Первомайские мальчики

Неподалёку от дачи в лесу была чудная поляна, на которой и шумел пикник. На двух мангалах жарились шашлыки. Вина и водки было вполне достаточно, чтобы все могли настроиться на желание петь и веселиться. Здесь можно было забыть хоть на время о проблемах, связанных с недостаточным финансированием науки и соответственно низкими зарплатами учёных. Майский лесной воздух, свежая зелень, яркие цветы – всё вокруг радовало и восхищало.

Когда стемнело, разожгли костёр. Никто никуда не торопился. Отъезд наметили около полуночи, когда и трасса к столице станет посвободней, и все уже устанут отдыхать. Костёр пылал ярко. Картофель класть было рано. Сидевшие вокруг костра пили и закусывали салом да солёными помидорчиками. Где-то в стороне города взлетела ракета и зависла весьма яркой звёздочкой на такой долгий срок, что каждый на неё обратил внимание, пытаясь угадать, почему она столько времени не гаснет. Кто-то предположил даже, что это не простая ракета, а нечто экспериментальное, запущенное военными. И, может, даже это вовсе не ракета, а самолёт, от которого на таком расстоянии только свет и виден.

Однако через некоторое время от костра начали уходить, как бы посмотреть на звёздное небо из темноты, то одна парочка людей, то другая. И как-то неожиданно получилось, что у огня остались сидеть Алла Владимировна и, можно сказать, хозяин пикника завлаб Николай Николаевич. Это был прекрасный человек, к которому Аллочка, несмотря на всю свою нелюбовь к мужчинам, относилась с определённым уважением. Недавно в институте отмечали его шестидесятипятилетие. Он давно уже считался известным в стране и даже за рубежом учёным, основателем своей школы, что в наше время рассматривается как редкость. Доктором наук, профессором и знаменитостью он стал фактически на глазах Аллочки, которая не раз подбирала ему в библиотеке нужную по его теме литературу.

Между библиотекаршей и серьёзным учёным, обременённым не только наукой, но и семьёй, никаких неделовых отношений никогда не возникало даже после смерти его жены, пять лет назад оставившей его вдовцом и почти одиноким человеком, поскольку единственный сын успел вырасти и уехать с молодой женой жить и работать за границу.

Николай Николаевич был как раз одним из тех, кто продолжал называть Аллу Владимировну Аллочкой, а она до сих пор не осмеливалась воспротивиться этому. Вот и сейчас у костра, увидев, что они остались одни, он сказал своим обычным мягким негромким голосом:

– А что, Аллочка, раз уж все куда-то разбежались, давайте я покажу вам свою дачную библиотеку, если вы, конечно, не возражаете. Картошку в золу я побросал, пусть печётся пока.

Аллочка почувствовала, как у неё задрожали руки. Более того, уже некоторое время назад, когда все начали куда-то расходиться, ей показалось, что внутри всего тела её рождается совершенно странное для неё ощущение, которого она никогда не испытывала прежде. Ей подумалось, что становится жарко, но не столько от костра, сколько от какого-то внутреннего огня, вызывающего нервную дрожь всего тела. Куда-то исчезло постоянное чувство брезгливости к мужчинам, которое позволяло легко от них отталкиваться, когда они, оказавшись с нею наедине, начинали заигрывать. Ей показалось, что Николай Николаевич, особое предпочтение которому она никогда не оказывала, как однако же и другим лицам мужского пола, сейчас будто бы не вызывает привычного внутреннего сопротивления. И потому сейчас, когда он предложил пройти к нему на дачу посмотреть библиотеку, она вопреки всем своим многолетним убеждениям никогда не оказываться с мужчинами в ситуациях, могущих стать пикантными, вдруг неожиданно для самой себя сразу согласилась, сказав совершенно для себя невероятное:

– Отчего же, Николай Николаевич, я даже с превеликим удовольствием гляну на ваши книги.

Они встали и пошли уже потемневшим лесом. Одна Аллочка наверняка бы сбилась с пути, но впереди шёл провожатый, прекрасно знавший тропинку, да и участок-то находился совсем рядом. И всё же Аллочка, чтобы не отстать, осторожно положила почему-то дрожавшую руку на плечо спутника. Потеряться она боялась больше всего. Но эта мысль, если и сидела, то где-то очень глубоко в сознании, а на первом плане беспокойно стояли совершенно другие размышления. Аллочка пыталась объяснить себе, что происходит, почему она не осталась спокойно сидеть у костра подкладывать в гаснущее пламя собранные ветки и ожидать возвращения разбежавшихся неизвестно куда гостей. Идёт за мужчиной в какой-то дом, где и свет ещё не горит, и вообще кто знает, что там будет. Но какая-то сила её толкнула на этот шаг и она шла, не замечая, как то слева, то справа раздавался чей-то тихий шёпот и сдавленный смех.

Но вот они вошли через калитку в сад, где было столь же темно, что и в лесу, благодаря густоте кустов и деревьев. Николай Николаевич пропустил тут Аллочку вперёд, чтобы закрыть за нею калитку. Так что она, не видя куда, пошла было, но тут же на что-то наткнулась, ойкнула от неожиданности и неловко повалилась вперёд.

– Ах ты, боже мой! – воскликнул Николай Николаевич, – я же совсем забыл предупредить, что у меня здесь кушетка стоит. Я на ней сплю иногда, чтобы дышать свежим воздухом в тёплые, как сегодня, ночи, – говорил он, поворачиваясь от калитки. Он не понял, что женщина упала, потому резко пошёл вперёд и споткнулся об её ноги, которые, конечно, ещё не были убраны, а несколько зависли в воздухе, так как сама хозяйка их лежала поперёк кушетки.

Я же разумею так, что интим существует для двоих или одного, не более. Как только о сокровенных чувствах и почти неосознанных действиях, вызванных не расчётом и чёткими принципами, а чем-то исключительно сверхъестественным, лишённым всякого понимания, сознательного восприятия, действиях, происходящих помимо воли, но удовлетворяющих всецело тебя и его или её, то есть существо противоположного пола, как только об этих поистине необъяснимых взаимопроникновениях чувств, сопровождаемых ласками, стонами, рыданиями и кто знает ещё чем узнают третье, четвёртое и другие лица, да начинают это обсуждать вслух, внося свои то завистливые, то злобные комментарии, тотчас таинство интима исчезает, превращаясь в обычный вульгарный разврат, достойный всякого порицания.

Нет, всякий интим должен оставаться недосягаемым для третьего, а порой даже и второго человека, то бишь самого партнёра или партнёрши по любви (тьфу, какое техническое слово, совсем неподходящее для влюблённых), должно быть отталкивающим от себя любое чужое прикосновение. От посторонних касаний интим портится, и красота его вянет, как цветок мимозы, кто бы к нему ни притронулся.

Вот почему я не стану описывать, как смущённый своей оплошностью Николай Николаевич попытался поднять с садовой кушетки свою гостью, а та, протянув вперёд руки, в темноте случайно обхватила шею наклонившегося мужчины, и они оба очутились на кушетке, но по какой-то неведомой им причине теперь не стали подниматься, а напротив стали лихорадочно сбрасывать с себя одежды.

Позже, через несколько дней, в одно из межпраздничных будней, когда они случайно встретились и даже не в библиотеке, куда Николай Николаевич попросту боялся теперь войти, а во дворе института под огромной серебристой елью, Аллочка, торопившаяся неизвестно куда, вдруг остановилась, едва не наткнувшись на Николая Николаевича и, остолбенело глядя ему в глаза, тихо произнесла:

– Здравствуйте! А что это было?

– Я сам не знаю, – смущённо пробормотал он, забыв ответить на приветствие, и робко предложил, указывая на скамейку под елью: – Давайте присядем, поговорим.

– Извините, мне некогда, – несколько резковато ответила Аллочка и буквально ринулась к другому корпусу института.

Обескураженный сухим ответом Николай Николаевич сам сел на скамью, вспоминая, как совсем недавно держал в объятиях эту убегающую от него сейчас женщину. Он и в самом деле до сих пор не мог объяснить себе, как всё случилось.

Жаркие, почти безумные поцелуи, объятия, крик от неожиданной боли впервые познавшей физическую любовь немолодой уже женщины и затем тиски не отпускающих от себя рук – всё пролетело как один миг.

Обессиленный, но счастливый, каким давно себя не ощущал, Николай Николаевич начал подниматься лишь тогда, когда до него как из тумана донёсся отрезвевший от пожара любви голос:

– Пора идти. Нас, наверное, ждут у костра.

Женщины трезвеют быстрее.

К счастью, разбежавшиеся по лесу парочки собирались к затухающему костру медленно, и никто не только не заметил их отсутствия, но и не обратил внимания на необычную бледность лица Аллочки и растерянность Николая Николаевича. В Москву возвращались далеко за полночь. Песни хором, как принято у них было, в этот раз не пели. Чей-то один голос затянул было всеми любимую про чёрного кота, но никто не подхватил, и песня оборвалась. Всем захотелось спать.

Понятное дело, всю эту историю, в которой Аллочка пока не разобралась, она не могла рассказать никому, даже врачу, тем более такому молодому. Поэтому после долгих маловразумительных пояснений того, что именно заставило её придти в женскую консультацию, она попросила всё же сказать, чем могут быть вызваны некоторые ненормальности поведения её женского организма.

Девочкин давно понял, что женщина нуждается в осмотре, но ему никак не удавалось остановить речь Аллочки, старавшейся убедить медсестру (на врача она не смотрела) в том, что здесь не может быть и речи о какой-то распущенности, но любая случайность могла, быть может, привести к какой-то болезни или ещё чему-то.

В один из коротких моментов, когда Аллочка вздохнула перед очередной тирадой слов, Девочкин успел всё же ввернуть:

– Извините, сударыня, пройдите, пожалуйста, за ширму.

Слово «сударыня» оказалось самой удачной находкой Девочкина для данной ситуации. Он догадался, что перед ним женщина, привыкшая к официальным отношениям. Обращение «девушка» могло обидеть, так как возраст всё-таки был не девичий. Назвать женщиной, когда было ясно из рассказа, что дама никогда не была замужем, а потому могла вспылить, заявив, что она девица, тоже было бы неверным. Зато не совсем привычное в современном обиходе старинное русское «сударыня» могло в этом случае очень подойти, и Девочкин не ошибся.

Аллочка мгновенно забыла, что ещё хотела сказать, поднялась со стула и с видом обречённого на экзекуцию человека направилась в указанном ей направлении. А за ширмой, как обычно, пациенты выполняют все указания врача безоговорочно.

Не прошло и десяти минут, но которые показались Аллочке томительной вечностью, как она услыхала чёткую, словно приговор, фразу:

– Вы беременны, сударыня. Поздравляю!

Ответ не заставил себя ждать:

– Бросьте шутить, молодой человек. Я вам не девочка. Мне больше сорока. Не боюсь говорить вам это, поскольку вы знаете мой возраст из медицинской карты. Так что моё материнское время прошло.

– Позвольте, Алла Владимировна, с вами не согласиться, – мягко возразил Девочкин, называя пациентку по имени и отчеству умышленно, зная, что такое обращение делает отношения в подобной ситуации более доверительными. – Данные осмотра абсолютно точно доказывают обратное, тем более что выглядите вы весьма молодо и вполне способны рожать.

– Благодарю за комплимент, – подчёркнуто вежливо, но сухо, сказала Аллочка, заканчивая приводить себя в порядок, – но всё равно я пойду к другому врачу. Мне очень не верится, что я могла так вдруг забеременеть.

– Ваше право, – жёстко бросил Девочкин, отодвигая ширму и проходя вперёд. Ему очень не нравилось, когда приходившие в расстройство от слов врача посетительницы срывали на нём своё недовольство, прекрасно понимая, что не он виноват в их новом положении, и обещали обратиться к более опытному специалисту. – Однако уверяю вас, что другого диагноза вы не услышите. Что же касается вашего возраста, то история знает немало примеров, когда женщины рожали здоровых детей и в значительно более позднем возрасте. Будьте здоровы!

ЗВЕЗДА ЛЮБВИ

Нос картошкой

Романом звали молодого человека, закончившего самую обычную одиннадцатилетнюю школу и поступившего безо всякой передышки в технический университет на факультет приборостроения, который уже заканчивал в этом году. Впрочем, такое определение можно было бы дать сотням других юношей, успешно ставших студентами, меж тем как Роман был личностью необычною потому хотя бы, что с самых ранних лет чувствовал себя изобретателем.

Возможно, к изобретательству его привели семейные обстоятельства. Во-первых, отец Николай Иванович Наукин был инженером какого-то закрытого предприятия, часто сутками пропадал на своих испытаниях, а в редкие свободные дни приносил сыну чуть ли не с детского сада всякие электронные устройства в виде самоходных машин, поездов, самолётов, пароходиков, управляемых на расстоянии специальными пультами.

Сложные электронные механизмы постоянно выходили из строя и чаще всего по той причине, что Роману всегда хотелось изучить содержимое игрушек и понять, что же их заставляет двигаться. Часами он сидел над поломанными устройствами, но научился-таки их разбирать и снова заставлять действовать.

Вторым семейным обстоятельством было то, что Роман очень любил свою младшую сестрёнку Катьку (так он ласково называл свою сестру), у которой тоже всегда ломались игрушки, но не потому, что она хотела их разобрать, а потому, что она их просто ломала и сразу же в слезах бежала за помощью к брату. Тот никогда ей ни в чём не отказывал, а сразу придумывал, как приделать оторванную у куклы руку, да так, что её потом и клещами не оторвёшь, как сделать качели из поломанной скамейки, чем заменить обвалившуюся крышу игрушечного домика.

Словом, Роман рос мастером на все руки. Когда он стал не маленьким мальчиком, а подростком, то мама в случае каких-либо домашних поломок уже не ожидала возвращения с работы мужа, а по всем вопросам ремонта обращалась к сыну. Потому совсем не удивительно, что некогда детская комната Романа и Катьки вскоре превратилась в мастерскую Романа, в шкафах которой можно было увидеть кроме инструментов на все случаи жизни несколько мониторов разобранных компьютеров, всевозможные системные блоки, платы, соединительные провода, штекеры, разъёмы.

Но что удивительно на первый взгляд, рабочий стол Романа украшали батареи стеклянных пробирок, колбочек, мензурок. Это стекло, правда, стало появляться после седьмого класса, когда у Романа возник интерес, может быть, не столько к химии как таковой, сколько к химической и физической сущности человеческого организма. Ему любопытно было, возможно ли оказывать влияние на человека так же дистанционно, как он управлял на расстоянии в воздухе самолётами, модели которых сам конструировал, машинами, телевизором и прочей техникой.

Роман рассматривал человека тоже как механизм, но созданный природой, подчиняющийся законам природы и, более того, управляемый дистанционно при помощи особых волн, излучаемых планетами галактики. «Ведь вот, – думал он, – лунатики подвержены воздействию луны, бессознательно выходят на её яркий свет и совершают удивительные переходы, о которых ничего не помнят, просыпаясь. Что-то же ими руководит во сне, заставляя открывать глаза, видеть путь своего движения и при этом не падать, находясь порой на краю крыши, откуда непременно свалились бы, будь они в полном сознании. И все гороскопы исстари основаны на влиянии определённого положения звёзд в небе на конкретного человека в определённые периоды его жизни».

Начинающему исследователю, а именно таковым по складу характера был Роман, хотелось разгадать тайну воздействия неизвестных пока человеку волн и научиться управлять ими. Потому он по мере возможности уходил с головой в книги не только по физике, но и по физиологии человека и его анатомии. Но это всё не мешало Роману иметь в комнате футбольный мяч и выходить иногда на небольшое футбольное поле в качестве вратаря. Телосложения он был крупного, роста высокого, так что в воротах был весьма заметен. А стоять на воротах ему нравилось совсем не так же как другим мальчишкам, мечтающим прославиться ловлей самых сложных мячей, посылаемых в дальний от вратаря угол. В игре ему нравилось совсем другое. Ему хотелось и, надо признать, часто удавалось угадать вовремя направление удара и полёта мяча по направлению взгляда нападающего, по едва уловимым признакам выражения его лица. То есть в футболе его привлекала не сама по себе игра с её результатом, а психологический аспект, что, впрочем, и помогало ему часто успешно отражать угловые, свободные удары вблизи штрафной площадки и даже пенальти. Понятно, что знаменитый на весь мир вратарь Лев Яшин был его кумиром в спорте.

Зимой, естественно, Роману приходилось играть в хоккей и тоже на воротах и тоже в редкие от научных изысканий часы. Зимняя хоккейная площадка, превращавшаяся весной в футбольное поле, находилась во дворе соседней школы, так что совмещать науку и спорт удавалось.

Не удавалось ему другое. Глядя на себя каждое утро в зеркало, он с неудовольствием обращал внимание на свой крупный нос, кончик которого явно напоминал картофелину. Юноше, как говорят, атлетического сложения, с которым впору было бы выступать на подиуме спортивных классических фигур, казалось, что в парня с таким носом картошкой невозможно было влюбиться. Он не мог, например, делать как отец, который, уходя на работу, останавливался в прихожей перед зеркалом и, глядя на своё отражение, говорил провожавшей его маме:

– Так, всё в порядке. Я как всегда красив и привлекателен.

Мама Иришка, как ласково называл её Николай Иванович, при этом всегда улыбалась и отвечала безо всякого оттенка сарказма в голосе:

– Красив, красив, только иди скорей, а то опоздаешь к своим обожательницам.

Папа уходил довольный. У него нос не был картошкой. Эту особенность лица Роман получил в наследство от матери. Однако её нос, хоть и выглядел картофелиной, но такой замечательной, что делал круглое вечно смеющееся личико женщины совершенно восхитительным. Картофелина настолько вписывалась в весёлый характер мамы, что без этого, казалось, припухшего окончания на носу чудесное миловидное личико потеряло бы своё очарование.

Ничего этого нельзя было сказать про нос Романа, что его и беспокоило в последнее время. И причина вполне понятна. В полном соответствии с возрастными особенностями Роман влюбился. Нет, не с первого взгляда. Разве можно влюбиться таким образом в человека, которого знаешь почти с пелёнок? Но именно так, почти всю жизнь, знал Роман Алину, которая была подругой Катьки с детского сада. Иногда Роман приходил в садик за сестрёнкой и забирал сразу обеих девочек, поскольку Алина жила в их же многоэтажном доме, только на два этажа выше. Вообще-то они дружили семьями, часто бывали друг у друга в гостях, вместе отмечали праздники, делились радостями и горестями, и Алина являлась для Романа как бы приложением к Катьке.

Девочки были на пять лет моложе Романа, и он, как для любимой Катьки с первых дней её существования, так и для Алины, явившейся в их сообщество несколько позже, после переезда семьи Алины в Москву, стал непререкаемым авторитетом во всех вопросах. Но если Катьку Роман любил всей своей любовью любящего брата, то Алину он воспринимал в качестве вынужденного дополнения, у которого тоже постоянно что-то ломается, портится, теряется, а, значит, требует его помощи, ибо любимая Катька в случае любой беды тащила Алину с собой к своему брату.

Так что Роман относился к Алине как к своей второй сестре, а потому никаких мыслей о любви к ней у него даже не возникало до одного внезапно случившегося обстоятельства.

Алина всегда носила на голове две косички. Понятно, что косичками они были у Алины маленькой, а у подросшей и повзрослевшей девушки они превратились в косы и весьма внушительные, поскольку никогда не укорачивались. И, тем не менее, эти косы продолжали напоминать собой девчонку.

И вот однажды, а именно совсем недавно, точнее ровно год назад, Катька пришла домой с Алиной, когда Роман был дома. Они вошли в его комнату, и парень, стоя у своего рабочего стола, остолбенело вытаращил глаза. Вместо привычной девчонки Алины с длинными косами и большими бантами перед ним стояла, потупив в смущении глаза, взрослая девушка, на плечи которой волнами спадали роскошные золотящиеся в лучах солнца волосы.

Друзья мои, вам когда-нибудь доводилось видеть юную красавицу, впервые сделавшую себе причёску в парикмахерской и представившую её на обозрение любимому человеку? Если нет, мне вас жаль. Нет ничего прелестнее, чем наблюдать, как это чудное создание природы, замечательное уже своей молодостью, вдруг появляется перед своим любимым, от мнения которого, как ей кажется, зависит жить ей дальше или не жить, в своей новой причёске, приготовленной именно для него, причёске, которую нельзя не заметить и которая в то же время как тяжесть на голове, настолько она непривычна самой обладательнице, настолько пугает мыслью: «А вдруг не понравится? Что тогда? Умереть сразу же?» и оттого щёки пылают, поднимая температуру всего тела, вызывая дрожь и неуверенность движений.

А глаза. О них невозможно говорить, такие они выразительные в своей мольбе понравиться, такие яркие и понятные каждому, что их лучше сразу спрятать за длинными ресницами, чтобы не выдать всю себя одним взглядом. Потому они испуганно потуплены и лишь ресницы подрагивают, выдавая необычное волнение души. Тело всё замерло в ожидании приговора, лишь упругие груди вздымаются и опускаются непрестанно, не смотря на все усилия девушки остановить их движение. Ноги в туфлях на тонких шпильках-каблуках едва стоят, готовые подкоситься в любую секунду. Прелестная головка непроизвольно тянется вперёд, как бы желая сказать, что надо смотреть именно на неё с её новой причёской.

Всё это настолько необычно, настолько слито воедино волнующим мгновением, настолько прекрасно напряжённым ожиданием чуда, ожиданием именно восторга, ожиданием восхищения, что не ответить на это тем, что так ожидается, кажется преступлением против красоты чувств.

Боже упаси вас, кем бы вы ни доводились девушке, оказаться в этот миг бесчувственным чурбаном и не заметить столь неземной красоты юности и бросить небрежно фразу:

– Ты чего пришла? Я сейчас занят.

О, вы разобьёте хрустальный дворец, вы превратите золотую карету в груду пепла, вы обратите голубую гладь озера в затхлое болото и, наконец, вы убьёте стрелой равнодушия трепещущее сердце, которое, облившись кровью, никогда не простит вам такой оплошности.

Реакция Романа оказалась для всех неожиданной.

– Ты что, с ума сошла? – почти закричал он. Теперь ты стала ещё красивей. Ты же…

Тут он осёкся, думая сказать «совсем девчонка», но неожиданно осознал, что это уже не так и остановился, в панике от этой мысли не находя подходящего слова.

Видя застывшего в шоке Романа, Алина почти прошептала, едва не плача:

– Я тебе не нравлюсь?

– Причём здесь я? – возмутился, придя, наконец, в себя, но так и не поняв ситуации, Роман. – За тобой и так табунами ходят, а теперь ещё больше будут.

– А что, раньше я была хуже? – обидчивым тоном поинтересовалась девушка.

Ах, эти юные создания! Как часто им не достаточно намёков, а хочется услышать ещё и ещё раз да поподробнее о том, что они красивы, что в них влюблены, что от их красоты с ума сойти можно. А полслова им никак не достаточно.

Роман сел перед приборами, оперев подбородок на локоть, и философски произнёс:

– Алина, как человеческое существо, ты совершенство. Я не сказал, что ты была хуже. Я отметил, что ты стала ещё красивее, а это совсем другое. Только эти волосы в дополнение ко всему сразят наповал всех вокруг.

– А мне нет до них всех никакого дела, – отрезала Алина. – Пусть умирают. Мне важно, что ты, наконец-то отметил моё совершенство, как сам только что сказал. – И, повернувшись к подруге, сказала: – Пойдём, Катюша, к тебе. Не будем отвлекать учёного всякими пустяками.

Совершенство

Если кому захочется посмотреть на женское совершенство, то я очень рекомендую взглянуть на Алину и вовсе не потому, что так охарактеризовал её Роман. Юная Алина, которой только-только стукнуло шестнадцать лет, что было зафиксировано получением паспорта, о чём речь впереди, на самом деле представляла собой образец женской красоты.

Нет-нет, она не пользовалась ещё косметикой, не носила юбки короче, чем позволяли её физиологические достоинства, не уподобляла себя героиням телесериалов. Она была красива сама по себе.

Средний рост Алины едва позволял ей дотягиваться макушкой головы до плеча Романа. Однако для российской девушки такой рост считается вполне нормальным. Это в Англии полагают, что стандартно красивая женщина настолько длиннонога, что легко сядет верхом на коня, не утруждая себя помещением ноги в стремя. В России другие критерии красоты.

Разумеется, глядя на девушку издали, мужчина сначала оценивает стройность её ног, затем бёдра, талию, груди и то, как это всё сочетается с одеждой, с походкой, умением чувствовать себя свободно в окружающем мире.