bannerbanner
В круге света (сборник)
В круге света (сборник)

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
5 из 8

До Питера не дозвонились. Как оказалось, никто толком не знал ни его швейцарского адреса, ни срока командировки. Алену похоронили без него. Питер спешил на Рождество к любимой жене, а приехал к ее могиле. Не буду описывать его тоски, я все равно не смогу этого сделать. Он приходил в храм, молился, как мог. Все свободное от работы время Питер пропадал на кладбище.

Долго так продолжаться не могло. Видя, как человек страдает, близкие Алены стали уговаривать его уехать из России. Питер понимал, что они правы, и стал готовиться к отъезду. Он получил новое назначение и паковал чемоданы. Был уже куплен авиабилет. Буквально накануне отъезда Питер вдруг не пришел ночевать. Утром снегиревцы вышли прочесывать заснеженные окрестности и первым делом пошли на Аленкину могилку. Там его и нашли…

С детства помню иллюстрации к сказке Аксакова «Аленький цветочек». На одной из них было изображено чудище лохматое, сердце которого не выдержало тоски по купеческой дочке. Мне всегда было жалко смотреть на него, лежащего бездыханно и обнимающего огромными лапами ненаглядный цветочек. Вот точно так же лежал и Питер на могиле своей жены. Его руки обнимали дорогой его сердцу бугорок ледяной земли, а самого его уже почти занесло снегом. Как потом установили, сердце не выдержало разлуки и остановилось.

Отпевали Питера в доме, где они жили вместе с его Аленкой. Наши русские женщины плакали по нему точно так же, как плачут по своим близким людям. Стояли и родственники Питера, прилетевшие из Швейцарии, но на их лицах за все время молитвы (а я украдкой наблюдал за ними) не дрогнул ни один мускул. Когда потом, по окончании отпевания, я через переводчика выразил соболезнования его матери, та только кивнула в ответ, ничего мне не сказав. Хотя кто знает, что творилось в это время в ее материнском сердце? Может быть, швейцарцы, в отличие от нас, просто умеют хорошо скрывать свои чувства?



Тело Питера не стали увозить на родину, он так и остался навечно в нашей земле и в нашей памяти. Сейчас на их могиле стоит камень с православным крестом – один на двоих. Бывая в тех местах по делам службы, я частенько захожу к ним и здороваюсь, словно с живыми.

До сих пор у меня перед глазами стоит тот день, когда мы прощались с Питером, плачущие по немцу русские женщины и лежащий на журнальном столике, уже никому не нужный билет на самолет с завтрашней датой вылета…


Кузьмич


После войны мужчины в наше село возвращались поодиночке и в разное время. Возвращение каждого из них становилось праздником для всего села. Девятое мая каждый год праздновалось у нас как великий день. С утра все ветераны, надев ордена и медали, уходили в соседний поселок, где установлен памятник тем воинам, которые не вернулись с полей сражений. Там обычно проходил митинг, а потом бывшие солдаты пешком возвращались в село. Возле крайнего дома по заведенной традиции накрывался стол, и все сельчане, те, кто не воевал, но ждал своих все эти четыре года, вместе с детьми, а потом и внуками, стояли и встречали мужчин. Каждому подносили по стопке водки, и потом кто-нибудь из молодых говорил благодарственное слово. Ветераны расходились по домам, и начинались застолья с песнями и танцами. Веселилось все село.

Время шло, и с каждым годом ветеранов становилось все меньше и меньше. Раны и контузии делали свое дело. И в конце концов последним солдатом Великой войны в нашем селе остался Иван Кузьмич.

Кузьмич – человек судьбы удивительной. Это человек-везунчик. Представьте себе: во время войны он умудрился дважды выжить в авиационных катастрофах! Он служил во фронтовой авиации, летал на тяжелых бомбардировщиках стрелком-радистом. Дважды его самолет сбивали немцы и он падал на землю, дважды погибал весь экипаж – все, кроме Кузьмича.

Вернувшись домой после войны, бывший летчик решил в корне изменить свою жизнь и несколько раз порывался уехать из села. Собирал чемодан и, не считая нужным ставить в известность об очередном вояже даже свою супругу, отправлялся в путь. Ему, как мужчине ладному и привлекательному, несомненно, удалось бы начать новую, светлую жизнь в каком-нибудь городе. И если бы не пристрастие Кузьмича к выпивке, то осталась бы его Анна Ивановна соломенной вдовой. Но проходило время, и возвращался Кузьмич, как правило, без вещей, с пустым чемоданом, а порою и без него.

Старея, Кузьмич стал трепетно относиться к собственному здоровью: перестал употреблять крепкие напитки и перешел на пиво, позволяя себе не более одной бутылочки в день. Он дотошно допытывался у врачей о способах лечения без таблеток, и через какое-то время односельчане обратили внимание на то, что Кузьмич практически перестал болеть. Все старики помирают, а Кузьмич – как заговоренный! Много ходил по лесам, работал на огороде, косил и заготавливал сено, держал коровку. Любил плести корзинки, и у многих они остались как память о нем. В свои девяносто лет он без видимого напряжения обкашивал вокруг храма гектар наших церковных площадей. Как-то увидел его хромающим и спросил участливо:

– Заболел, Иван Кузьмич?

– Нет, – отвечает, – на гвоздь наступил.

Уже все ветераны войны упокоились на кладбище, а Кузьмич знай себе пивко попивает, причем как молодой – на ходу! Захожу в поселковый магазин, а старичок наш с молоденькими продавщицами балагурит. Почтенная Анна Ивановна, которая была на восемь лет моложе мужа, уже давно не вставала с постели, а Кузьмич надумал в дом отдыха ехать, да в последний момент что-то не заладилось.

На все мои призывы задуматься о возрасте, зайти в храм и покаяться, ну хотя бы в сквернословии, Кузьмич неизменно отвечал:

– Нас, батюшка, в детстве этому не научили.

И хоть кол ему на голове теши!

– Кузьмич, а чему тебя учили? – спрашиваю. И тот как-то, разоткровенничавшись, рассказал мне следующее:

– Мы жили в одном селе, рядом с которым издавна стоял монастырь. В двадцатые годы, когда я ходил в школу и стал пионером, наша пионервожатая на уроках труда водила нас на территорию монастыря бить там окна. Вот этому мы и учились, и преуспели так, что скоро ни одного целого окна в обители не осталось. Учились иконы жечь и вообще всему самому тогда, как считалось, полезному.

Спустя какое-то время я волею случая попал в тот самый монастырь, о котором мне рассказывал Кузьмич. Школа в селе уже была новая, но стояла на месте прежней, так что до монастыря оказалось рукой подать. Встретился с настоятелем (мы с ним хорошие знакомцы) и рассказал о Кузьмиче, который хулиганил в монастыре, учрежденном еще до старообрядческого раскола.

Наместник очень обрадовался моей информации. Историк по образованию, он работал тогда над новейшей, самой грустной главой из истории древней святыни. Сожалел, что живых свидетелей разгрома монастыря в двадцатых годах уже не осталось. А тут такой подарок – непосредственный участник тех событий, да еще и наделенный прекрасной памятью.

– Отче, жди, на следующей неделе непременно будем!

И действительно, монахи приехали, как и обещали. Мы нашли Кузьмича во дворе его дома. Увидев иноков, да еще идущих к нему, он оробел. А когда я ему радостно сообщил, что это – монахи с его малой родины, той самой, где он с другими малолетними «кузьмичами» рушил древнюю святыню, участник событий понял: сейчас будут бить.

Сперва он было решил убежать от нас, но потом, осознав, что мы его все равно догоним, напустил на себя вид выжившего из ума человека. Ничего, дескать, не знаю, ни о чем не помню, пустил слюну и запричитал. Сколько я ни взывал тогда к совести Кузьмича, все оказалось напрасно. Разочарованные монахи уехали, и я спросил старика:

– Ты чего, дед, цирк устроил? Люди к тебе издалека приехали, их история разгрома монастыря интересует, а ты – единственный уцелевший свидетель. Кто им еще расскажет?

– Ошибаешься, батюшка. Я – не свидетель, я – участник. Вот ты сам посуди. Той училки-пионервожатой уже давно на свете нету, да и из всего моего класса, почитай, никого не осталось – один я. А кто-то ведь должен за все это отвечать? Я бы им сознался во всем, а они на меня в суд бы и подали, и плати им до конца дней своих!

Через какое-то время, проходя мимо деревенской общественности, я слышал, как дед бахвалился, что обвел монахов вокруг пальца.

– Ничего они у меня не получат! – радостно восклицал он.

Кузьмич после визита к нему монахов прожил еще год и умер в возрасте девяноста двух лет. Перед смертью не болел ни дня. Пришли к нему утром, а он лежит на диване уже холодный.

После отпевания старика я с грустью сказал:

– Так ты, Кузьмич, и не покаялся. И куда ты теперь?

Думал, что про себя говорю, а оказалось, что спросил вслух, и меня услышала его бывшая соседка.

– Ты, батюшка, за Кузьмича не беспокойся, он и не из таких передряг выходил. Так что выкрутится, ему не впервой! – с полной уверенностью успокоила она меня.

Пять минут


Говорят, что те, кто так и не собрался покаяться в своих грехах при жизни, лелеют там единственную мечту – вернуться хотя бы на пять минут вновь в тело и совершить покаяние. Потому что это можно сделать только здесь.

Человек может и не верить Христу, прожить жизнь, как стрекоза, которая не задумывалась о грядущей зиме, а встретившись лицом к лицу с Небом, испытать великое разочарование.

Вступив в вечность, человек, который ее отвергал, вынужден изменить свою точку зрения. Для него наступает период знания, а вот период веры и надежды уже не наступит никогда. А там в цене – только вера, расцветающая любовью, а не знание с его констатацией факта. При этом можно ссылаться на авторитет святителя Игнатия Брянчанинова и других учителей Церкви, но у меня имеется опыт и несколько другого порядка. Вот о нем-то я и хочу рассказать.

Как-то зимой, года два назад, после окончания всенощного бдения, то есть после восьми часов вечера, когда мы уже собирались уходить, в храм зашли мужчина и женщина, оба – лет сорока.

– Не сможет ли батюшка окрестить нашего отца? – спросили эти люди, оказавшиеся родными братом и сестрой. – Он умирает и просит совершить таинство немедленно.

– Конечно, – ответил я, – куда едем?

– Он хочет, чтобы крещение происходило в церкви.

«Странно, – подумал я, – здоровые до храма никак не дойдут, а тут умирающий собрался! На руках они его, что ли, понесут? Хотя это их личное дело».

– Хорошо. Я буду вас ждать.

Через полчаса в церковь бодро вошел пожилой мужчина в синем спортивном костюме, сопровождаемый своими детьми. «Что-то не очень он похож на умирающего», – подумалось мне. Дело в том, что в таких случаях мы крестим «по скору», – это специальный чин для того, чтобы успеть окрестить человека, когда его жизни что-то угрожает.

– Постойте, – говорю, – ребята, ваш папа выглядит достаточно бодро. Может, отложим крещение до следующего раза, согласно расписанию? Мы подготовим человека и торжественно окрестим его большим чином.

Но мои собеседники были непреклонны:

– Батюшка, отец уже было умер и потом вдруг пришел в себя и потребовал везти его в церковь. Пожалуйста, крести, мы потом тебе все объясним!

Я подошел к старику и спросил:

– Скажи, отец, ты сам хочешь креститься, или они, – я показал в сторону его детей, – заставляют тебя?

– Нет, я сам хочу принять крещение.

– А ты во Христа как в Бога веришь?

– Теперь верю, – ответил он.

После совершения таинства старик без помощи детей покинул храм.

На следующий день мы служили Божественную литургию. В конце службы, как и было уговорено, старика привезли на причастие. В храм он уже не вошел: его под руки тащили дочь и сын. Человек принял причастие и перекрестился. Потом его привезли домой, положили на кровать, он потерял сознание и умер.

Перед отпеванием брат и сестра рассказали мне о том, что старик, я уже не помню его имени, всю свою жизнь был ярым коммунистом. Ни о какой Церкви, Боге и прочей «чепухе», он, естественно, никогда и не задумывался. Когда дети просили его креститься, он вынимал свой партбилет, показывал на профиль Ильича и говорил: «Вот мой бог!»

Даже заболев неизлечимой болезнью, отец отказывался креститься. Человек он был добрый, в семье его любили и хотели молиться о нем и в дни его болезни, и после кончины. Умирал он у них на руках, уже перестал дышать, лицо побледнело. Вдруг отец вновь задышал, открыл глаза, сел и потребовал: «Крестите меня немедленно!» Что с ним произошло, почему вернулся к жизни? Он так никому и не рассказал об этом…

В нашем поселке жил ветеран Великой войны дядя Саша. Маленький, с темными густыми бровями и неизменной улыбкой на лице. Ходил он в одном и том же сером костюме. Жил вдовцом, дочери разъехались, но старик всегда выглядел аккуратно. Любил дядя Саша выпить, но никогда я не встречал его пьяным. У него была соседка Люся – женщина неопределенного возраста и тоже любительница пропустить стаканчик-другой. Видимо, на почве одиночества и общего интереса между ними завязалась дружба. Вот эта Люся звонит мне и требует:

– Дядя Саша говорит, что ему дали пять минут. Приходи немедленно!

Ветеран уже умирал, вызвали его дочерей. Старик никогда не заходил в храм, а встречая меня на улице, провожал взглядом так, как если бы вдруг увидел возле своего дома какого-нибудь папуаса в боевой раскраске. Он не здоровался со мной, даже если я и предпринимал попытки его поприветствовать. Видимо, мои обращения ставили его в тупик точно так же, как если бы тот же папуас заговорил с ним на чистейшем русском языке. Но мне он был симпатичен. К лацкану его пиджака был прикреплен орден Отечественной войны, а я уважаю ветеранов. Возится такой старичок у себя на даче или возле дома, дощечку какую-нибудь прибивает или деревце обрезает. Проходишь мимо и думаешь: ты уж копошись потихоньку, займи себя чем-нибудь, но только живи, не умирай! Вы нам нужны, старички, без вас нам будет плохо…

Когда я пришел, дядя Саша сидел на кровати в черных брюках и в майке. Мы впервые поговорили с ним, и я понял, почему он всегда был мне так симпатичен. Старик рассказывал мне о своей юности, о войне, на которую ушел в первый же день, о тяжелейшем ранении в живот и лечении в госпитале, где и встретил День Победы, о том, как вернулся с войны инвалидом, женился, родил двух дочерей. Вспоминал, как после войны его, несмотря на многочисленные награды, никто не брал на работу из-за инвалидности и семья практически голодала. Но самым мучительным в его жизни было то, что во время войны ему приходилось убивать. Убивал, всякий раз остро переживая сам факт убийства человека.

«Мне всегда было тяжело убивать немцев, тем более что они лучше нас» – это его слова.

Когда пришло время умирать, его там не приняли. Он ясно услышал требование: «Покайся!» И еще ему сказали: «У тебя – пять минут». Правда, дядя Саша прожил еще целую неделю…

Когда я отпевал старого солдата, а отпевание проходило в его доме, пьяная Люся заявила, что не верит в поповские сказки, а дядя Саша просто блажил напоследок. Мне пришлось сказать ей приблизительно следующее: «Меня не интересует, веришь ты или нет, ведь не тебя же отпеваем! Вот когда придет твой черед умирать, тогда мы у тебя и спросим».

Люся задумалась над моими словами и замолчала. В тишине я смотрел на лицо этого большого ребенка, который прожил долгую и грустную жизнь, вырастил детей, познал одиночество, был обижаем и пренебрегаем, но не озлобился и не потерял веры в людей. Бесстрашный солдат, с первого до последнего дня прошедший войну, но так и не научившийся убивать…

Он многое испытал и многое пережил. Ему не хватало только вот этих самых пяти минут, которые Небо ему и подарило.

Начало


Помню годы своего неофитства. Хорошее было время. Я только-только пришел в Церковь. Удивительное дело, как тогда все легко давалось! Какие-то трудности на работе? Помолись, и все наладится. Что? Автобус не ходит? Помолись, и он никуда не денется, придет. Проблем нет, все разрешается, словно по мановению волшебной палочки.

Неофит купается во внимании к нему небесных сил, его жизнь полна радостных мироощущений. Это потом наступают отрезвляющие будни, которые поэт сравнивал с тоннами руды, из которых добываются граммы полезных результатов. У неофитов же – все просто. Порой складывается впечатление, что твой ангел-хранитель словно на цепь деревенского колодца посадил бесенка, мешавшего тебе жить, и примотал его к самой рукоятке. Жизнь твоя наполняется энергией. Тебе хочется непрестанно молиться, перечитать всю аскетическую литературу, вызубрить наизусть Священное Писание. Это такую духовную конфетку тебе в рот положили. Ох как вкусно!

Но на одних вкусняшках далеко не уедешь, и ручка колодца постепенно раскручивается, и враг на цепи словно злобный пес приближается к тебе. И начинается борьба, ибо цену имеет только результат победы, результат преодоления. Конфетки, выданные нам авансом, в счет не идут, а вот те хоть и малые, но честно заработанные граммы становятся твоим настоящим сокровищем, которое не отнимается и следует за тобой в вечность. Только они имеют ценность в глазах Неба. Кстати, о цепи: она никогда не будет раскручена полностью. На высоком уровне борьбы ты можешь даже почувствовать смердящий запах из пасти врага, но Бог никогда не позволит ему вцепиться тебе в горло.

Помню, как попала тогда мне в руки книжка «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу». Прочитал ее и восхитился: оказывается, так просто стать святым – повторяй себе Иисусову молитву с утра до вечера и «небо у тебя в кармане». Следуя этой логике, для того, чтобы стать настоящим православным, необходимы четки – раз и монастырь – два. В качестве четок я поначалу приспособил цепочку от пробки для ванной: она состояла из множества маленьких шариков, но, правда, не соединялась в кольцо. А вот с монастырем дело обстояло сложнее – у меня ведь жена с ребенком.

Но духовные подвиги манили, как запах жареной картошки. Почитал про Серафимушку, как все ему легко давалось: кушал себе сныть и капустку, и вот – он уже чудотворец. Да и преподобный Сергий чуть ли не через три года после того, как в лес ушел, уже братию собирал. Всего-то три года – и ты на коне! Но жена и ребенок встали стеной на пути моего спасения…

Помню, как несколько месяцев подряд, ложась спать, глубоко вздыхал: «Эх, плакала моя святость!» Наконец жене все это надоело, и однажды она мне предложила:

– Ну, уж если тебе так приспичило, поезжай, поживи в монастыре, и если твои мечты совпадут с реальностью, то я не буду тебя удерживать. Иди, спасайся!

Я, понятное дело, сразу же стал ее успокаивать:

– Вовсе, мол, и не собираюсь ни в какой монастырь! – Но в глубине души возликовал.

По сотне, а потом и по тысяче раз повторял я про себя краткую молитву, очень скоро она стала постоянно крутиться у меня в голове. Я ел, пил, разговаривал с людьми, даже мог смотреть фильм по телевизору, а в голове независимо от всего постоянно протекал молитвенный процесс. Однажды еду в электричке, перед моими глазами – металлическая табличка с номером вагона. Молюсь, молюсь, а потом думаю: дай-ка прислушаюсь к тому, что я повторяю. И оказалось, что гоняю в голове этот самый номер вагона, в котором еду. Причем с таким же успехом это мог быть и обрывок случайно услышанной фразы или объявление об очередной остановке. Ничего себе, я-то думал, что уже Иисусову освоил, а оказывается, моя «молитва» превратилась в некую форму навязчивости и я – вовсе и не молитвенник, а попугай. Как важно, оказывается, внимание!

Однажды со мной произошло событие, по поводу которого у меня и сегодня нет однозначного мнения. Как-то перед ночной сменой просматривал слово об Иисусовой молитве преподобного Паисия Величковского. Он писал о степени постижения молитвы, которая входит человеку в сердце и становится фоном его сердечного биения и дыхания. Я, уже будучи «опытным» делателем, усомнился: «Как такое может быть? Что-то не то пишет святой человек». Потом отложил книжку и решил вздремнуть на часок перед работой. И вот, поверите, просыпаюсь, а у меня идет процесс молитвы в сердце и параллельно с дыханием. Это было потрясающее ощущение!

Сейчас я уже не смогу описать это состояние подробно – давно дело было. Сначала обрадовался. Еще бы! До такой степени в молитве даже из монахов доходят единицы, а у меня процесс шел сам собой безо всякого усилия с моей стороны. Мне было очень легко и радостно творить молитву. В те дни я повторял не более ста молитв, но с максимальным вниманием, а через краткое время в сердце пришла боль. Как только начинаю молиться, болит сердце. Мне стало страшно. Был бы у меня тогда опытный духовник, он бы, наверно, наставил меня на путь истинный, но духовника-то как раз и не было.

Боль в сердце все нарастала, и мне пришлось полностью отказаться от практики краткой молитвы. Я не понимал, что процесс усвоения Иисусовой должен идти параллельно с очищением души, а так, в нечистоте, молитва разрывала мне сердце. Я принялся молить Бога о том, чтобы Он отнял у меня дар, который я получил, очевидно, в посрамление своих сомнений. И Господь услышал меня. Правда, еще с полгода я мог по своему желанию возобновить этот процесс, и боль была уже не та. Сейчас я уже забыл то состояние, и боли нет, а вспоминаю с сожалением, как о чем-то высоком и упущенном навсегда. Сегодня без духовника даже не пытаюсь повторить тот опыт: боюсь, да уже и не дерзаю…

Вскоре разрешилась и проблема с четками. Приехали мы семьей к моим родителям в Белоруссию и, гуляя по родному городу, зашли в древний иезуитский костел. Красивейшее здание, строилось чуть ли не два столетия. Один алтарь чего стоит! Его часами можно рассматривать, не отрываясь. Сидим мы с женой на старинных скамьях, молчим, переносясь мыслями в средневековую Европу, и вдруг я замечаю: неподалеку от нашей лавки, на гвоздике висят католические четки – «ружанец» или «розарий», состоящий из пятидесяти трех камней-бусин.

Я таких четок больше никогда и нигде не видел. Бусины выполнены из граненых топазов и черного агата, скрепы – из старинного золота девяносто девятой пробы, а само распятие, прикрепленное к большому золотому кресту, – из белого металла, очевидно, из платины.

– Смотри, – показываю супруге на четки, – мои висят!

– С чего это ты взял, что твои? – резонно поинтересовалась она.

– Ну, ты же знаешь, что я ищу четки. Вот Бог мне их и послал!



Моя жена – из «бывших», знает цену дорогим вещам.

– Если бы это действительно было от Бога, то четки оказались бы поскромнее, а здесь на гвоздике «Жигули» висят! Это же восемнадцатый век, не позже! А потом, подумай: кто-то их обронил, а другой поднял и на гвоздик повесил. И это, заметь, наверняка сделал католик! Ты все повторяешь, что мы, мол, православные, более духовны, и вот тебе картинка: православный «подвижник» зашел в гости в храм к католикам и стащил у них драгоценные четки. Как-то некрасиво все это выглядит…

Замечание супруги отрезвило меня. И в подтверждение ее слов в тот же день Господь осчастливил меня веселенькими четками из зеленых пластмассовых бусинок.

Вернувшись домой, я все-таки съездил в монастырь на разведку. Решил поговорить с отцами, посоветоваться по вопросам духовного делания. В монастыре я быстро сошелся с одним иеромонахом из вдовых священников – моим ровесником. Он взял меня с собой послужить в один из приходов, приписанных к их монастырю.

Я собирался причащаться и ждал своей очереди на исповедь. Мне не было резона спешить, потому к аналою подошел последним, уже часам к одиннадцати вечера. Каюсь батюшке: мол, в том и том грешен, и вот, кроме всего прочего, люблю своими зелеными четками невзначай похвастаться. И об Иисусовой молитве рассказал, и о стремлении к монашеской жизни. Священник меня внимательно выслушал и, накрыв епитрахилью, прочитал разрешительную молитву. Потом, когда мы уже выходили из храма, спросил:

– А кто тебе вообще благословил четки? И Иисусову творить тысячами кто разрешил?

Здесь-то я и услышал, что в Церкви, оказывается, существуют такие слова – «благословил» или «разрешил».

– Слушай, – продолжает монах, – вы как с матушкой живете? Ругаетесь?

– Да нет, – отвечаю.

– Может, она тебе изменяет?

– Нет.

– А дети есть?

– Дочь.

– Так я понимаю, что вы между собой хорошо живете?

– Душа в душу!

– Тогда что ты у нас в монастыре забыл?

Потом, помолчав, подытожил:

– У тебя в армии какое было звание?

– Капитан.

– А я сейчас в соответствии с петровской табелью о рангах – подполковник. Так что, господин капитан, слушай мою команду. Завтра причащаешься – и домой к жене и дочери шагом марш! И выброси всякую дурь из головы. Понял?

На страницу:
5 из 8