Против лирики

20 сонетов К. М.

Маме

(1998)

1

Взамен подушки мягкого пера.

Взамен каштана под нечуйщий локоть.

Взамен воды, какую ты пила,

Еды, какую мне, рыдая, лопать.

Как уносимый пенсией пират,

Глаза сомкня, под парусовый лепет

Читает сна бесспорный копирайт,

Где однолики шея, рея, леер,

Я шерсти клок под кровлею ковра,

Вблизи стены, в предгориях порога,

В преддверии разборчивой горсти.

До радостного у́тра ли, утра́

В уме белеет парус одноногой,

Как некий дух вокруг своей оси.

2

Мой друг, мой дух, мой все – отвоевал.

Слагаю руки, что очковы дужки,

На животе, в смирении старушки,

Какую уж не звать на сеновал.

Но ждем-пождем, и прыг в глаза январь.

Две жили мышки на одной макушке.

Две варежки, две стружки, две подружки.

Одна из них отмечена. Яволь.

Ей на коне являлся самолетчик,

Сын воздуха в обличии мыша.

С огнем в глазах и крыльями шурша,

Он точно моль сквозил на самоварчик,

И, смысля: полечу и почию,

Глотал стаканы жара и чаю.

3

Ей, стало быть, является упырь.

Летучий мыш, когда людей послушать.

Она и – ах, а он, увы, уплыл,

И чай уплыл, и два крыла, и лошадь.

Тогда бежит, неприбрана, на площадь,

Ложится в прах и поднимает пыль,

Тоскуя тем, что не был он поплоше,

И по-немецки вопиет: Забыль,

Убиль.

В любом окне гуляет дрозд.

Сидельный стул трещит, как хворост,

И я, его уродливый нарост,

Все ножки сотрясающая хворость,

Пейзаж мучу́ и му́чаю ознобом

Под небом, как язык под небом.

4

Язык под небом скажет: Liebe Dich.

И руки похватают в обе

Заезжих лебедей и лебедих,

Гусей, гусынь, могил, надгробий.

Как яблоки у пирога в утробе,

Огни взлетаемых шутих.

А это провожается жених.

Обритый. В арестантской робе.

Округи юг. В-оконная гора —

Нога, заброшенная набок.

Бежала мышь по краешку двора.

В дому сиротствующих тапок

Как языки, висели языки.

И сумерки вставали от реки.

5

Пока темно, я думаюсь в тебе,

Как провиант в горбу верблюжьем,

Как сувенир, нечуемый в беде,

Но милый, если обнаружим.

Уже, как было, собираем ужин.

И в чем-то белом, как в бинте,

В моем глазу на тем и сем свете

Видна – а мы тужи́м и ту́жим.

Я под ковром лежу лицом к ковру

И вверена его защите.

Утопленник всплывает поутру,

Тяжелый, сколько ни тащите,

Он полон солью, зеленью, водой

И как ни тщись, навеки молодой.

6

Там при свече, клонясь на подзеркальник,

Нагая мышь выслеживает вид

Безлюдных глаз, ушей немузыкальных,

Морщинки маленьких обид.

То на себя прикрикнет, как начальник,

Переменяется, прикроя стыд —

И, морем вспять, она уходит в спальник,

И вдоль хвоста, как берег, спит.

– А что-почто летит холодной мглой?

– Упырь крылатый с мышкой молодой —

На брачный пир, на пир венчальный.

– А кто-покто в звездах и при луне?

– Крылатый мыш на той войне, войне,

Войне прощальноей, печальной.

7

– Возвыхожу, как месяц из тумана,

Плыву, кивая, по стене.

Я тот Кому, которому внимала,

О Мышь, в ночном и в тишине.

Я пустота последнего кармана,

Я нос, купаемый в вине,

Двойник тирана, бедновик романа,

Наследник копей и Гвиней.

То нотабене, что в твоем подмышье,

Как знак отличия, я алым вышью,

Сметанным островом в борще.

И будешь ты – цари… И все земное

Я дам тебе, и полетим со мною

За облаками, в те пеще…

8

Водица слез сбегает на живот.

Язык облизывает щеки.

И кружево чулка само живет,

Врастает в бок, смежает оки,

И, как соски́, проснулися пороки

И наравне протягивают рот,

И огород свершает оборот

И урожай родит на солнцепеке.

И думаешь: зачем не нахтигаль

Я хуторской, и без прописки тута?

Зачем я вертикально протянут́а,

А Бог меня, как реку, настигал?

И я ложусь в канаву к водяному,

И я кажусь окошку слюдяному.

9

Есть старики, и к ним старухи есть,

А к ним охотничьи, с фазаном, шляпы.

Церковны кресла и еловы лапы

И взгория, которыми не лезть.

Смешная мышь в платке стоит как перст.

В ее роточке сыр. Подарок папы.

Еще в автобусе хватает мест.

И драпа – на пальто из драпа,

Куда девать вас, локти и плеча.

И хлеб из тостера, загрохоча,

Взлетает лбом, как бы глухарь с черники

И тяжело, петляя меж дерев,

Летит, летит – направ или налев.

…И тостера не починити.

10

Еще искать мышиных жеребцов?

Глядеться в полузеркальце ботинка?

О мысленная мышка, о картинка,

Близнец из вероятных близнецов.

Вокруг себя кружася как пластинка,

Саму себя как дервиш утанцовывая, важно выгибая спинку —

И остановишься перед крыльцом.

– И моргенштерн казался ей аврора.

И Лореляй на этих берегах.

И все дубы последнего набора.

…Без нянюшки, без сна, без гувернера…

И все солдаты в славных сапогах.

То вскачь, то навзничь. Над и на снегах.

11

Едва сойду с вокзала, и под дых

Кулак воздушный: все тобою сыто,

Цветы в горшках, и те головки сыра,

И бедный крендель в сладких запятых.

И хочется стряхнуть себя, как в сито,

Туда – шпионом обойдя посты —

Где ты, попонкой черною укрыта,

Блаженно дышишь в пажитях пустых.

Теперь держу, как царскую, ошую,

Большой капусты голову большую,

Холмы, надбровья в зелено́й листве.

На блюде, как по площади, ношу я

Весь этот юг с тобою на главе,

Весь этот рай, что стал тебе – лафет.

12

Кто – мышь для упыря? Бутыль наливки,

Охват крыла, очарованье глаз?

Подруга дней, к которой тайный лаз,

На блюдечке оставленные сливки?

Готовая, как форма для отливки,

Сижу, сложимши лапки, бедный аз.

На передплечье светятся прививки

Предшественных и будущих проказ.

Летучий мыш гоняет стаи туч.

Под облаками светится, как ключ.

Как рысь на ветке, я на нем повисну.

И креслами, со спинками назад,

На запад, те надгробия стоят.

И кипарисы кипарисны.

13

Лежит отчетливый, как оплеуха,

На этой морде сделанный рентген

При мимолетном появленьи духа.

Шарахнется впотьмах абориген,

Привяжется ворона, точно муха

Над сахарною лентой перемен,

И восседает, горбясь, как старуха,

В балконной раме и в моем уме.

Не спи, не спи, там за рекой чеченец,

Казак, курзал и красный делибаш.

Я в том году украденный младенец,

И царь лесной, и страшный экипаж.

И, полной озаряема волною,

Плыву, плыву, как рыба под луною.

14

Зачем, уплыв, спасательным буйком

Из тьмы морей всплывает мыший остов

В блокноте волн, набитыих битком,

Как пальмами – благополучный остров?

Я буду говорить тебя тайком.

Срезать горбушкой. Как ладонью о́ стол,

Как вовремя подставленный апостроф,

Как валидол под толстым языком.

Болельщики выходят на причал.

В удоль реки стоятся телескопы,

Как пушки, на холмы наведены.

И видеть неизбежно, как печать.

Как перспектива, уводяща опыт

В теснины сна, в подбрюшье седины.

15

Я памятник воздвиг, и – ла, и – ну.

В мышиной норке, в ветхоем жилище,

И на ристалище, и на кладбище,

Где ни была, куда ни помяну.

Хоть за́ руку одну, твою, родну,

Держатися на этом пепелище,

Где кое-что во мне находит пищу,

А я себя, как пиццу, протяну.

Как пиццы разбежавшийся ландшафт.

Как в сте́пи – обезумевший лошак.

Как в сети – сойка, и с крыльца – невеста.

Бежит вода с нагорного чела.

Пустые шубы прячутся в чулан.

И местности меняют место.

16

Вздохни о мне, бывалая отрада,

В движении сердечных уз

Живописующей стилом помады

Листы подставленные уст.

И око расширяющей для взгляда,

И дышащей, как возмущеный куст,

И пальцев непослушливое стадо

Сжимающей в кулачный хруст.

И тело мира изменилось. Мы ж

С тобой одни, о мышь моя и мышь.

В любимый город, синий дым Китая,

В далекий край товарищ улетат.

Любые сласти можно уплетать.

И бес в ребре как запятая.

17

Заснеженный, с вороной на носу,

С гвоздикой под чугунною пятою,

Я истукан как девочку несу

И как грудную грудию питаю.

С густого неба кольцами питона

Он ринется в полуденном часу

И унесет, взнесет свою красу

Как молоко на донышке бидона.

Две жили мышки, но одна – с печаткой.

Две жили мышки, но одна – одней.

Пристрастный воздух был ее перчаткой.

В тумане сигаретны автоматы,

Как две руки, но ближняя – родней.

И дерева пучиною косматы.

18

Die Seele fliegt, как Wolkchen в стае туч.

Скульптурицею полны палисады.

Повыше виноградник полосатый,

Как бы матрас, провесившийся с круч.

А свыше, занавешен парусами,

Сам-самолетик около летуч,

Как серый волк гремучими лесами.

И, опираясь на неверный луч,

Встает больной со своего одра.

И в сердце выйдет около ребра,

Как в дамки, danke.

И медсестра в воскресном парике,

Как поцелуй, останется в зрачке

Навеки замурована, как в танке.

19

Пятнадцатое, локоть января.

Бананы на тележке магазинной.

Сей нос и рот, обитые резиной,

Как два пропойцы, глухо говорят.

Вот это снег, чтоб походить на зимы.

Его состав никто не проверял.

Паду и я в открытые дверя

И каблуками буду уносима.

Но фокстерьер ведом по следу лисью,

Ползет норой, прочуивает листья,

И, дыбом вставши, узнаю,

Как фавна лик живой и остроухий,

С листвой на голове – зеркал во брюхе —

Большую голову свою.

20

Две жили мышки во одном тазу.

Как я и я, как мгла и где же кружка.

Голубка мышь, норушка мышь… И крышка.

И я одна по ниточке ползу.

Январь, и небо не смогло – грозу,

Ни выгнать птиц на певчую опушку,

И все, что я вложу в ушко́ и у́шко,

Суть коридор, который прогрызу.

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

……………………………………………………

Würzburg, 1998

Негр

…по природе, по племени чернокожий, чернотелый человек жарких стран…

Словарь Даля

(1998)

* * *

Вот кожа – как топлено молоко.

Мороз и солнце над ее долиной.

Стемнеет, кругол, куст неопалимый.

Хребет хрустит, и тень под кулаком.

Подснежена закраина плеча.

По ней лыжня неспешная бегома

Вдоль живота, где жар и жир скворчат

Яичницей с флажком бекона.

Полмертвую рукой расправлю кисть

Листом капусты, что зубами грызть.

Свернувшись в раковине тесной

Ушной, душной или очесной

Еще ты дремлешь, дух прелестный, —

Взмороженная, как треска.

Створоженная, как тоска.

Проброшенная, как доска,

Лежу лежмя, как неизвестный.

* * *

А кричали б кошки во дворе,

Мы бы с ними выводили хором,

И протискивались черным ходом

Тощими боками на заре.

Ай и ай вопили из нутра бы,

Духом раздирая животы,

Воспевали общие утраты

И шипели, что коты.

То ли дело – деревцо, калека,

Одноногой ножкой в каше кислой.

А туда же, погуляв налево,

Как чулок, в беспамятстве провисло.

Ах, куда не жмись любовным боком,

Только ты перед любовным оком.

* * *

Одернешь дерн – а там роддом.

Как в анекдоте с бородой:

Перепеленуты, умытые,

Лежат любимые убитые.

Я как в шатре иду над спящими

В худом и теплом пальтеце,

С живою кожей на лице,

Румянцем и глазами зрящими.

Садовник, обходящий сад,

Как медсестра в грудной палате,

Где мертвые в сырой кровати

Как птахи голосят.

* * *

Возвращаясь с овощного рынка,

Упаду я, сумкой перегнута.

Вот сама себе и книжка, и картинка,

И, как шарик, воздухом надута.

В рукаве протянутого снега

Возлежать, желтея леденцом,

Отражая измененья неба

Небу малыим лицом.

* * *

Небо пегое сегодня реяло

Пробежавшим рысаком.

Точно воском, музыкой из плеера

Уши налиты битком.

Фартуком вися на милой шее,

Созерцая облака,

Все-таки как варежку нашарю

В рукаве я двойника.

И увижу: на родную хату

Туча надвигается, брюхата,

Горожанин покупает виску,

Почтальон уносит переписку.

Я и я как две американки

За туземцами следим.

Белы день и простокваша в банке.

Ложка медлит посреди.

* * *

Дивана – смирной, бурыя скотины,

Я к боку льну, переживая тем,

Что вот уже и слезы некатимы

И – изживотный голос нем.

Садится солнце. Седина столицы,

Мороз ея, и ал подъемный кран.

В глубоком теле – как подводный храм —

Переварятся подставные лица.

Как ясно. Зарастая, что в ушах

Назначенные дырки для сережек,

Все ниже, ниже памяти порожек,

Чтоб без усилия давался шаг.

Как беженка откуда молодая

Горячей ванной тешится в ночи,

А я ее сквозь стены угадаю.

* * *

Сиренью обьедаюсь на рассвете.

По лепестку сначала, по соцветью.

Потом горстями, через не могу.

И отвалюсь. И глазом не моргну.

Сей весь букет пожру, и куст с корнями,

И сад с заборами, когда бы под рукой,

Сарай на скате, косогор с конями, —

На щастие, в желудок, на покой.

Чем голову в такое окунати,

Как бы канатоходец на канате,

Сама обрушу этот колизей

Со гладиатором – во львиный зев.

* * *

Беженкой молодою

Тешусь проточной водою,

Пеной обшарпанных ванн,

Сладостно подвывая,

Сквозняку выдавая

Локтей и колен острова.

И десять – на кафеле – синих, как пламень —

Блестящих ногтей ноговых!

Солнце клонится низко

Под красную занавеску.

Светом запятнаны щеки,

Вареньем испачкан рот.

Белые, мелкие зубы щуки.

И тела подледный рост.

Во бумазейном халате

В бедном конверте кровати

Буду я, буду тебя вспоминати.

Каждым большим полотенцем.

Каждым цветным ноготком.

* * *

Уж и не знаю, что поделать,

Дабы возник на этой кухне.

Реку ль разборчивою девой:

Аминь, рассыпься и порухни?

Уж так-то мы с тобой похожи,

Что сходство кажется позорным,

Как то, что черепа – под кожей

И что – под стриженым газоном.

Мерцают горлышки бутылок.

Лежу, белея одиноко,

Как будто я тебя обмылок,

Сиамского лишенный бока,

Во тьме ночной, как Ли Цин Чжао

В ночи китайскоей лежала.

* * *

Шерстью с овцы в ноги валится волос.

Ножницы – щелк; запах воды и лака.

Вот голова гола и бедна как волость,

И полотенце над нею как плащ-палатка.

В каждый бы зуб вживить бриллиант алмазный,

Чтобы по миру ходить как больной заразный:

Выйти из парикмахерской майским полднем

Платиновой блондинкой в одном исподнем.

* * *

Последня козырная карта —

Кариатида в центре марта

Еще как римлянка-волчица

Сосцами серыми кичится.

Жива от пояса и выше,

Как череда музейных кресл:

Горящи окна в месте чресл

И дыбом волосы до крыши.

Ложусь как профиль на медаль

На все прилавки магазина.

Так протяженная педаль

Нутро изводит пианинно.

Я буду к ней ходить с букетом.

Я буду с нею спать валетом,

Одушевя ее лубок

Как полубогий голубок.

* * *

Перецветаю в негатив,

Природе глупой угодив.

Темнею кожею от нег,

И лик недавний желтопег,

И пробегающий румянец

Зеркален как сапог и глянец.

Но место, где тебя поставлю,

В глазу закроется как ставни,

Отсохнет за вечер рукой

И переубежит к другой.

Вотще себя я понукаю.

Вотще мигаю и лукавлю.

И каждое мое угу

К тебе клонимо челобитной

Как бы пастушка на лугу

Перед коровой чернобелой.

* * *

Чтоб, неразумное, не голосило,

Телу пальто покупается в талью.

Я под сорочкой зияю, как сито,

Перед горящей ночами плитою.

Ребра навыкате, скулы наружу,

Сложены губы, кругляся на «ю».

С места не встану! Боюся: нарушу

Шаткую архитектуру свою.

* * *

Все нелюбимо съеживается.

Что выбрано – на раз большает.

Был шерсти клок – ан с лапами лиса

И сладко чешут за ушами.

Когда глаза имела голубы,

Лица фарфор и плечи-плахи,

Иль не ходила в милые дубы

Как в обмороке я в уплаке?

В бумажной и оберточной коре,

В посмертной темноте теряя разум,

Точит слезу селедка в серебре

И я запятнана любовным глазом.

* * *

То прозрачный ноготь сгрызен в корень,

То проснутся волоса седыми,

То громоздкий шелк, вчера покорен,

Искажается в огне и дыме.

В запустеньи, как изба-читальня,

Украшая сумрачные бревна,

Как весна меняю очертанья

И себе заглядываю в брови

И гуляю в собственном ущербе

Точно горец в братственном ущелье.

* * *

Снежны пригорки, и воздух нечист.

Напряжена, как нога балерины:

Скажешь «Чирик» – откликается «Чиз!»

Птица. И тени от тяжести длинны.

Так над долинкой стою как баран,

Лоб уперевши в такой же соседа,

Как сообщающиеся сосуды

Или сугроб во середке двора.

Как рукава незапамятной шубы:

Свет одесную, свет и ошую.

* * *

Вывеска: что магазин белья.

Уши: расцветающие мальвой.

Шаг: как бы по льду, но и нормальный.

Рот: захлопнутый на «Я…»

Так этаж внимает этажу,

Лестницей сбегая на площадку.

Так Тангейзер во Венерин грот

По траве украшенной идет.

Раз меня губами не касаются,

Буду спать, как спящая красавица,

На ходу, а как бы на перине,

Что там слева ты не говори мне.

* * *

Две серьги, хранимые ушами —

Карты двух небесных полушарий,

Двух цветистых, кружевных.

Алый розан в каждой середине,

Точно пуп в окошечке бикини.

Кромкою морской окружены.

Их бы склеить – получился глобус,

Над которым, счастлив, помирай.

И, жива еще, вхожу в автобус:

В каждом ухе – полурай.

* * *

Тело то, сотрясаемо икотой,

Слезну влагу по личику точаще,

Тем не мене над женственной пехотой —

Как Чапай на грохочущей тачанке.

В сердце ваше я вдвинутая буду

С каблуков и по стриженое темя:

Так Свобода седлает баррикаду

И враги на станицу налетели.

* * *

Что мне с того, что утро в снегу по лоб,

И отплывает автобус, и свет в ларьке?

Тело, в постелю падающе, как сноп,

В неживом одеяле, как в кулаке.

Ну-ка, девушки, тот ли услышу звук,

Что в одичалое ухо войдет, как перст,

Что обнаженную кожу сведет, как зуд,

И на загривке поднимет шерсть?

Как со ступени на нову перевалясь,

В сон изо сна выпадаю, как под бугор,

Будто гранит, ваятеля убоясь.

Словно не я, а чего-то горб.

* * *

Поворотимся на восток ли

Глаз одинаких четырьмя,

Двуполовинками бинокля,

Виньетками тебя и мя?

Есть двусторонни зеркала.

Они уменьшат-увеличат.

Возьми себе, какое личит.

Взамен оконного стекла,

В котором я лицом близнечным

Ли, братской чашкою весов

Сейчас задвинусь, как засов,

И поживиться будет нечем.

Се – я себе не силомер.

О чем жалею до сих пор.

* * *

В кресле шатучем, руки на ручки,

В пледе – как в отпуску,

Ежася от мороза,

От щиколоток до скул,

Как два дня до получки,

Вся я себе заноза.

Так балерина обидна пачке.

Содержимое оболочке.

И как воздух из недер шара,

Выпускает себя душа.

* * *

Прекрасен трамвай, испещренный рекламой,

Как шкура пятнист.

Над улицею, за оконною рамой,

Висячие гроздья монист.

Лежу животом на ребре подоконном,

Любуясь на снижнюю волю,

Волнуясь, как море под тем пароходом,

Под небом, взошедшим на выю.

* * *

Аист стоит на единой ноге.

Ниже – стемневшее поле.

Небо светимо в своей же фольге.

Ах, спотыкаясь, как пони,

Ленью седлаема, оком вертя

Искренним, неукоримым,

Перебираюся через путя.

Кроюся пасмурным гримом.

Окаменевши, и стать бы столбом.

Вот и товарищ тебе, дискобол.

Из-за дубравы, чащей молчащей,

Чудный выходит месяц горчащий.

* * *

Какие карты – о тебе в пасьянец?

Каких об имени пытаю пьяниц?

День понеделен, вторничен, срединн,

Чист как паркет, пока не наследим.

Вот каждый час катит к тебе составом

И выпирает изо дня суставом,

Морскою свинкой с золотым билетом,

Кипящей сценою с кордебалетом.

Как бы гадалка, но не угадалка.

Как бы сидеть на коробе в прихожей

В день понедельничный, белопогожий

И ждать подарка.

* * *

На тело-на голо пальто нахлобуча,

Ключами бренча, в коридоре бегуча,

Животныим я из норы

Гляжу из замочной дыры.

И вижу: седеющ, как шерсть ноября,

В проеме колеблется воздух един.

Тогда удаляюся, как господин,

Двумя голосами в себе говоря.

* * *

Будь гнездом моим заочным!

Красный дом что красный угол:

В левом глазе привосточном —

Непрерывный жаркий уголь.

Как хожу я к эстакаде,

Боком к боку льня чужому,

Как стекло в пустом стакане

Ждет присутствия боржома,

Под руку тебя веду на

Красный дом, который знаю.

Ночь вокруг него – как дура.

День вокруг него – как знамя.

* * *

То Ява мотоцикл краснеет в серебре

Несрочною весной на комнатном паркете,

И мы живем при нем, как племя при горе

И родословная к анкете.

Когда за ним придут – невестой из невест

Его перехвалить и возвышать стропила,

Чтоб слепо оставлял испытанный насест.

Но я его не торопила.

Он между нами жил. В жилище и без пищ.

Как на конюшне конь. Или в ночлежке нищ.

Как лишнее ребро – но лучшее – каркаса,

По дому моему – во всю длину Кавказа.

* * *

Я милое забуду как походку.

И сонных штор движенье поутру

При свете совести сойдет в охотку

За приоткинуть черную чадру.

Мигни – скажу – глазок, мигни другой.

Пошевелю протяжною рукой.

Ступну ступней на половичный холод.

Прочувствую тепло, светло и голод.

Как в шаре шар, в беседке ли скамья,

Сижу в здоровой мне здорова я,

Как в зеркало глядясь в воронье стадо,

Что составляет одеянье сада.

* * *

Кос бы хна? и перстни в серебре?!

Нет – хотя бы глаз калибры!

Устрашает – мухою колибри

Вьющаяся в розовой заре.

И, к свиданью личико окрася,

Страшные глаза ему рисую,

Точно вор в гостиницу пробрался

И банкноты спелые тасует.

* * *

Меха до пят, и ноги – как мечи:

Чтобы – блеснет – и головы долой.

Высовываться шелком из парчи.

Мять кружева пальтовой под полой.

С тем, чтобы ту и эту красоту,

Завив, переодев, позолотив,

Поставить мною (чайник на плиту) —

Шумя дышать и паром возойти.

* * *

То север сна. В подушке голова,

Все пальцы ног указывают к югу,

И я лечу, как на канате юнга,

Вращаяся, как в битве булава.

Когда-когда и я тебе приснюсь

Ландкартою, разложенною гладко:

Там два полярника, одна палатка,

Одна галета и последний раз.

Нет, ежли сниться – то (в какой-то спальной)

Как безвозмездная величина:

Слезою постоянною, наскульной,

Которая как лампа включена.

* * *

Лицо накрыв, что в праздник стол,

Помадой, черными очками,

Сквозь них темнейшими зрачками,

Отрадою. – И все, и стоп.

Вода, шумящая на Банном,

Как выпускница перед балом,

Имеет полные права,

А я при ней и неправа.

Мое желание едино —

Себя держать у середины

Стола чужой биографи.

Сияя, как цветной графин.

* * *

Побегите прочь вы, стихи, мелькая,

Как разносят крысы чумну заразу,

Чтобы приглянуться милому глазу,

Серый ли, карий.

Как ломают лыжи слетая с горки,

В поясе ломайтесь ему в угоду,