Письма с Первой мировой (1914–1917)

Знаешь, Шурочка, мне обидно, что вот мы находимся недалеко от театра военных действий и ничего не можем себе собрать на память о войне. Не видал ни разу ни гранат, ни шрапнелей. А хотелось бы на память поставить себе на стол шрапнелевый стакан вместо пепельницы, сохранить осколки гранат, купить 2–3 неприятельских револьвера, штыки или тому подобное, что-нибудь из амуниции.

Единственное, что я пока храню, это два номера «Львовского военного вестника»[160], обойму русских патронов, извлеченную австрийскую пулю и ассигнацию-бон, выпущенную Львовским магистратом в «Jedna Когопа» (одну крону. – Сост.). Как видишь, беднее бедного.

Я мечтаю в будущем завести у себя «шкаф редкостей», куда буду складывать что удается достать дома и за границей – конечно, только вещи, имеющие личный интерес. Коллекционер! Пока имеется только желание, а возможность?! Мечты, мечты, где ваша сладость? Всё в будущем.

Прощай, моя милая. Глупая сегодня моя болтовня, но болит голова. Мысли как-то путаются.

23.

Волочиск, 6-го ноября 1914

Получил я сегодня, Шурочка, твое письмо от 2/XI и прямо поразился. Ведь еще вчера я тебе писал о статьях Жаботинского, а сегодня ты мне пишешь о том же! Вчера еще я тебе писал о том, с каким удовольствием я ложусь спать и сплю долго, сегодня ты мне пишешь о том же самом о себе! Третьего дня я Левитскому подробно рассказывал о постановке «Покрывала Пьеретты»[161], мысленно переживал еще раз все перипетии этой трагедии любви, вспоминал наши взаимные переживания, а сегодня ты в письме вспоминаешь о том же самом! Где же расстояние, нас разъединяющее? Ведь это же полное духовное слияние, непосредственная близость!

Милая моя, хорошая, ты и далека и близка, бесконечно близка! Когда я читал «Гунна», мне так хотелось прочитать тебе. Как прекрасны простые стихи Мистраля[162], как трогательно наивен восторг военнопленного, какая культурность во взаимных отношениях «врагов»! Да, как-то не верится после этого в дикость «гуннов».

Да, Шурочка, помнишь, как я тебе полгода тому назад говорил, что есть две Германии: одна – официальная, милитаристическая, грубая и самонадеянная; и другая – культурная, трудолюбивая, чистая и идейная, верная хранительница великих заветов прошлого! Может взять верх на время первое течение, но не следует забывать и о втором, более сильном по своей моральной ценности. Неужели же все великие люди Германии (а ведь их много!) так-таки совсем оторваны от почвы, на которой произрастали? Неужели негодная почва может дать прекрасные плоды? Подождем, Шурочка. Вот когда ты научишься немецкому языку, мы с тобой много будем читать вместе, и ты тогда конкретно убедишься, что не гнилая, не варварская ация создала эту литературу, эту философию, эту музыку и эту науку.

Сколько культурных ценностей убьет эта война! Когда же люди научатся уважать друг друга, даже временных врагов?! Господи, как я надеюсь, что эта война кончится к весне, что всеобщее одичание, наконец, прекратится. Я так надеюсь, что Вильгельм заключит мир, как только убедится, что дело проиграно; что он не доведет войну до безумного, безнадежного отстаивания во имя принципа каждой пяди земли, – ему же ведь хуже будет. Господи, поскорей бы их побить как следует. Это единственная надежда, что к лету я буду опять у тебя. Не верю я что-то в слишком длительную войну.

Я совсем размечтался, разошелся… Но не верю я, Шурочка, чтобы тебе дали хотя бы десять дней. Скажут тоже, что теперь не время, тем более что существует возможность призыва остатка врачей. Более правдоподобно, что я появлюсь в Москве по болезни, ведь у меня все status idem, а вечно это продолжаться не может. <…>

Шурочка, ты говоришь, что у тебя опять начинается слякоть на душе. Это не должно быть. Ты себя сдерживай, так нельзя. И нечего кормить меня обещаниями, что, дескать, после нашего свидания ты будешь совсем другая. Мы это уже неоднократно слышали и перестали этому верить. Нет, ты изволь-ка и без свидания оставаться бодрой и не киснуть. Я понимаю временную мерехлюндию, но постоянно киснуть нельзя. Вот опять тебе прочел нотацию и так буду каждый раз, так и знай, строг и неумолим!..

В госпитале всё те же больные, новых нет. От родных уже с неделю нет писем. Сегодня с утра у нас зима, метель, вьюга, снег так и валит. Утром проснулся, а в комнате что-то уж очень светло, Посмотрел на двор, а там всё бело, бело. Впрочем, уж и тает опять. Милая, прощай, на меня за нравоучения не сердись.

Твой Ежка*.

Милая, хочу к тебе, моя единственная! Ух, как бы сейчас расцеловал тебя!

Если хочешь мне прислать интересную посылку, то пришли гл[авным] обр[азом] книги, «Голос минувшего»[163], начиная с мая, «Солнце России»[164], альбом Левитана, что-нибудь красивое и интересное. Ты ведь знаешь мой вкус. Я прочту, просмотрю и пошлю тебе обратно. Да, верно, 1-й том писем Чехова было бы тоже недурно. Затем печенье, это всегда пригодится. Целую много раз.

* Далее приписки на полях письма.

24.

Волочиск, 7-го ноября 1914

Дорогая Шура. Сегодня опять не было от тебя письма. Скучно. Часто стали повторяться такие дни в последнее время, и не всегда бывает виновата почта! Ты, Шурочка, пиши, уж пожалуйста, каждый день хоть несколько строк вроде: ложась спать, целую тебя, или что-нибудь в этом роде. По крайней мере, денщик не вернется с пустыми руками, и я буду иметь от тебя хоть маленькую весточку. Смейся, но правда, так обидно, когда ничего не получаешь!

У меня теперь времени много, целый день свободен, бездельничаю. <…> И так хочется домой в Морозовскую больницу, к Шурочке, к товарищам, к условиям привычной мирной жизни, так верится, что быстро прошел бы недуг, что опять был бы я работоспособен! А уж как дельно, как рационально проводили бы мы время! И как научились бы вдвойне ценить каждую минуту, данную нам пробыть вместе!

Пищу я тебе, а рядом коллеги рассказывают друг другу гимназические и семинарские шалости, весело смеются. Вставляю и я свои замечания, свои рассказы. Но всё это не то. Моя родина там, в Москве, у Шурки, там мне хорошо, там весело, туда меня тянет всей душой…

Читаю газеты, впечатления всё те же, отрадного мало: длинные списки убитых и раненых, длинные рассказы о сожженных селениях, разграбленных домах, убийствах и насилиях. Устает душа от всего этого ужаса, притупляется чувство, хочется покоя, покоя!

Решили мы сегодня к Рождеству устроить у себя елку. Выпишем украшения из Москвы, деревцо мы здесь достанем, хотя елок я тут что-то не видал совсем. Что же? В крайнем случае, возьмем можжевельник – ежика. Надо же вносить хоть какой-нибудь уют в нашу жизнь. Как хорошо, что мы – товарищи, живем так дружно, сплоченно.

Могу только опять повторить, что хороший человек Левитский. Как наивно-добро светятся иной раз его глаза! Мы раньше часто с ним спорили ожесточенно, даже немного пикировались. Теперь, чтобы ничем не волновать меня, он старательно избегает всяких спорных вопросов, так предупредительно деликатен. Удивляет меня только, что иногда, получив письмо от своей жены, он целые сутки оставляет его нераспечатанным и только на другое утро, собираясь отвечать, прочитывает. Я так с твоими письмами не поступаю, у меня они не залеживаются. <…>

Устно можно было бы с тобой болтать без конца. О! Тогда мы просидели бы с тобой опять всю ночь напролет, как бывало раньше! Эх!

Прощай, милая. Целую крепко много раз.

Твой неразумный Ежа.

25.

Волочиск, 8-го ноября 1914

Сегодня опять нет от тебя письма, Шурочка. Грустно. Боюсь я, не затерялись ли твои письма. Дело в том, что сегодня одна из наших сестер получила письмо с пометкой «просмотрено военной цензурой». А было [оно] тоже адресовано «до востребования». Может быть, некоторые письма наугад просматриваются, задерживаются и теряются… Может быть, и мое письмо от 17/Х пропало таким же образом…

Сегодня Раф. Мих. именинник и выглядит именинником, сияет, угощает публику привезенным из Львова. Он такой чудак, особенно когда бывает в веселом настроении, так бы и обнял весь мир… Справляет свои именины и наш денщик Михаил. Мы ему собрали рубль, подарили табаку и конфет. Пускай все-таки почувствует разницу, что не все дни похожи друг на друга.

Получил сегодня длинное письмо от матери. Всё тоскует, не может примириться с потерей [сына]… <…> Сто рублей, которые я послал недавно, мать не желает принимать, хочет их присоединить к прежде присланным 50-ти рублям и сохранить для меня. Не знаю, как ее уговорить, у меня ведь и так сейчас достаточно лишних денег. <…>

Сегодня был у нас чудесный зимний солнечный день. Смотрел я в окно, и так хотелось гулять по полям на лыжах, подышать свежим морозным бодрящим воздухом… Да, лыжи придется сдать в архив уже окончательно… Но ведь так много в жизни красивого останется мне еще, вся внутренняя духовная сторона! Самого ценного ведь я еще не лишаюсь… Шурочка, милая, ты не думай, что у меня мысли грустные. Нет, я просто констатирую факт, и рад, что еще много, много хорошего и прекрасного ожидает меня в будущем помимо того, чего я лишаюсь…

Читал я сегодня рассказ Бунина «Суходол», где дается психологически-бытовая картинка вырождающегося деревенского барства, да и не только барства, но и всего с ним связанного – челяди, дворовых. Есть какая-то особенная лирическая грусть в повествовании Бунина. Как мягко и нежно и вместе с тем правдиво очерчены его образы. И какая тонкая психология! Как глубоко он проникает в самое нутро славянской души, «Гате russe». Недаром он взял эпиграфом своей книги: «Веси, грады выхожу, Русь обдумаю, выгляжу». Да, он и выглядел, и обдумал, и описал. Шурочка, я тебе скоро пришлю книгу. Ты непременно прочти хоть первый рассказ, хотя и другие стоят того. Милая, подожди, мы с тобой еще много, много будем вместе читать.

Будет ли завтра от тебя письмо? Вот вопрос, который меня занимает каждый день больше всего. Ведь уже опять два дня я сижу без ничего. Милая, окружают меня коллеги со всех сторон, не дают писать, смеются, веселье, праздник… Прощай, милая. Будь умницей, спи хорошо, поправляйся и дожидайся терпеливо своего

Ежика*.

«Русское слово» сегодня наконец получили.

* Далее приписка на полях письма.

26.

Волочиск, 9-го ноября 1914

Милая, бедная моя Шурочка. <…> Скажу просто: милая, не горюй, придут лучшие дни, наши дни, а в настоящем горе[165] ты не одна, а я с тобой, как и раньше, как всегда. Убеждать тебя не стану, но и плакать с тобой не буду. Осушу твои слезы поцелуями и скажу: милая, славная моя Шурочка, имей еще немного терпения, подожди еще немного, не падай духом, не отчаивайся, не отказывайся от веры в счастье, в людей из-за отдельных гнусных личностей. Да разве они могут задеть то, что нам дорого? Ведь они этого не понимают, это им недоступно. Они могут нам чинить препятствия, преграды, но задеть то, что нам свято, они не могут. <…> Ведь не всё ли равно и тебе, как и мне, знают ли люди, к кому ты собиралась ехать, или не знают? Нас от этого не убавится, как не убавится и того, что нас связывает так крепко в одно целое. <…>

А что наши надежды не сбылись, это конечно горько, но, Шурочка, я уже мысленно примирился с этим, убедился в том, что ты не приедешь еще тогда, когда ты мне писала, что тебя не выпускают из дифтеритного отделения. Но ничего, Шурочка, мы это дело как-нибудь поправим. Я надеюсь найти какой-нибудь способ выбраться отсюда, на несколько дней хотя бы.

В соседнем госпитале, который нашему П. П. служит образцом во всех отношениях, начали придумывать всякие поручения и уже отправили одного ординатора в командировку в Киев на две недели. По очереди они все там собираются поехать, кто в Москву, кто в Харьков, кто в Киев. Я думаю, что П. П. можно будет уговорить устроить такие же отпуска и нам. Может быть, мы скоро увидимся в Москве, кто знает!

А если это не пройдет, то придумаем еще что-нибудь. Голь на выдумки хитра. Только нельзя все свои надежды основывать на чем-нибудь одном исключительно. Разочарование тогда слишком больно. Нет, Шурочка, мы будем всегда иметь в виду, что наш план может и не удаться и что нам придется придумывать новое. Но неужели мы всё свое счастье построим на зыбком песке возможной удачи или неудачи?

Поищем для себя утешения и в сознании того, что мы с тобой, Шурочка, еще в сравнительно хороших условиях. Ты подумай, как много молодых людей сейчас в окопах уже по месяцам не имеют даже известий от своих дорогих и близких. Нет, Шурочка, ты не будешь унывать, как и я не буду. Мы терпеливо будем искать новой возможности повидаться, встретиться. Мы никогда, ни на минуточку не будем допускать, что огонек наш может погаснуть. <…> Ты должна верить, Шурочка моя дорогая, моя милая*.

Мое здоровье значительно лучше, думаю скоро встать на работу.

* Далее приписка на полях письма.

27.

Волочиск, 10-го ноября 1914

Глупенькая, маловерная моя Шурочка. Ну, скажи, как мне еще иначе назвать тебя? Как быстро ты предаешься отчаянию! И как мало оснований для него! <…> Я так уверен, что придет время, когда тебе странными и непонятными покажутся все настоящие твои сомнения и мучения! Вы, женщины, все-таки лишены перспективы. Вы исключительно обращаете свой взор на настоящее. Оно вас подавляет или воодушевляет. <…> И как тебе, Шурочка, не совестно говорить, что когда я тебя в письме ласкаю, то не тебя я люблю! И еще как тебе, Шурочка, не совестно писать, чтобы я о тебе не думал, не стоит!

Я сегодня буду строг и неумолим. Наказать тебя за это следует. Ах ты такая-сякая, это ты говоришь мне, который тебя только после полуторагодового знакомства, после долгого испытания и проверки впервые назвал своей милой, дорогой женушкой! Мне, который всегда так скуп был на ласки, всегда так избегал слова «люблю»! И ты этому придаешь так мало значения, что житейская неудача, обманутое ожидание сразу могут тебя бросить в тяжкие сомнения!

Ну что, Шурочка, ведь совестно, моя маловерная? И не оправдывайся тем, что это следствие малой веры в себя, – нет не в себя, а в меня. Ты в меня не веришь, тяжкий ты грех взяла на свою душу. Ну, после головомойки для первого раза тебе прощается, но только для первого раза. В случае повторения придется придумать какое-нибудь наказание. Нет серьезно, Шурочка, ты никогда больше не должна так малодушествовать, никогда, никогда! Noblesse oblige![166] А есть ли в тебе что-нибудь достойное моей ласки или нет, это не тебе судить, ты в этом некомпетентна! Остается еще вопрос о достоинствах и недостатках Мороз[овской] б[ольни]цы, но об этом в другой раз. На сегодня с тебя хватит головомойки.

Ну что, Шурочка? Как ты себя теперь чувствуешь после головомойки? Ведь уничтожена и разбита по всем пунктам? Я уверен, что когда до тебя дойдет это письмо, ты сама уже не будешь нуждаться в его доказательствах, туман пройдет сам собой. Пускай он будет последним!

Милая, а я опять к тебе с просьбой. Прошу прибавить к посылке еще книгу Лихтенберже «Современная Германия»[167]. А затем хотел я тебя еще попросить

купить для моих коллег три алюминиевых складных стаканчика. Помнишь, мы с тобой покупали у Мейера на Кузнецком[168] за 60 коп.? Им очень понравился мой стаканчик, и они спорят из-за него.

Сегодня я первый раз вышел гулять (после болезни. – Сост.). Пошел к госпиталю, обошлось совсем хорошо. Чудесная погода: солнце, мороз, белый блестящий снег в поле так и скрипит, – хорошо! Посмотрел я госпиталь. Он сейчас устроен вполне прилично: сделаны шкафы для инструментов, для перевязочных материалов, для аптеки, всё выкрашено, чисто, тепло, поставлены умывальники, часы, – в общем, работать можно. Только бы вместо П. П. поставить Зайцева – всё было бы хорошо! И больных новых всё нет, говорят, около двух недель нам новых не подложат.

Ну, прощай, моя милая, не унывай, будь умницей, всякому горю бывает конец.

Твой неизменяющийся,

всё тот же Ежка.

<…>

28.

Волочиск, 12-го ноября 1914

Ну, вот видишь, Шурочка, я не ошибся. Твое сегодняшнее письмо (от 8/XI) написано уже совсем другим тоном, хотя ты и говоришь: «Найти бы только веру в себя», но уже чувствуется, что эта вера скоро будет найдена, выздоровление не за горами! В награду сообщаю тебе приятную новость: наклевывается возможность для меня приехать в Москву! Пока я еще ничего не могу сказать уверенно, но первые шаги сделаны, и результат пока ободряющий.

За столом зашла речь о том, что здесь хотят устроить нечто вроде общественного собрания, будет буфет, карты, предполагается елка. Я по этому поводу вызвался поехать за елочными украшениями и сластями. П. П. охотно согласился, говорит, что можно будет устроить командировку в Киев. Я на это возразил (ты видишь, я по этому случаю даже начал разговаривать с П. П.), что в Киеве того не достанешь, что можно достать в Москве, что лучше взять курс прямо на Москву.

Сначала он отнекивался, говорил, что дальше Киева не имеет права отпускать, но когда Левитский ему предложил после меня отправить его в Тамбов, будто бы за лошадьми (нам на днях выдадут «лошадиные»), и стал расписывать, что всё равно работы в госпитале сейчас нет, то он через некоторое время стал уже серьезно говорить о тех поручениях, которые он мне даст выполнить в Москве. Я, конечно, вызывался достать ему всё, что он только пожелает. Окончательно мы не уговорились еще, этого требует дипломатия, но наши надежды весьма сильно возросли, как ты можешь себе представить. Надо теперь придумать приличный предлог и вообще выяснить подробности.

Так хотелось бы хоть недельку побывать в Москве. Я даже думаю, если удастся, денечка на два махнуть в Ригу. Но это только тогда, если мне дадут пробыть в Москве minimum неделю. Ведь иначе совестно будет не заглянуть к своим.

Прошу тебя, Шурочка, только не ликовать слишком рано, ведь, может быть, это только мираж, – горче будет разочарование! Так что, Шурочка, ты пока смотри на это только как на возможность и не строй слишком радужных и поспешных планов! Сегодня П. П. по делам уехал, и больше не пришлось говорить на эту тему.

Вчера после обеда мы с Левитским и аптекарем поехали на санях в Подволочиск по делам. Чудесная погода: густой бархатный иней покрывает собою всё, ярко светит солнце, ветра никакого, мороз около 15°. Прямо-таки роскошно! Я надел шерстяную фуфайку, шерстяной шлем, полушубок Покровского, было тепло, хорошо. Збруч замерз, по нему катались на коньках офицеры Подволочиска. Там мы зашли в госпиталь, увы, не наш, побеседовали. <…>

Вернулись уже довольно поздно, устали – вот почему я тебе вчера не писал. На сердце отразилось немного: в Подволочиске при ходьбе опять давило грудь, а сегодня с утра был пульс больше 100. <…> Сегодня Р. М. [Левитский] думает меня как следует поисследовать, – посмотрим! В общем, все-таки медленно дело идет на поправку. <…>

Напрасно ты три дня не читала газет. <…> Ну, довольно. Оставайся умницей, не сердись за распеканцию прошлого письма на твоего сердитого

Ежку*.

Всякие сердечные средства давно оставил.

* Далее приписка на полях письма.

29.

Волочиск, 13-го ноября 1914

Сегодня письмо от тебя уже совсем умное. Хвалю за это. На этот раз моя Шурочка быстро справилась от нахлынувшего было шквала. <…>

А сердынько мое – idem, во всяком случае, не лучше. В комнате я человек почти нормальный, но пройдусь – я сегодня пошел в госпиталь – и еле доплетусь домой, теснит грудь, слабость. <…> Сегодня утром П. П. предложил поговорить в эвакуационном пункте относительно отпуска для меня. <…> Во всяком случае, я думаю, что вопрос об отпуске выяснится на этих днях. <…>

Других новостей у нас нет. Левитский продолжает упорно изучать французский язык (увы, я нет!). Покровский постоянно в отлучке, на горизонте с сестрой. Вчера он опять за меня дежурил на станции. Аптекарь продолжает стремиться ко всему спиртному, не всегда бесплодно. Вот и всё.

В госпитале 43 человека. Хирургических нет, все – больные. <…>

Теперь Румыния собирается воевать. Едва ли безучастна в таком случае останется Италия. Приходится желать их выступления, – может быть, хоть тогда война скорее приблизится к развязке. Так хочется верить в возможность скорого окончания!..

Ну, прощай, моя дорогая.

Волочиск, 14-го ноября 1914

«Хоть и сердита, а целую». Сильно сказано! Однако верится как-то больше во вторую половину этого изречения, первое неубедительно. «Я не люблю, когда ты хмуришься». Шурочка, да разве я хмурюсь? Что ты, перекрестись. Надо же, ех officio[169], немного пожурить тебя за непостоянство твоего бодрого настроения! Ведь я только так, несерьезно – пошутил, а ты уже обиделась. Кто же тебя будет учить уму-разуму, если не я, ведь других ты и подавно слушаться не станешь. Ты уж не обижайся, милая. Неужели холодом на тебя повеяло от моих нотаций???!!! Неужели я тебя замораживал???!!! Стоит только поставить эти вопросы, чтобы ответ получился вполне определенный. Ведь так? Что же ты теперь скажешь после всех моих нотаций, прочитанных тебе в последних письмах?! Еще больше рассердишься? Ну не буду впредь, согласен на всякие уступки, только не сердись.

У нас новости: П. П. сегодня рассказывал, что из четырех сводных госпиталей, сформировавшихся в Воронеже, два присланы в Волочиск, а один – в Броды. А только что сообщает ординатор соседнего госпиталя, что видел Кутьку на станции! Он только что приехал, живет еще в вагоне, спрашивал про меня, завтра зайдет. Как тебе это нравится? Три месяца не виделись. Жаль, что он сюда приехал не раньше, все-таки живая душа из Москвы. Эдак, пожалуй, еще с кем-нибудь из Морозовской больницы встретишься. Ну, завтра мы с ним поговорим. Почему-то мне до сих пор не отвечает мать Кольки Гефтера, которой я писал и спрашивал относительно его судьбы. Что-то он сейчас делает? Жив ли?

П. П. вчера официально запрашивал главного врача эвакуационного пункта относительно отпуска для меня, ответ будет на днях. Он думает, что мне дадут две недели, а я думаю от себя еще прибавить недельку, как-нибудь это устроить. Что, хорошо? Только жаль, что причина такая печальная… Ну, я твердо верю, что когда буду с тобой, мне станет лучше, ведь нельзя же отрицать психических факторов в лечении. А пока всё – idem.

Знаешь, Шурочка, я иной раз мечтаю о том, как мы с тобой устроимся потом, после Морозовской больницы. Снять бы такую небольшую квартирку, как в свое время снимал Кутька: во втором этаже, совсем отдельный вход, три комнаты, светлые, уютные, передняя, кухня, ванная, электрическое освещение, поставить туда светлую стильную мебель, хорошие гравюры и т. д. И зажить бы там припеваючи! Эхма! Утром работать, а весь вечер в полном нашем распоряжении. Уж мы бы знали, как использовать время! Только бы быть здоровым, не стать хроником! <…>

Последние дни получаю от тебя аккуратно по письму, зато из Риги и других мест писем нет совсем, кроме недавнего от матери.

Газеты продолжаю изучать всё столь же усердно и не скажу, что они мне надоели, ведь даже в самые мирные времена я всегда не только читал, а изучал их. Очевидно, по наследству это качество перешло мне от отца. Жаботинский из всех корреспондентов и мне нравится больше всего – наибольшая объективность и талантливое изложение, молодое восходящее светило журналистики. Мысли мои при чтении газет всё те же, не особенно отрадные, тебе известные, и чем дальше, тем больше я убеждаюсь в правильности моей точки зрения. Сегодня встретился с совершенно подобными же взглядами одного соседнего коллеги…

Ну не сердись, моя голубка.

32*.

Волочиск, 17-го ноября 1914 г.

Шурочка, милая, должно быть, пропали твои письма! Сегодня получил твое от 13/XI, а предыдущее было от 10/XI. Никаких оговорок у тебя нет, да и по содержанию письма мне кажется, что ты что-нибудь писала раньше – ты так подчеркиваешь, что ты теперь бодра и терпелива!.. Неужели пропали письма?.. До сих пор я получал все твои письма, кроме адресованных в армию.

Пишу быстро и немного, потому что сильно устал, только что вернулись из Подволочиска, где искали в покинутой австрийской аптеке медикаменты и т. п. Чудные пейзажи зимнего заката над полями и рекой, чудесное возвращение при полной луне. Для меня это так непривычно и сказочно красиво!

Здоровье улучшается несомненно. Ответа от главного] врача эвакуационного] пункта еще нет. Завтра П. П. будет у него. Надежды много. Ну, прощай, дорогая, спи хорошо без головной боли. Целую.

Ежка.

* Предыдущее письмо утрачено.

33.

Волочиск, 18-го ноября 1914

Милая, сегодня получил от тебя письмо от 14/XI и бандероль с книгами. Последнее совсем неожиданно, должно быть, ты мне об этом писала в утерянных двух письмах (Почему они затерялись? Так обидно!). Книг еще не просматривал, только что получил. Спасибо, моя милая, дорогая, хорошая. Впрочем, должно быть, я скоро сам буду в Москве иметь возможность выбирать себе книги.