Против лирики

Мария Степанова

Против лирики

© Мария Степанова, текст

© Кирилл Ильющенко, дизайн, верстка

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

I часть

К новому году (с немецкого)

Маятник радости

Ходит на воле —

В давеча, в после,

Встарь и сейчас

Сеет подарками

Старыми-новыми,

Все, что умеет, доверчиво кажет,

Вдаль и подальше

Дает заглянуть.

Как бедовали, туда не смотри:

В темной давильне

Точили по капле,

Выжимали

Из немощи верность,

Нежность из похоти и стыда.

Как на аркане,

Нас тащит надежда:

Только вперед! Только вперед!

Ясные песни, что там вы вьете,

Грудь мне тесня?

Что потонуло, кануло, несть,

Память просушит,

Она баловница,

Вот так диковина,

Вот так рассказец —

Старые крепи

Встали на место,

В старом конверте

Новенький мир.

Да не обманут нас складки скатерти:

Вот, как ребенок, дичась, от матери,

Старую пору прячут под стол.

Выберем время, зажжем светильники,

Чтобы любовь на свету сияла,

Тайный жар согрел в темноте,

Чтобы застали новое новыми,

Новое – новых нас.

Как на катке на голые лезвия

Встали с тобой разойтись и свидеться,

В сквози и швы, проемы и вырезы

То провалиться, то помелькать, —

Пальцем настойчивым, равнодушным,

И постоянным землебиеньем,

И неуклонным слабым наклоном

Тянет и пятит, кренит и клонит

В новый нас год.

Женская персона

(1996)

Женской слабою персоной

Пенье соловей пятнает.

Как хозяйка на подушках

Озирается и тает,

Райские края сирени

Соловей, невольник воли,

Как чекушку осушает.

Девку он окаменелу

От себя в полуаршине

День на ужас парку держит.

Опусти ее в батисты,

Наготу и тьму телесну,

Не смути ее бесстыдства,

Разлюби свою любезну.

Пятку, темечко и локоть,

Первенцев науки трогать,

Зренья ветхая столица

Пусть сморгнет и устыдится.

Ты зачем простую девку,

Розоватую Венерку,

Будто смирную скотину,

Подставляешь фейерверку?

Будто за ногу узлами,

Привязал ее к поляне,

Нудя женственное горло

К трели наместо глагола?

Женской, слабою персоной

Пенье соловей пятнает!

Часть первая

Цыганска, польска я, еврейска, русска —

Толпой при праздничном столе.

На шее виснет жалобная буска

Из горных, горло, хрусталей.

Негаданые предки развлекаться,

Как этажи, обрушились на блюдце.

Вот комарьем вокруг локтей завьются,

И бабушкам ко мне не протолкаться.

Я на балконе и рукой, и пяткой

Расталкиваю мимо пролетучих —

Пусть не со мной они играют в прятки,

Не мне поют и не собьются в тучу!

Нас род ли, кровь не топят, как котят,

А только тешатся, почем хотят.

Разденут Любку и ведут на рынок:

Там муза мускул пробует рукою,

Оценивает нас – скакать на коей.

И каждый день рожденья – поединок.

* * *

Сирень под вечер выбирала

И мыльным веником несла.

Лицом к земле она цвела

И я ее не уважала,

Таща домой – вниз головою —

Небезупречное живое.

Усну ли пьяная в кустах,

Очнусь глухой и безобразной —

И прянешь ты лизнуть в уста,

Как пудель ласковый и грязный.

* * *

То со страстью дождь, то птица: «Пити!»

Льнут к ночной рубашке безграничной,

Не давая мне одной побыти

Как желток во скорлупе яичной.

Зря я, что ль, вставала, не будя,

Ощупью отыскивала пиво

И белье сушимое брезгливо

Раздвигала, проходя?

* * *

Ты пришел, мое занятье,

С чем-то мелкого цветенья,

Не цветы и не кустарник

И недолго проживут.

Немудреное растенье,

Мелкий, меткий белый цвет.

А хотелось мне в подарок

Расписную щикатулку,

Крышка в розах и лилеях,

А поставишь на живот,

Повернешь проворный ключик —

Заунывно запоет.

И на озере зеркальном,

Отражающем июнь,

Как во гробике хрустальном

С балериной балерун

Повернутся, повернутся,

Завертятся, как волчок —

Упадут, где плюш зеленый

Меж колечек и серег.

Подари мне, друг, шкатулку,

Чтоб играла в тесноте,

В том подгрудном закоулке

Меж коленок и локтей.

Попрошу – и не подаришь.

И на том не прогадаешь.

Подарил бы эту малость —

Век бы ею занималась.

И с тобою не сидела,

И тебе не улыбалась,

И в глаза бы не глядела.

* * *

Перемогаясь госпожой

На даче стылой и чужой,

Боюсь преступников захожих,

Зверей, ревущих во лесах,

Сухих травинок в волосах

И ссадины на нежной коже.

В полудни на земле лежу,

Как свежевыловленый омуль,

Колени тонкие кажу

И живота глубокий омут.

И так деревьям я гадка,

Личинка блеклая, бессильная,

Прикрытая тряпицей синею

До червоточины пупка.

* * *

Я вчера на кладбище ходила,

Восковым веночком любовалась,

Взглядом по воротам проводила,

Разве только на ночь не осталась.

Нам куда ж от кладбища деваться?

Напроситься с милым погулять,

За крестом железным целоваться,

Принужденно плечи оголять,

Впалой кошкою вжиматься в тело,

Как стакан, в минуту опустеть —

Чтобы равновесье налетело

Бурей, как пристало налететь.

* * *

Слоем пыли, не упоеньем духа,

Жира тонкой пленкою, золотистой

Ты, любовь, в квартире расположилась,

Разлеглась, разъелась, выкатив брюхо.

Ты, тетрадь, уныла, – плохой соложник.

Разве что ладонь на тебя положишь,

Чтоб глядеть в прозрачные донья страсти

Хоть от всей души, но уже с балкона.

* * *

Балкон при мне как садик монастырский.

Сказала бы «альков», но не таков.

С него могла до облаков —

И деревенькою сибирской:

Чего б исхитить на корысть

И как баранку дома грызть?

Балкон при мне как садик мелкий

С целебной травкою прищепок,

С вареньем, тазом и бельем.

В его ущелье мы вдвоем

Среди подветренных рубах.

Раздвинуть их и зренье сузить,

Чтобы – подзорная труба:

Тебя увидеть и унизить.

* * *

Зря тебя я в парк уговорила,

Знала бы – отправилась одна,

Хоть у пруда сердце разморило

Над бутылкою грузинского вина,

Потому что в парке есть Венерка

С мелким на ладони голубком,

С лисьим личиком, с двуострым подбородком.

К ней бы я отправилась тайком.

Встала, выгнулась, простерла пясти,

Выясняла бы до поздней ночи,

У кого из нас побольше власти,

Кто белей, милей и крутобоче.

* * *

Все, что мило мне, все, что нежно —

Полминуты, когда над рекой,

Как в бутылке, в вагоне метро

Пролетела – и вот уже нету.

Мне правда дольшая и не была нужна.

И мыльные, обласканные очи,

Как руки под воду – в залистанный журнал.

И под землей кротом вернуся к вечной ночи.

* * *

С утра синели васильки.

Как дуло, взгляд на них наставлю,

Пускай седеют на глазах.

Весь цвет вопью – и облизнуся.

Невольно утирая рот,

Справляю им сороковины.

Одни густые сердцевины

Зрачок голодный не берет.

Так, что ли, буду в зеркалах

Своим ущербом тешить зренье,

Глядеть, раздевшись догола,

На тела бедное строенье.

Морщины шеи, вялость век,

Еще не мыслимые складки

Я поощрю единым взглядом.

И так стареет человек.

Бока оглаживать руками,

Тая бывалую заразу:

Биение срединной ткани,

Уже не лакомое глазу.

* * *

Руку запустишь – вынь из воды,

И, тяжелея, повиснут на пальцах

Краткие прихоти, сердца следы,

Раки речные в накрашенных панцирях.

Жадной хозяйкою день ото дня

Исподволь вас приучаю к заботе

И сожалею, что после меня

Сиротами побредете.

* * *

Моря бы не зреть у моря, око!

Лодкой высохнуть и расслоиться

Вне его волнующей водицы.

И не пить на набережной сока.

Полежать на пляже с москалями,

Голову и плечи раскаляя,

И чернеть в дверном проеме юга,

Как пустая, глаженая юбка.

* * *

Так близко дерево ко мне,

Как будто нас вчера венчали.

В нем как в чулане при огне

С полузабытыми вещами.

Не знать неловко, кто со мной.

Скорее тополь, а не липа,

Так тесно ты вокруг налипло

И колыхаешься чудно.

Вот так невест и воровали!

Вытягиваясь и мертвея,

От сердца корень отрываю

И белкой падаю с ветвей.

* * *

Ленивица, встань-ка с постели!

Себя бы я за ногу в утро втянула,

Когда б не сидела в расслабленном теле,

Как в деснах здоровые зубы.

А может быть, мне и самой это любо —

Смотреть на рассвете без тени вины —

Как плыть на спине или падать с качелей —

На вещи, которые стыдно смотреть.

* * *

Как пьется пиво под грозой!

Оно – вовнутрь, вода – на голову,

Размачивая чувство голода,

Давя излюбленный газон.

Конечно, ноги промочу.

Потом, в тазу себя стирая,

Растрепанная и сырая,

Мурлычу или бормочу.

Похоже, в свежее переобули

Глаза, набитые весной несрочной.

Перегибаясь, буркнешь «гули-гули», —

И веет дух над костию височной.

* * *

Рыбицей стеклянной, голубою.

То ее ты под воду подставишь,

Чтобы набухала, почернела,

То ее на солнышке подвесишь,

Чтобы колыхалась, отражая.

Иль зароешь в ямку земляную,

И тогда тебя я не миную.

Жалко было мне солнцестоянья

И небес пятнистых и рябых,

Что уже не хочется сандалий

Или платьиц грубых и любых.

Принесите горы полотенец!

Вот сейчас себя из ванны выну,

И, как новорожденный младенец,

Буду непотребна и невинна.

* * *

На холод – что в омут: морочить нутро!

Как хлебные крошки – за окна, в рассаду.

Клюет и грохочет гроза у метро.

Из дома – как в яму – проветрить досаду.

Ах, страшен и лаком ночной светофор,

То выблеснет алым, то подзеленит,

И что-то гудит у него в сердцевине,

Когда прохожу, запахнув дождевик.

Я за угол, за угол, в страха середку,

Чтоб сердце щетинилось и зависало,

Чтоб зрение вывернулось наизнанку

И это, как сводку, внутри записало.

* * *

Как скачут на излете конь и всадник,

Не в силах брать высокие барьеры,

Я выхожу в подспудный палисадник

Пожаловаться на твои манеры.

Покуда, друг, ты расставляешь шашки,

Я думаю о том, что, вероятно,

И темные под небесами пташки

При ближнем взгляде неприятны.

Как свесясь с подоконника в больнице:

На что бы мне инакое польститься?

* * *

Собираюсь уснуть – и висят надо лбом

Ваши, розовы, лица, как фотоальбом,

Разлетевшийся к ночи толпой комарья,

И от вашей любви я сама не своя.

Как бы нравились мне вы отдельно, вразмен,

Будто каждый – со львиною мордой кольцо,

Красовались на пальцах головки в размер,

Узнаваемые в лицо.

Чтоб на пальце любом – с ноготок голова

Уронила слезу, говорила слова,

Улыбалась бы мне приглянуться

Отражением с чайного блюдца.

Чтобы кудри вились, чтобы вас баловать,

А когда надоест – повернуть

Примелькавшимся ликом – ладони вовнутрь,

Или снять, подарить, задевать.

Чтоб глядели глазами из правой руки

Говорящие, ангельские перстеньки.

* * *

В малом зеркальце – и посмотреть противно

На немилые черты.

Лучше мы его закрасим или спрячем,

Чтобы вовсе не глядеть —

На тебя ли, на себя.

Если же придется отражаться, —

Сыпать пудрою на бледное лицо,

Опрокинутое, как во гробе.

* * *

Как на блошином рынке тряпку счастливу,

Вдруг себя обнаружишь – ах, хороша!

То растянусь, то сожмусь я аккордеоном,

То побегу, то рыдаю, – умею все!

И разлетишься, не зная, чем бы потрафить,

Схватишь – роняешь, сядешь – и снова вскочишь,

Да и стоишь, как царский дуб за решеткой,

Ах, междустрастья в сладостном промежутке.

* * *

Буду нынче маме я звонить.

Ей в Германии туманной

Глаз уставший вскроют, как ларец,

И хрусталик уместят стеклянный.

Чем подменят зрение потертое?

Близкое исправят на далекое,

Так что птицы полетят подробные,

А подол знакомый расплывется.

Вот сижу и тайно примеряю,

Как себя осваивает взгляд,

Где зрачок нечеловеческий вживляют,

Будто лифт и лестницу роднят.

* * *

Как рабыню-туземку уводят в полон,

Удивляясь на кожу и кольца в носу,

Так на проданной даче – немилые люльки

И похабные женки гуляют в саду.

Не пойду, подкрадяся, за забор заглядеть,

Чьи там пятки мелькают и музыка хлещет,

Чтоб ее, как раскаявшийся обольститель,

Не хватать за рукав, и ступени-перила

Не тянуть, причитая, к губам.

* * *

Были б деньги, покупала бы одне

Я с духами махонькие скляницы,

Нюхом чуяла, которая приглянется,

Ворковала бы над ней

Не за тем, чтоб капельную жидкость

За уши втирать, а чтобы тело,

Мелко дергаясь, как под коленом жилка,

От дремучей жадности лютело.

* * *

Еда на цвет творожна и мясна,

На ощупь вроде доли несвоей:

Сперва заманчива и неясна,

Но беженцем ютится на столе.

Зачем лечу, как щука на блесну,

На всякую нелестную покупку,

И зажимаю денежку в плюсну.

И, распустясь, одергиваю юбку?

Аж до дому еще не добредя,

На ближней лавке развернуть искомое,

Поморщиться, едва ли разглядя,

И вежливо нести, как насекомое.

* * *

Как голову – в торбу с овсом ли, в ушат,

Простуда недлинная тонет в ушах,

И, как ни гнушаюся этими шорами,

И в горле царапает, и ноет в коленках.

Себя ли не бросить, как мокрый платок,

И лишь любоваться, как платья повисли,

В которых могла б отводить локоток,

Теперь для души от души ненавистный.

Как рыхлую грядку, вздымая кровать,

Огромным початком сырым и бессонным,

В горячей перчатке лежать-упревать

С целебной таблеткой во рту огорченном.

* * *

Как бы ни лить дождю, виден вокзала кров,

Дремлющих бабок ряд, смятых ромашек сноп;

Свечи горят в цветах, стеклянных во коробах;

Тучные барышни переминаются.

Синие вон размыты огни, долгий гремит состав,

Темный бредет солдат. – Чуя свободу,

Сладко мне разминать некий души сустав,

Как попрошайка, к тебе жаться и кланяться.

* * *

На перилах, вынесенных в ельник,

В ветках налетевших, при луне,

Захмелевшее жужжит охвостье,

Кровопийствуя по всей моей длине.

Что ли, я как лампочка горю?

Или просто я хозяин хлебосольный:

Этих тварей досыта кормлю

И беседой потчую застольной.

* * *

Грелку лирой на живот кладу

И полеживаю в одеялах,

Будто драгоценности краду

Или документы потеряла.

Лестно поутру не подниматься,

Псом ворочаться во конуре

И вполгорла, нежно откликаться

Бульканью в резиновом нутре.

* * *

Синенькой с пламенем – ах, красота! —

Ткани купила бы на сарафан,

Зная: вовек не сошью, и, едва надоест,

Первой же гостье отдам в первые руки.

Сколько кружавчиков мне на передник

Чудных нашила подруга!

Рыбу ли чистить в таком? Знаю, смутясь:

Крошки смести со стола – и то неудобно.

Разве на стенку повесить, и, сидя, глядеть,

Ждать, кто раньше устанет, глаз ли, узор.

Сумку едину желаю из кожи свиной —

Пазуху жаркую для жалобной жизни.

Часть вторая

О льве и медведе

Лев в пустыне, медведь в берлоге.

Лев при гриве, медведь в малине.

Лев из царей, медведь из чащи

Встретились на дороге.

Лев кружится, как подсолнух.

Лев ревет в полях просторных.

А медведь пригорком бурым выпятил башку

И сидит как рыболов на бережку.

Лев и бесится, и вьется, а медведь молчит

И внутри его гармоника ворчит.

О бледности

Так она бледнела, что ни утро,

Будто воду из нее лакали,

И сидела на балконе утло,

Подпирая щеки кулаками.

Цвет с нее слезал, как позолота:

То над глазом грянет, то в предплечье,

И ее водили на заводы —

Подрумянить у плавильной печи.

Вылиняв, она стянула платье

И распалась на шнурки и прутья.

О воде

Там страшные есть адмиралы.

Матросы составили круг

И смотрят, как зреют кораллы

На пальцах раскинутых рук.

Суставы в щитках перламутра

И в клетке щебечут грудной

Крылатые рыбки-амуры.

И мягко песчаное дно.

Чуть фосфором вспыхнут сигналы

В прослоенных влагой снастях,

Матросы бегут в арсеналы

И дудки без звука свистят.

Подводные флоты в пучине

Послушно встают на места

И лодочку в моря морщине

Подхватывают под борта.

Распущена, витиевата,

Врачиха из пансионата

Спускается свысока —

Как снег на лицо моряка.

И это в бездонную бочку

Волны погружает зубец

Эскадре желанную дочку,

Уловленную, наконец.

О толстухе

Толстуха сидит над ручьем,

Молодыми ногами суча,

Сияя крахмальным бельем,

Разогретым кивая плечом,

Ждет королевича.

Как далеко до деревни!

Как на припеке темно…

Нависая, деревья

Стрекочут веретеном.

В корзине наливка, бутыль молока,

Козий сыр и белый хлеб.

До рассвета от старого жениха

Толстуха пряталась в хлев.

И ветхое кружево – завесить лицо,

Когда на мизинец натянут кольцо.

Она не вернется домой!

Она налегке, без поклажи.

Когда же

Раздастся условленный свист?

Отстиранных юбок висят паруса,

Меж пальцами ног пробегает ручей, и

Она содрогается, точно качели,

Готовые вывернуться в небеса.

О близнецах

Близнеца близнец торопит,

Поезд утренний гудит,

Ну а тот едва ли к стенке

Повернется, томный, квелый.

Близнецу близнец умильно

Кудри чешет, щеки гладит,

Ну а тот, смежив ресницы,

Поддается без ответа.

Близнеца близнец качает,

Говорит и раскричится,

Губы алые скривит,

По щеке его ударит, —

Опрокинувшись в подушки,

Брат лежит, не шелохнется.

Порошком зубным, сыпучим

Близнецу близнец подкрасит

Переменчивые веки,

Руки сложит на груди,

Зеркальце поставит рядом,

Отражения сравнит —

И на цыпочках из спальни.

Ах, гостиничные ложа!

Скорый поезд пробегает

Виноградники и чащи,

Как надкушенная груша,

В нем близнец без близнеца.

И отрезанной косицей

Под хлопчатой простынею

Отчуждается близнец.

О юношестве

Замерзший пруд катком зеленоват.

Лягушка на краю чернильной пролуби,

И юноши, воркуя, точно голуби,

Спешат коньки стальные надевать.

По сторонам бело. Собачьи своры.

Пушистые перчатки из ангоры.

Как ласточки, летающие кругом,

Как верховые, как упряжка цугом,

Они легко катятся друг за другом.

Скользит рассеянная вереница

Вдоль полыньи, которая дымится.

Там пучеглазье рыб под самой крышей.

Со всех сторон щекочут плавники,

Свет синеват, вода в глаза и уши,

И льды трещат, и шаркают коньки.

О воре

Встречают самолет из Крыма.

В ушах лепечут бубенцы.

Дома прозрачны, как ларцы,

Любые стены проходимы.

Над краем вор воротника

Поглядывает глазом карим,

Под белокурьем парика

Похож на брата-двойника,

Во мгле прохожими толкаем.

Ему, как страсть, ночами снится

Тайник под пятой половицей.

И печи, угли, зеркала,

Огарки в ящиках свечные,

Светила страшные, ночные

Глядят из каждого угла.

Все загорается, ощерясь,

Отваливается, как челюсть,

Мерцает, тлеет, пышет жаром,

Глазеет грудой леденцов.

И в пальце застревает жаром

И не снимается кольцо.

О шпионе

Меж столиков под липой

Шпион тебя искал.

Смешон его оскал

И прядь ко лбу прилипла.

Пришла бы ночью на вокзал —

С собою он тебя бы взял.

Любила бы всерьез —

Тебя бы он увез.

Там шубы меховые

И снежные поля.

Там розовая водка

И пьяная земля.

Когда бы не был он убит,

Когда бы он – меня любил,

Я босиком за ним бы шла,

Я нагишом за ним бы шла!

Едва апрель заморосит,

Шпион по парку колесит,

И пули клювами торчат

Из головы и у плеча.

Он заикаться перестал

И повторяет неустан…

– Лорелей,

Лорелей,

Лорелей…

– Трижды эхом в груди моей!

О шофере

Вот грузовик забирается в гору.

Вот проезжает по темному бору.

Крутит баранку шофер полусонный,

Не отгоняя летучие сонмы.

Плач комариный, лягушечьи клики,

В недрах машины дремучее пенье,

Степи сухие и странные блики

Он не доводит до точки кипенья.

Едет и грезит в тесной каморе,

И перед ним открывается море.

Черным и серым оно полосато.

За морем Турция. Пляжи пустеют.

Вот он свернет ко знакомому саду

И отлежится в хозяйской постели.

Сверток укутан в льняную салфетку,

Слоем фольги запеленут,

Толстой бумагой, за ней – папиросной.

Рыбы плывут и плывут и не тонут.

И, обнажая, бумага хрустит.

Птицы умолкли. Натура простит.

Тайной картинки огни и салюты,

Алые сполохи, зеленые зарева,

Дивы народной голые плечи,

Светлые волосы, темные брови,

Ноги в лазурных, ажурных чулках!

Об арапчонке

Собачонкою кусачей

Были в доме недовольны.

Грязно-белая и злая,

На людей она бросалась.

И собаку отослали

В золоченые конурки,

В дом призрения собачий.

Воротившись из гостей,

Видят: в темной преисподней

Вымороженной передней,

На подстилке позабытой,

Обхватив ее руками,

Спит любимый арапчонок.

Он, заслышав голоса,

Приподнялся на локтях,

Вытянулся и промолвил:

Я из рода бедных Азров,

Полюбив, мы умираем!

О скупом

Он вина в единый сливает графин.

На четверть алмаз обратился в графит

И мусор сбегается в шар.

Противоположности перетекают,

Дукаты в ночи из себя возникают

И вещь обычайнейшая ни с чего

В иное себя кувыркнет существо.

Скупец, точно розы, растит медяки,

Сохранностью желтой бумаги гордится.

Любой волосок из увечных седин

В его инкубаторе переродится

В живое дите. И для этой-то цели

По дому, как кошки, урчат колыбели.

Младенцев, покуда они голосят,

Кустами пора пересаживать в сад.

Черешни срываются дюжиной пястей,

Шипы состригаются дюжиной пастей.

И я, вызревая в траве у крыльца,

Губами тянуся к подошве скупца.

О сыне и дочери

На горячей траве лежат

Молодые сестра и брат.

Хотела сказать «Господи, прости»,

А вышло сказать «Иванушка, братец,

Ты потронься, подвинься поближе ко мне.»

Тут псы бегут – они лежат,

Тут пни цветут – они лежат,

Снега пойдут небесные —

Они лежат, целуются.

Снимают платье разное,

Цветное, безобразное.

Лежат, не налюбуются,

Белея одинаково,

Лежат, неопорочены,

Без всякой червоточины.

Достали красного вина,

Он выпьет – и она попьет.

Для вящего веселия

Надели ожерелия

И отдыхают бражники.

Тогда приходят стражники.

– Бежим в камору слезную,

За ворота железные.

То подземелье лютое

Все золотом обутое,

Коврами сплошь покрытое,

Гвоздочками обитое!

Когда замки сломилися

И ворота открылися,

Укрывище позорное —

Все в угольях и черное.

Чего нашли в сухой золе —

С молитвой предали земле.

Из той земли девятый год

Простое деревцо растет,

Болезное и хилое.

Там и почили, милые.