мной ложиться, коли не хочешь. Легла бы с ним. Чего ты с ним не легла?

– Я поняла, что у него ничего не получится.

– Ну, у меня-то получится!

– У тебя уже получилось.

– Тьфу ты чёрт, ты же не дала мне кончить. Ладно, хочешь, я приеду к тебе в Херсон и привезу тебе кожаные сапоги. Какие ты хочешь?

– Красные.

– Я тебе привезу красные. И ещё что-нибудь.

– И ещё зелёные.

– Я привезу и зелёные, и жёлтые.

– Ну за жёлтые сапожки ты можешь делать со мной всё, что захочешь.

– Ты кончил, наконец? – спросила она вскоре.

– Нет, ещё немного. Тебе разве не приятно?

– А ты не импотент?

– Какой я импотент, у меня дома семь баб!

– Я больше не могу, пусти меня, я пойду к себе.

– Зачем тебе к себе?

Она села на кровать.

– Где мои тапочки?

– Одень его.

– Я не хочу его, я хочу свои.

Потом она, не включая света, искала в предрассветной полутьме свои трусы.

– Где мои трусы? – спрашивала она. – Куда ты их дел?

– Одень его трусы, они в горошек, – заржал Пит.

Она села на Костикову кровать и заплакала.

– Что вы со мной сделали, со мной никогда ещё так.

– Ты же не девочка, лет двадцать пять тебе есть?

– Я привыкла сама отдаваться мужчинам.

– Никто ничего не узнает, чего ты.

– А он?

– А он больше не вернётся, он топиться побежал. С горя. От того, что у него трусы в горошек.

– Ладно, давай попрощаемся навсегда.

– Почему навсегда, я же приеду к тебе.

– Да, ты приедешь ко мне.

– И привезу тебе сапоги.

– Да, красные сапоги.

– И не только красные.

– Хорошо, приезжай, я буду ждать, ну а теперь прощай, Пит.

– До встречи, – через минуту он уже спал.

Людка поднялась к себе, проскользнула в незапертую дверь и наткнулась на любопытные и злые глаза хорошей женщины из Хабаровска.

– Ну как, понравилось? – спросила хорошая женщина из Хабаровска.

– Ну ещё бы, когда тебя четыре часа, без перерыва… Любят… Тебе бы тоже понравилось.

– Четыре часа? Один? Это который?

– Зачем один? Двое. С разных сторон.

Она долго с содроганием смывала с себя чужой пот и слюни.

Уже по-утреннему щебетала живность в ветвях над склонённой Костиковой головой и громадный, раскалённый туркменскими пустынями солнечный диск изгонял из Костиковой жизни его самую неудачную на тот момент ночь.

Он свернулся в клубок на своей скамейке, но всё равно замёрз до дрожи. Когда муки холода стали невыносимыми и заглушили даже муки похмелья и уязвлённого самолюбия, Костик сполз со скамьи и на негнущихся ногах побежал по аллейке. Он бегал по аллейкам и бормотал наспех сочинённую песенку, в которой посылал всех, и в первую очередь Людку, ко всем чертям. Новая горячая кровь разогнала его настроение, и жизнь снова показалась ему удачной и ласковой. Он представил, сколько радостей и побед сулит ему только начавшийся первый в жизни отпуск, и уже со снисходительной жалостью преуспевающего хозяина жизни думал о маленькой несчастной женщине из жалкого заштатного городишки, имевшей неосторожность так жестоко над ним подшутить.

Успокоив дыхание, Костик подошёл к месту своего недавнего падения, подпрыгнул, схватился за прутья балконной ограды, подтянулся на них, легко, как обезьяна, запрыгнул на балкон и вступил на территорию своего номера.

Пит спал, обхватив руками подушку, а Людки в номере не было. Костику показалось, что пол в ванной ещё хранил влажные отпечатки её ног. Он тут же залез под душ, ибо коммунальное хозяйство гостеприимного города радовало горячей водой потребителей своих услуг исключительно по ночам.

Часа через полтора его разбудил стук в дверь – кто-то из заботливых согруппников звал на завтрак. Есть с похмелья не хотелось, но желание увидеть Людку в столовой подняло его с постели. Он тщательно вычистил зубы, пытаясь удалить изо рта запах перегара, а потом долго разглядывал себя в зеркале. Синие круги вокруг синих глаз придавали ему томно-страдальческий шарм, примерно таким он представлял себе Христа на Голгофе.

Людки не было и в столовой. Костик тяжело плюхнулся на свой стул, хмуро поздоровался, ковырнул пару раз вилкой в помидорном салате и попросил официантку принести чай без сахара.

Пожёвывая вонючую фиолетовую травку, он вышел на улицу, прошёл сквозь привычный уже строй молодых людей и развалился на скамейке прямо напротив входа в гостиницу. Ясным холодным взглядом, как INRI2 толпу палачей, озирал он толпящихся, входящих и выходящих.

Вздрогнет ли она, ощутив на себе его Иисусов взгляд, согнётся ли под тяжестью содеянного ею греха или пройдёт мимо, высоко задрав голову, обливая презрением неудачливого ухажёра? А может, просто подойдёт и сядет на скамейку рядом с ним? От этой мысли ему сделалось не по себе, он не знал, о чём с ней можно будет теперь говорить и уже смутно начал ощущать какую-то вину перед ней.

Эта история и так принесла ему достаточно неприятностей, пора было с ней кончать. Продолжение ничего хорошего не сулило.

Костик вошёл в гостиницу и увидел Людку, она спускалась по лестнице с чемоданом. Он скользнул в коридор, но взгляды их всё же встретились, только прочесть друг в друге они ничего не успели.

Пит всё так же безмятежно посапывал, а на своей подушке Костик обнаружил десятирублёвку и клочок бумаги. «Твои 10 серебр. монет – догадайся за что», – было написано там. На обороте этой бумажки он когда-то накарябал номер своего телефона.

1988

Курсант такой-то

– Товарищ курсант, ко мне!

К нему! К самому! Подполковнику! Яченкову!

Через очень-очень много лет в светлом коммунистическом будущем старец Богатько усадит на колени многочисленных благоговейно разинувших рты праправнуков, по-подполковничьи, по-яченковски отечески взъерошит их пионерские вихры, смахнёт дрожащей морщинистой конечностью непрошенную слезу, и благодарная память его в который уже раз воскресит для них из тьмы далёкой доперестроечной эпохи тот легендарный ратный эпизод – нравственную кульминацию всей его долгой и славной жизни.

На высоту полёта слепня нога взмывает в благовонный лагерный воздух, сапог блестит как клинок, в душе сонм архангелов под фонограмму курсантского оркестра пускает петуха в забойном армейском хите «Стоим мы на посту повзводно и поротно».

Так курсант Богатько летит на призыв любимого подполковника, маленького и трогательно-зелёного, издали напоминающего кузнечика. Щёлкают курсантские каблуки и звеняще-хрипящий от наслаждения голос выдаёт следующую информацию:

– Товарищ! Полковник! Курсант!! Богатько!! По вашему!!! Приказанию!!! Прибыл!!!

И вот они стоят друг перед другом: великолепный курсант и великолепный подполковник, и ещё рядом с подполковником, чуть позади него – почти великолепный старший прапорщик.

«Кажется, влип, – пульсирует мысль курсанта Богатько. – Теперь старый *** не отвяжется. Ищет терпил собирать ему в лесу ягоды для варенья, а может, «Жигуль» чинить приспичило, а может, просто не в духе, чёрт его, старого ***, разберёт».

Подполковник Яченков, поправляя на носу очки, подозрительно вглядывается в восторженно выпученные глаза курсанта. У подполковника Яченкова есть все основания сомневаться в искренности столь бурно выражаемых курсантом Богатько чувств.

– Да, – глубокомысленно произносит подполковник Яченков. – Да. – И неожиданно спрашивает у старшего прапорщика:

– Хорош курсант, а?

– Ничо, – подтверждает старший прапорщик, откровенно любуясь курсантом Богатько. – Небось, есть и хуже.

Подполковник Яченков продолжает гипнотизировать курсанта душераздирающим взглядом из-под очков, но запасы нахальства, заложенные природой, семьёй и общественным строем в курсанте Богатько, поистине неисчерпаемы. Поняв это, подполковник Яченков начинает разведку боем:

– Товарищ курсант, вы или большой дурак, или большой шельмец.

– Так я ж! Первое!! Товарищ!! Полковник!!! – восторженно подтверждает курсант Богатько, и в широко распахнутых навстречу прекрасному голубых глазах его отражаются верхушки сосен; он чист и непорочен, как жена командира сборов3.

– Сдаётся мне всё-таки, что ты большой шельмец. Ну да ладно, – подполковник вдруг теряет интерес к курсанту Богатько: в поле его зрения попадает маленькая нелепая фигурка курсанта Фрумкина, который, быстро-быстро перебирая коротенькими пухлыми ножками, старается незамеченным проскочить мимо подполковника. – Ладно, товарищ курсант, идите и занимайтесь согласно установленному распорядку, и смотри у меня, чтоб больше ни-ни, шельмец ты этакий!

– Есть! Больше! Ни-ни! Шельмец я этакий! Товарищ полковник! – радостно соглашается курсант Богатько и исчезает в момент.

– Товарищ курсант!

Курсанту Фрумкину не удаётся преодолеть опасное пространство невредимым: всё его существо до самых интимных глубин потрясается отеческим зовом подполковника Яченкова.

Раздираемый противоречивыми устремлениями, курсант Фрумкин, подобно роденовскому гражданину Кале4, замирает в трагической позе: изогнутый торс, заломленные в смятении руки и выброшенная вперёд нога свидетельствуют о том, что недостойный советского курсанта инстинкт самосохранения побуждает курсанта Фрумкина пуститься наутёк и бежать дальше, дальше, дальше, до самой Москвы, но почти гордый разворот головы и вторая нога, правая, анкером впившаяся в землю и не готовая уступить ни пяди, указывают на торжество в курсантской душе чувства долга перед Отчизной – да, замполит сборов подполковник Красных недаром ест свой хлеб и пьёт свою воду!

– Я, – с достоинством произносит курсант Фрумкин.

– Ну-ка ко мне. – Подполковник Яченков ударяет свёрнутой в трубку бумажкой по зелёной, туго обтянутой и специально для этого чуть отставленной ляжке.

– Есть, – отвечает курсант Фрумкин, а сердце его тем временем, как маленькая серая мышка, ныряет в грязную портянку внутри огромного пыльного кирзового сапога.

Курсант Фрумкин очень старается, вся открытая поверхность его кожи покрывается бусинками пота. Он считает себя на редкость бравым курсантом, только синхронизация в действиях рук и ног никак ему не даётся: каждая конечность двигается независимо от других, ноги гнутся в коленях, сапоги чуть отрывается от земли, носки оттопыриваются, штаны, пошитые на бегемота, бегемотьей же кожей свисают с бёдер, а хэбэ5, туго перетянутое ремнём на пухлом животике, вызывающе безнадёжно болтается на интеллигентских плечиках.

Большое любвеобильное сердце подполковника Яченкова страдальчески корчится от такого зрелища. Чудесное доселе настроение его резко портится. Чем ближе курсант Фрумкин подходит к подполковнику, тем сильнее вытягивается подполковничье лицо, тем гневливее раздуваются его ноздри, тем быстрее бумажка ударяет по ляжке.

– Товарищ подполковник, курсант Фрумкин по вашему приказанию явился.

Курсант Фрумкин не ждёт от этой встречи ничего хорошего, и в общем-то предчувствие его не обманывает.

– Явился, – задумчиво произносит подполковник Яченков и далее изливает боль оскорблённого сердца в крике:

– Да-а, запустили. Запустили, прапорщик, работу, совсем запустили, смотрите на него, нет, на него смотрите, прапорщик, на него!

Старший прапорщик похож на лошадь и почти столь же безвреден, но сейчас он понимает, что должен как-то отреагировать на критику, и в глазах его появляются дьявольские хитринки и он становится похожим на хитрую лошадь, а это уже зверь опасный.

Старший прапорщик вплотную подходит к курсанту Фрумкину, сверху застенчиво и хитро смотрит на него, поднимает за мокрые подмышки, раза два встряхивает и опускает. Нежное касание старшепрапорщичьей руки – и живот курсанта Фрумкина послушно вжимается в позвоночник, а курсантский бюст, напротив, на два номера выдвигается в направлении подполковника Яченкова, аналогичное касание ноги – и носки курсанта Фрумкина раздвигаются ровно настолько, насколько предписано.

– Ну вот, товарищ подполковник, малость подремонтировать его – и будет стоять как … огурчик.

– Как огурчик… А что за вид? У воина, у курсанта, у будущего офицера… Это же будущий командир! Командир Советской Армии! А пилотка – жёваная, как будто её стадо верблюдов жевало. Вас, наверное, товарищ курсант, голодом морят – пилотку жуёте? – задаёт подполковник Яченков коварный вопрос.

– Никак нет, товарищ подполковник.

Курсант Фрумкин хочет добавить к этому что-нибудь браво-остроумное, но в голову под такой неуставной пилоткой ничего путного не приходит, да и не может прийти в принципе.

А сможет ли вылупиться достойный офицер из столь небраво-неостроумного курсанта? Ой, вряд ли. Эта истина со всей очевидностью открывается как курсанту Фрумкину, так, наверное, теперь уже и подполковнику Яченкову, а скоро дойдёт и до старшего прапорщика.

– Никак не-ет – домой, небось, рвёшься, мамке в сиську ткнёшься – мол, голодом его морили, мол, мяса с гулькин *** давали, мол, рыба тухлая была, а рыба – хек, хорошая рыба, мол, витаминов ему хотелось, а подполковники с майорами сами жрали, а им не давали. Знаю я вас, по ночам колбасу посылочную хрумкаете, ананасами заедаете, потом дрищете, как сидоровы козы, в лазарет бежите, только чтоб не работать. Ну что, будешь мамке промеж ног тыкаться, про подполковника Яченкова всякие мерзости говорить? – И опять, казалось бы, невинный, но коварный вопрос, однако курсанта Фрумкина голыми руками не взять.

– Там видно будет, товарищ подполковник.

Это уже достойный ответ, и подполковник Яченков в глубине души наверняка приятно поражён достоинством этого ответа, но вида не подаёт.

– Там ви-идно… А звёздочка на пилотке косо сидит, концы хрен знает куда смотрят. Перевесить. Звезда – это наш символ, это наш революционный символ! А как фамилия, говорите?

– Курсант Фрумкин.

– Ну всё с тобой ясно, – подполковник по-детски прыскает. – Чего ж ты молчишь-то, тебе ж шестиконечная нужна. Прапорщик, есть у нас на складе шестиконечные?

Старший прапорщик сдержанно улыбается: он ценит тонкий юмор и регулярно читает журнал «Крокодил»6, но он – мужчина и должен умело скрывать свои эмоции.

– Никак нет, товарищ подполковник, не предусмотрено. Но если нужно – сделаем, хоть семиконечную, вот товарища курсанта посадим на это дело, он и будет с неба звёзды хватать для себя и таких же, как он.

Курсант Фрумкин тоже улыбается и даже пытается засмеяться, но подполковник Яченков вдруг нарочито грозно приказывает:

– Отставить смех*ёчки! Хорошо, товарищ прапорщик, похвально, но в армии должно быть единообразие, а символ у нас един – пятиконечная красная звезда – и для русских, и для нерусских, и для грузин, и для узбеков…

– И в особенности для чукчей, товарищ подполковник, – с жаром подхватывает старший прапорщик: тема явно пришлась ему по душе, задела за живое.

– И для них тоже. Чукчи-то – тоже люди, и негры – тоже люди, правда, не наши, не советские, ну так им же хуже. А ты, Хрумкин, говоришь – шестиконечную. Когда последний раз брились?

– Сегодня утром, товарищ подполковник, – уверенно отвечает курсант Фрумкин, здесь он прав на все сто, и это сознание своей правоты позволяет ему отвечать ужасному подполковнику так гордо и уверенно.

– Врёшь ведь, Хрумкин, ну очень нагло врёшь и не краснеешь, – искренне изумляется подполковник. – Во даёт курсант, вот курсанты пошли – народ лживый, насквозь лживый, прям тошно. Сейчас отправлю тебя к цирульнику, чтоб наголо… Ну да ладно, погодится пока. Зубы чистишь?

– Так точно, товарищ подполковник, – и здесь курсант Фрумкин может отвечать уверенно, потому что и здесь он прав.

– Молодец! Герой! Сколько раз?

– Два раза, товарищ подполковник.

О, видел бы кто-нибудь из непосвящённых, как достойно держался курсант Фрумкин в этот страшный день своей жизни!

– Молодец, вот в этом ты молодец, хвалю. Молодец, Хрумкин. Личность ты просто героическая, только вот лысина у тебя как будто?

– Да есть немножко, товарищ подполковник, от жизни тяжёлой, – курсант Фрумкин дерзко улыбается и даже лихо чуть машет ручонкой.

– Ну-ка, сними-ка ещё раз пилотку. Да-а, тяжёлый случай. Ну ничего, вырастут. Удобрить хорошенько, полить – и полезут. Так, товарищ курсант. А вот почему это вы изволите веснушки носить? Не положено! Так вы ещё тут, чего доброго, тушами да пудрами разными мазаться начнёте. Смыть, смыть сегодня же, веснушек на курсанте быть не должно! Курсант должен быть без веснушек, где это написано, чтоб курсант был с веснушками? – Курсант-то Фрумкин понимает, что подполковник снова шутит. – Прапорщик, проконтролируйте действия курсанта! – И старший прапорщик тоже это понимает, даром, что не дурак. – А вот подворотничок держится на честном курсантском слове. Когда подшивали воротничок?

– Вчера вечером, товарищ подполковник.

Это было неправдой, воротничок подшивался позавчера, и голос курсанта Фрумкина дрогнул, и преступник Фрумкин приготовился как можно более стойко встретить неотвратимую кару.

– А вот здесь вы не правы, товарищ курсант, и я вам это докажу как дважды два. Доказать вам?

От такого неслыханного демократизма у курсанта Фрумкина, уже смирившегося с мыслью о гражданской казни, перехватывает дыхание, слова застревают в глотке, и он произносит нечто нечленораздельное и лишь выражением лица пытается дать понять, как восхищён он подполковничьей проницательностью и этим самым демократизмом. И ещё курсант Фрумкин хочет сказать, что жизнь его теперь полностью находится в распоряжении товарища подполковника, и если она нужна ему – то пусть забирает без всяких сентиментальных колебаний. А курсант Фрумкин не подведёт, он почтёт за величайшую награду саму возможность закрыть своей пусть не очень широкой грудью товарища подполковника и от предательского удара клинком, и от НАТОвско-бандитско-фашистской пули!

– Что вы сказали? Вот видите, вы сами признаёте, что солгали мне. Ты стоишь здесь и лжёшь, и снова лжёшь, и нагло при этом смотришь мне в глаза… Лгать и смотреть при этом в глаза подполковнику Советской Армии… И это какой-то Хрумкин… Товарищ старший прапорщик, ну что же мы всё-таки будем с ним делать? Ведь что-то мы должны с ним делать, как-то должны воспитывать его, ведь выйдет он от нас, и что же общество, государство, народ получат? Лжеца? Наглеца? Ещё одного трутня?

Старший прапорщик слегка под градусом, и глубоко гражданская позиция подполковника Яченкова резкой болью отдаётся в его переполненной патриотизмом душе и вдохновляет на следующую речь:

– Так учить его надо, товарищ подполковник, такому житейскому уму-разуму. А то он думает: если пять лет в институте проучился – так он самый умный, он уже всё знает, он уже умнее и меня, и вас.

– Правильно, товарищ прапорщик. Учить! Учить быть патриотом, защитником своей Родины, наставником рядовых бойцов, знаниями накачивать. Да, не завидую я тем солдатикам, которые к вам попадут. Вы-то сами как считаете, товарищ курсант, всё ли вы знаете или чего-то ещё всё-таки не знаете?

– Никак нет и так точно, товарищ подполковник, я считаю, что я почти ничего не знаю.

Ох, и хитёр же курсант Фрумкин! Он бросает эту жалкую кость подполковнику – пусть подавится ею, а история курсанта Фрумкина оправдает.

– Вот это правильно, – подполковник хватает кость и начинает её жадно грызть. – Это хорошо, когда курсант честно признаётся, что он ничего не знает. Вот за это хвалю. Но ведь здесь перед тобой стоит старший прапорщик, да ещё целый подполковник в придачу. А ты же не говоришь: «Товарищ подполковник, научите меня» или «Товарищ старший прапорщик, научите меня, что-то я ничего не знаю». Так ведь, товарищ курсант? Ты же, наоборот, всё норовишь сачкануть, на занятиях спишь, небось, и лапу сосёшь, а голова – пустая. И экзамен скоро. Государство, Родина, народ столько денег выделяют, отрывают, между прочим, деньги от насущных нужд народных, потому что оборона есть дело наинасущнейшее, чтоб только ты учился, учился, учился, чтоб потом, когда придёт грозный час, беда застучит в наши двери, ты бы мог защитить свою Родину, защитить свой народ, и чтоб самому при этом живым остаться, и людей не положить, а ты…

Старший прапорщик – суровый, закалённый воин, но и он готов разрыдаться. Да, подполковник Яченков – отец, отец родной для курсантов! Вид его ужасен, он прекрасен – так было сказано когда-то в примерно аналогичной ситуации.

– Какие занятия были сегодня? – сурово спрашивает старший прапорщик.

– Занимались тасканием брёвен, товарищ старший прапорщик, – отвечает курсант Фрумкин с едва скрываемой иронией. – Заготавливали и таскали с диаметром комля 300-400 миллиметров.

– Это полковник Муранов себе новый дом строит? – безразлично спрашивает подполковник Яченков.

– Нет, товарищ подполковник, наш взвод для подполковника Немченко таскал, – курсант Фрумкин рад перевести разговор на другие темы и просто счастлив от представившейся возможности поделиться с товарищем подполковником хоть какой-то неведомой тому информацией, быть товарищу подполковнику хоть в чём-то полезным.

– Немченко, Немченко, нет, чтоб подполковнику Яченкову принести. Ладно, шучу. Практику, значит, проходите строительную?

– Так точно, товарищ подполковник, – молодцевато рапортует курсант Фрумкин. – Фортификация – строительство укреплённых сооружений.

– Хорошо, – в неподдельной радости разводит руками подполковник. – Ну-у хорошо. Смотри, прапорщик, чему-то он всё-таки научился. Фортификацию уже определяет. А пуговицу пришить не может. Не научили. Не научила мамка, не научила бабка, не научила школа, не научил институт, придётся нам с вами учить, прапорщик. Объявляю вам, товарищ курсант, трое суток ареста. Все уедут к мамкам да к бабкам, а вы будете учиться пуговицы на хэбэ пришивать – это, конечно, в личное время, помимо того, что будете лагерь сворачивать и гальюны вычищать. А? не слышу.

– Есть, товарищ подполковник.

Как передать словами отчаянье курсанта Фрумкина, переживающего крушение всех своих надежд на скорое возвращение домой?!

Маленький храбрый курсант Фрумкин! Ты героически бился за свою честь и свободу, но обстоятельства и рок в лице подполковника Яченкова оказались сильнее, и ты начинаешь осознавать, что все фортификационные сооружения, которые ты возводил вокруг себя в течение двадцати двух лет, все твои доты, дзоты и контрэскарпы7 рушатся от одного звука подполковничьего голоса.

– Так-то, товарищ курсант, – мягко и где-то даже сочувственно произносит подполковник Яченков. – Надо было раньше, гораздо раньше учиться пуговицы пришивать, сюда надо было прийти уже готовым к службе воином, чтобы впитывать только воинские знания. Ладно, двое суток тебе снимаю – за то, что зубы чистишь два раза. Но, бог мой, хэбэ, что за хэбэ, курсант, как будто вас в нём в дерьме валяли. Где же вас валяли, товарищ курсант, как же вы, советский курсант, так позволили себя вывалять?

– Это всё брёвна, товарищ подполковник, и грязь. Я ведь ещё не успел почиститься.

– Брёвна, грязь… Надо было первым делом почиститься, привести себя в опрятный вид, знаешь ведь, что увидит подполковник Яченков такое безобразие, и неприятно ему станет, больно, как ножом по сердцу. Курсант должен иметь опрятный вид! Это самое главное для курсанта. Если курсант нарушает форму одежды, значит, он нарушит и Устав, и присягу, и воинский долг, и всё остальное. Кальсоны носишь армейские? Или трусы домашние в цветочек? Ну-ка, спускай штаны, проверим.