Письма с Первой мировой (1914–1917)

Вернулся вчера из Львова П. П., принес жалованье. Веселей от его приезда не стало. Больная сестра [милосердия] поправляется. Покровский мне сообщил по секрету, что намерен после войны сыграть свадьбу! Быстро! Война приносит не одно только горе, кое-кто находит и свое счастье.

Милая, ты сегодня довольна моим письмом? Пессимизм исчез, не правда ли? Вот видишь, всё это временно. Остается что? Остается то, что Шурочка и ее Ежик это одно целое, неделимое, – и это важно, всё остальное пустяки, ерунда. Ты со мной согласна, моя дорогая?

Прощай, оставайся умницей, и я тоже постараюсь.

Твой Ежка*.

Как тебе нравится эта почтовая бумага?

* Далее приписка на полях письма.

15.

Волочиск, 28-го октября 1914.

Стоим у разбитого корыта, на старом пепелище. Расскажу тебе, Шурочка, по порядку все наши метаморфозы. Когда я тебе писал третьего дня, то думал, что мы попадем в венерический госпиталь. К вчерашнему дню выяснились подробности, и оказалось, всё значительно симпатичней.

В Подволочиске уже два месяца (с конца августа) стоит всего один только госпиталь, крепко там пустивший корни и обжившийся. Он занимает помещение бывшей польской народной школы, и за это время успел приспособить его для госпиталя. Они там даже вырыли колодец и провели водопровод, ухлопали много денег. И вот они внезапно получают приказ свернуться и немедленно отправиться в Самбор. Мы же должны их заменить. Так как среди их врачей не было специалистов-хирургов, а был венеролог и глазник, то им и старались по возможности класть таких больных, и у них лежало больше ста венерических, около 25-ти глазных больных, остальные были хирургические и терапевтические, больше с энтеритами (воспалениями тонкой кишки. – Сост.), дизентерией и брюшным тифом. Как видишь, целая энциклопедия.

П. П. решил число венерических (в отдельном корпусе) сильно сократить, а остаток поручить Покровскому. Левитскому хотел передать все хирургическое отделение, а мне поручить терапию и заразу. Так были бы и овцы целы, и волки сыты. Я, по крайней мере, был очень доволен, думал, что здесь можно будет поучиться кой-чему новому, тем более что госпиталь далеко не носил характер только эвакуационного, больные лежали и больше месяца…

Вчера днем П. П. вернулся из Подволочиска и заявил, что мы должны завтра же с утра принять больных госпиталя и сегодня же немедленно переехать. В нашем только что здесь устроенном госпитале разломали печи, вынули котлы, уложили вещи. Мы тоже быстро собрались и поехали (на лошадях по шоссе). Приехали уже в темноте.

Рядом с училищем в частных домах – квартиры сестер и врачей. Прошли мы к коллегам уезжающего госпиталя. Квартира у них уютная, светлая, просторная, хорошо меблированная (светлая мебель, светлая под обои окраска стен), стоят два пианино, зеркала, шкафы, пружинные просторные кровати… Хозяева при наступлении русских оставили всё на произвол судьбы, и чудом каким-то всё уцелело. В других домах был настоящий погром, пожары, камня на камне не оставили казаки…

Первым нас встретил священник, который должен был остаться, присоединиться к нам. Он оказался очень симпатичным, веселым, молодым еще человеком, обещавшим дать нам хорошего нового собеседника и товарища. Первую ночь мы должны были спать с не уехавшими еще коллегами. Устроились кое-как. Надеялись на следующую ночь устроиться уже совсем по-домашнему. Но не тут-то было.

С утра выезжал 130-й госпиталь, тоже разломал печи, вытащил всё свое имущество. Было тепло, солнечно, приветливо. Подвода за подводой тянулись к станции. А из Волочиска подъезжали наши подводы. Мы стояли со священником у ворот, беседовали и наблюдали. Разбирали преимущества нашего положения. Во-первых, все-таки сравнительно благоустроенное местечко, не казармы, находящиеся далеко от станции. Во-вторых, в двух шагах от станции, где постоянно проезжают раненые и пленные и где всегда можно быть en courant[147]всех новостей. В-третьих, хорошая благоустроенная квартира. В-четвертых, вполне прилично оборудованный госпиталь. В-пятых, привилегированное положение как единственного госпиталя, к которому с большой симпатией относился начальник эвакуационного пункта, полковник. В-шестых, все-таки почта из России получается непосредственно и аккуратно. В-седьмых, Шурочка могла бы у меня устроиться без особого на то разрешения предержащих властей, что необходимо было бы дальше в Галиции. В-восьмых, наше положение здесь было бы уже прочно, мы засели бы надолго, может быть, до конца кампании.

Дело в том, что главный врач этого госпиталя недавно был во Львове и там сам себе напортил: хвастался благоустройством своего госпиталя и тем, что его могут оттуда выгнать только по высочайшему повелению. Это не понравилось какому-то его недругу-начальнику, и в результате – распоряжение немедленно выехать в Самбор на холеру! Не говори он, его бы и не трогали. А мы на этой афере должны были выиграть.

Полковник, начальник] эвакуационного] п[ункта], подружившийся с врачами госпиталя, немедленно стал хлопотать, чтобы их оставили, но получен был категорический ответ: нельзя. Тогда они и мы стали собираться. Их эшелон был назначен к отправке в 2 часа дня. В час мы должны были у них перенять больных. А в 12 час. спешит с вокзала сам полковник с телеграммой в руке и радостно еще издали кричит: «Удалось отстоять, вы остаетесь!». Новая телеграмма такого сорта: 130-й госпиталь остается в Подволочиске, нас же даже не в Самбор, а обратно в Волочиск, а в Самбор отправляется другой здесь расквартированный госпиталь, очередь которого теперь пришла ломать печи! Так-то, Шурочка, а 1а guerre comme a la guerre!

И вот мы снова собрали все свои пожитки и длинной вереницей подвод и тарантасов потянулись к покинутым вчера только очагам после неудачной заграничной экскурсии. Вернулись в Рассею-матушку! И вот мы снова топим печи в нашей квартире и вставляем котлы в казармах!

Что ты на всё это скажешь? Расскажи коллегам. Это военно-бытовая картинка.

«У разбитого корыта»

твой Ежка.

16.

Волочиск, 29-го октября 1914

Милая Шурочка. У меня сейчас нет времени. По разным причинам раньше не успел написать, а сейчас надо торопиться. Завтра напишу длинное письмо. Сегодня только сообщу, что только что получил две посылки из Риги со всевозможными теплыми вещами и всякими сластями и консервами. Много лишнего при наших условиях, ведь мы не в траншеях живем, но всё трогательно и мило. Прислан также удачный портрет Гуго.

Сегодня же, получив жалованье, я отправил 100 р. в Ригу, 30 р. старушке Мазур и 30 р. тебе, моя дорогая. Не сердись, что я стараюсь покрыть свои долги, это только для аккуратности. У меня всё еще остается около 80 р., как видишь, вполне достаточно.

Третьего дня получил твое письмо от 23-го, а сегодня от 24-го и 25-го. Милая моя, дорогая, что я могу еще сказать. Милая, когда мы увидимся?

Весь твой Ежка.

17.

Волочиск, 30-го октября 1914 г.

Милая моя, бесценная жинка, дорогая моя Шурочка. Сегодня получил твое последнее письмо от 26/X. Ты хочешь ко мне приехать! Дорогая, сказать ли тебе, как я буду этому рад, ведь мне так хочется к тебе, быть с тобой! Только выйдет ли это? Дадут ли тебе отпуск? А если не дадут? Ссориться с Морозовской больницей ты не должна, ведь мы хотим же вместе с тобой там еще работать. Ведь у нас там еще многое впереди. А уж и хочется мне как, чтобы ты сюда приехала!

Дело в том, Шурочка, что мне нужно и с тобой еще посоветоваться: у меня сердце совсем расклеилось, полное расстройство компенсации, как ни совестно в этом сознаться в мои годы. Скрывать от тебя – всё равно не скроешь, лучше уж начистоту посоветоваться. Ты только не беспокойся особенно, Шурочка, со временем всё это опять наладится, и я буду очень осторожен. Можно еще долго прожить. Не знаю только, как мне быть сейчас. Хочу скрыть от родных. У них и так много горя в последнее время, к чему их волновать еще своей особой.

Только что закончил веселое письмо к матери, о здоровье ни полслова. А между тем оно неважно, с каждым днем пока ухудшается. Сегодня пришлось написать рапорт о болезни, не могу завтра дежурить на станции. Попробовал вчера пойти на почту, шел медленно-медленно, еле добрался домой, а потом долго лежал, и сильно сжимало грудь, аритмия во всю ивановскую, одышка при малейшем движении, недостает для полноты картины только отеков… Строфант не помогает, сегодня начал принимать inf. digitalis (настой наперстянки. – Сост.)\ Ничего не поделаешь, приходится. Нужен, конечно, покой, нужен отпуск, но тогда родители узнают, что я болен, а я не хочу их тревожить. Надеюсь, что, может быть, обострение пройдет здесь. Я теперь буду очень осторожен, digitalis мне поможет. А через две недели приедет моя Шурочка, и всё пойдет хорошо, ведь это временное обострение.

Милая Шурочка, ты под влиянием этого письма не решай что-нибудь слишком поспешно. Я ведь сейчас совсем спокоен и буду ждать тебя спокойно, ничего такого экстренного нет. Если ты, чего доброго, поругаешься с Алексеевым, уезжая сюда, мне будет очень больно. Ты этого, умоляю тебя, не делай! Вообще не придавай слишком уж серьезного значения всему этому. Всё это сейчас очень неприятно и некстати, но пройдет, и останется только гадкое воспоминание.

Я отныне буду очень осторожен, и всё пойдет хорошо. Только сейчас вот я не знаю, как мне поступить так, чтобы родные ничего не узнали, ведь если я отсюда уеду, они неминуемо узнают. Ну, ты приедешь, и мы всё это разберем, обсудим. Ты моя хорошая, умная, единственная. А я, Шурочка, спокоен, ты не думай, что я особенно тревожусь. В особенности сейчас, как сообщил тебе, так и чувствую себя совсем спокойным, как ребенок, сообщивший матери о том, что животик болит, и твердо верящий, что теперь всё пойдет хорошо.

Левитский и Покровский с двумя сестрами вчера утром поехали во Львов погулять, пока нет больных. Мы тут совсем одиноки: П. П., аптекарь, я, старшая сестра (лежит в постели, расстройство желудка) и младшая сестра, примкнувшая к нам в Воронеже. Я читаю газеты и письма, жду их с нетерпением, читаю с жадностью. Вот и всё мое занятие пока.

Госпиталь опять устроился, к субботе, должно быть, будут больные. Наш госпиталь будет принимать, как нам сообщают, главным образом хирургических больных и немного терапевтических. Будет, будет! Всё нам обещают, а мы всё ничего не делаем. Как всё это безалаберно! Эпизод с нашим назначением в Подволочиск мелькнул, как метеор, и опять забывается уже. А счастье было так близко, так возможно!.. Ну, Шурочка, не огорчайся моим письмом, не волнуйся. Будь спокойна,

как твой Ежка*.

Получил сегодня открытку от Зайцева, всё еще торчит в Воронеже.

* Далее приписка на полях письма.

18.

Волочиск, 31-го октября 1914 г.

Милая, дорогая Шурочка, хорошая моя женочка. Вот прошел и еще один день, такой однообразный, бездеятельный. И я опять тебе пишу, беседую с тобой, моей милой. Получил твое письмо от 27/Х, где ты ничего не пишешь о своем приезде. Поскорей бы пришел этот момент, когда моя Шурочка опять будет со мной! Отпустят ли тебя? Ты только, пожалуйста, не расставайся с Морозовской б[ольни]цей окончательно, не доводи до этого. Я тебя опять прошу убедительно, иначе ты меня сильно огорчишь. Если не отпустят сейчас, то Бог с ними, удастся в другой раз. А как хорошо бы!

Я тут уж распускаю слух, что жинка моя ко мне, вероятно, приедет в середине ноября на недельку. Мне сочувствуют вполне. Я бы тебе показал, как мы здесь живем. Ты имела бы представление об условиях, нас окружающих. Поехали бы в Подволочиск, за границу! Увидала бы своими глазами, как там в августе хозяйничали казаки, почувствовала бы слегка веяние войны на месте действия. Правда, здесь разнообразия немного, но я думаю, мы в этом разнообразии вместе с тобой нуждаться не будем, нам ведь скучно не будет. К тому времени я поправлюсь, и всё будет хорошо. Ведь так, Шурочка?

А пока я сижу и бездельничаю. Лежал, читал газеты и письма, перебирал вещи, присланные из Риги. Чего-чего только там нет! П, елый колониальный и мануфактурный магазин! Тут и бисквиты, и пастила разных фабрик, и какао, и шоколад в неимоверных количествах, тут и арагац, и мыло, и консервы (тушеное мясо, жареная курица и т. д.!), и супы сушеные (цветная капуста, раковый!). Это по съедобной части, кроме, конечно, арагаца и мыла.

Затем идут шерстяные товары. Тут и шерстяная вязаная фуфайка, и шерстяные чулки, и Jager’овское белье[148], и перчатки. Имеются какие-то странные вязаные шапки и рукава, шарфы и шлемы! К чему мне всё это? Я писал вчера матери, чтобы они там не представляли себе, что я живу в траншеях и голодаю, сплю под открытым небом. Они полагают, что посылается офицерам на позиции, то на всякий случай надо послать и мне! Даже наши пансионерки[149] связали шарфы «для солдат», – я отдал нашему денщику, который, очевидно, остался очень доволен подарком.

Вилли тоже прислал мне запечатанную коробку. В ней оказались хирургические перчатки, резиновые напальч[н]ики (не знаю, как они называются, ты и так поймешь) и еще кое-что, иногда нужное! Vous comprenez?[150] Какая предупредительность! Меня он этим искренне рассмешил. На всякий случай, дескать! Вот какой я теперь богатый! А я еще до сих пор не могу осилить твое печенье и варенье. <…>

Все хочу написать Бор. Абр-чу, да не знаю, почему-то никак не соберусь. А вспоминаю я о нем охотно и с благодарностью. Растрата бухгалтера (в Морозовской больнице. – Сост.) меня изумила. Неужели? Почему это у нас никак невозможно ничего без растрат? <…>

Как хочется слушать музыку! Знаешь, Шурочка, я серьезно задумываюсь над мыслью приобрести себе после войны пианолу (механическое фортепиано. – Сост.). Будут ли только средства?

Коллеги из Львова должны вернуться завтра утром, а послезавтра нам хотят уже подвалить раненых, поскорей бы. Не знаю, удастся ли к тому сроку выйти на работу, посмотрим.

Сейчас лягу спать, а завтра скоро опять письмо от тебя. Что-то ты мне напишешь?

Целую сколько могу крепко.

Твой Ежик*.

Как твоя сестра Лиза? Передай от меня привет. Как здоровье брата?

* Далее приписки на полях письма.

19.

Волочиск, 2-го ноября 1914

Милая Шурочка. Вот прошли два дня нетерпеливого ожидания, но писем от тебя нет! Только что вернулся с почты денщик, которого я послал уже второй раз. Как неисправно здесь работает почта! Буду крепко надеяться, что завтра получу целых три письма!

Вчера вернулись коллеги из Львова. Стало опять немного веселей, оживленней. Привезли с собой много коньяку ит.п., задали пир. Я смотрел; конечно, не принимал участия. Они остались довольны, что поехали, хотя и истратили массу денег, а я остался доволен, что не поехал, не тянет меня никуда без моей Шурочки. А с тобой, Шурочка, нам едва ли придется поехать туда, – необходим особый пропуск в Галицию, выдаваемый только по особо уважительным причинам. Для тебя едва ли что-нибудь придумаем убедительного. Как хорошо, что мы на самой границе, что ты можешь ко мне приехать беспрепятственно! Приедешь ли ты? Ну, если не сейчас, то как-нибудь в феврале что ли! Ничего, будем ждать.

Мы сегодня, наконец, начинаем функционировать как госпиталь. Только что к нам привезли из уходящего в Самбор госпиталя 30 человек терапевтических больных. Левитский пошел их принимать и будет сегодня дежурить. Хороший человек Левитский! Мы только что долго сидели и болтали. Я ему рассказывал про Москву и Морозовскую больницу. Конечно, описывал всё в радужных тонах! Как мы дружно живем, работаем и веселимся, рассказал про свое и твое первое выступление в Об[щест]ве детск[их] вр[ачей]. Слушал он и завидовал. Эх, говорит, надо и мне перебраться в Москву! Но как ему перебраться? Не так-то это легко, тем более семейному человеку. А хороший он, славный товарищ.

Милая Шурочка, если тебе все-таки удастся приехать, то, пожалуйста, захвати с собой следующие книги: Осоргин. «Очерки Италии», Белорусов. «Париж» (а если уже вышло, то и его «Франция»), Дионео. «Меняющаяся Англия» и Изар. «Современная Бельгия»[151]. Жаждем духовной пищи не менее телесной! Что еще привезти? Подумаю и напишу завтра. Спрошу и товарищей, надо же воспользоваться столь редким случаем!

Милая, ты меня спрашивала, как мне нравятся статьи Иорданского[152] из Прибалтийского края. Я вот что скажу: мне кажется, что это человек, раньше никогда не бывавший там и с тамошними условиями совсем не знакомый, но желающий в этих условиях разобраться по мере сил объективно и беспристрастно. Поэтому он a priori относится скептически ко всяким слухам о каких-то вышках, сигнальных огнях и т. и. нелепостям (глупая и гнусная инсинуация, воспользоваться которой не постеснялся даже кн. Мансырев[153] в своем докладе в Москве). Он прислушивается ко всему, что ему рассказывают там на месте, но хорошо умеет отделить явно партийное от беспристрастного. Поэтому я думаю, что ему удастся дать более или менее правильную оценку происходящему в Прибалтийском крае.

Как тебе нравится приказ закрасить в Риге все немецкие вывески, даже на исторических зданиях, причем латышские остаются нетронутыми?! Где же тут справедливость? К чему эти гонения на самых лояльных русских подданных? Как всё это некрасиво! И как, к сожалению, оправдывает мой прогноз относительно итогов этой войны! Вместо одного засилья – другое, вместо германского шовинизма – свой, отечественный! Перемена вывески, ярлыка, – и только, содержание остается. Как иначе отнеслись англичане к командиру «Эмдена» после его захвата[154]. Здесь и врага уважают, мы же своих топчем в грязь.

Меня в Р. В. всегда очень интересует рубрика «Письма читателей». Ты обратила внимание на борьбу мнений в публике, pro и contra. Это весьма любопытно и утешительно. Есть, значит, люди, не поддающиеся всеобщему угару.

Прощай, моя милая, дорогая.

Твой Ежик*.

Здоровье несколько лучше, сегодня заканчиваю digitalis.

* Далее приписка на полях письма.

20.

Волочиск, 3-го ноября 1914 г.

Только что послал денщика во второй раз на почту, утром не было писем. Принесет ли он мне что-нибудь? Неужели опять вернется с пустыми руками!? А какие от тебя будут вести? Приедешь ли или нет?

Милая, еще раз усердно прошу, не приезжай, если из-за этого выйдет с начальством неприятность. В таком случае лучше отложить до февраля! Прошу тебя, милая, убедительно. Повторяю, что если ты поступишь иначе, ты меня очень огорчишь!

А если приедешь, то захвати с собой знаешь кого? Фауста! Впрочем, ты и сама догадаешься это сделать, не правда ли? Мы с тобой опять будем его читать, как на Nagu! Затем попросил бы тебя взять с собой оба выпуска «Истории русской литературы XX века»[155], ведь ты получила 2-й выпуск? Левитский просит купить ему, если тебе не трудно, какие-нибудь легкие французские тексты с русским переводом, если таковые имеются. Знаешь, кажется существуют такие книжки, – на левой стороне французский текст, а на правой – русский готовый перевод. Если найдешь, то он просит принести ему 3–4 таких книжки. Затем еще просит купить ему два небольших карманных словаря (если есть, то с методом Туссэн-Лангеншейдт), один франц. – русский, другой русско-французский. Вот наши просьбы, милая Шурочка, в случае если ты сможешь сюда приехать.

Шурочка, ты можешь себе представить? Вернулся денщик, – мне ничего, опять ничего, а Левитскому снова письмо! Что это значит? Милая Шурочка, какая почта поганая, – задерживает! Уже три дня без писем! В Воронеже только один раз я как-то два дня остался без весточки от тебя, а сейчас уже целых три дня! Что будет завтра? Шурочка, милая, я удручен. Если до послезавтра не будет от тебя писем, я пошлю телеграмму с запросом. Уж не захворала ли ты?

Шура, я не могу сейчас больше писать. Я буду ждать писем от тебя с нетерпением и с верой. Прощай, моя дорогая, хорошая, не хворай.

Твой печальный

Ежка.

Волочиск, 4-го ноября 1914 г.

Милая, наконец-то! Сегодня получил сразу три письма от тебя, от 29-го, 30-го и 31-го! Лучше поздно, чем никогда. Все-таки почта противная. Значит, Шурочка, ты ко мне в ноябре не приедешь! Ну ничего, не горюй, не падай духом, – не сейчас, так после. Может быть, опять как-нибудь удастся случайно и неожиданно увидеться, как месяц тому назад. Главное, Шурочка, не падай духом, не переставай верить в светлое будущее, ведь трудно прожить жизнь совсем без компромиссов. Подождем, поживем и увидим. А как было бы хорошо!

Вот Алексей Афанасьевич [Морозов] мне сегодня пишет, что у него жена находилась три недели, а сейчас ненадолго поехала в Москву по делам, скоро вернется. Вот счастливый! Человек, которому постоянно везет в жизни.

Все-таки, Шурочка, есть среди наших коллег и такие, которым приходится много хуже, чем мне. Это наши полковые врачи. Ты подумай, ведь они даже корреспонденцию получают черт знает когда, и постоянно их гонят с места на место. Нет, Шурочка, нам грех жаловаться, мы пока живем в хороших условиях, бывает и хуже.

А все-таки, как хорошо было бы, если бы ты приехала! Уж зато, погоди, когда я по окончании войны вернусь, мы свое возьмем! Тогда на нашей улице будет праздник, да еще какой! Я всё мечтаю об этом, даже Левитскому всё расписываю, как у нас хорошо. Он слушает и верит. Я его всё зову к себе после войны, показать ему больницу и товарищей, провести вечер… Да, мечты, мечты! Если бы их не было! <…> И ты, Шурка, не втягивайся в настроение серых будней, живи будущим, на него обрати свой взор, надейся и верь. Тебе будет легче.

Милая, не бойся за меня из-за сыпного тифа и холеры. Наш госпиталь не заразный. Для сыпнотифозных и для остатка холерных здесь особые госпитали. Сырой воды я не пью, и эта опасность здесь самая минимальная. Вообще мое здоровье начинает налаживаться, хотя и туго, digitalis, несомненно, помог. Хочу с завтрашнего дня перейти на малые дозы, буду его принимать еще некоторое время, пока дело не наладится.

В госпитале всё те же 30 больных, во мне не нуждаются. Когда я заикнулся было о работе, П. П. категорически потребовал еще некоторое время покоя для меня. Должно быть, с неделю еще посижу дома. П. П. вообще усиленно старается быть любезным и предупредительным, но семейный простой тон в нашем обществе как-то не налаживается, обеды всё еще проходят довольно тускло. <…>

Для удовлетворения любопытства товарищей можешь им сообщить, что я здесь получаю: жалованья 60 р., столовых 8 р., добавочных 22 р. и полевых порционных (со дня выхода в поход, значит, с 8-го окт[ября]) по 3 р. 50 к. в день, значит, 105 р. В общем я здесь получаю 195 рублей! В Воронеже получал около 125-ти р. Лошадиных нам не выдают, на отопление, освещение, квартирные и «приварочные» нам здесь не полагаются. Всё это мне только что рассказал Левитский. Я сам до сих пор не интересовался подробностями, подписывался под суммами, которые мне выдавались.

Прощай, дорогая, будь умницей.

Твой Ежик, твой и только твой.

Волочиск, 5-го ноября 1914

Милая Шурочка. Сегодня от тебя нет письма, опять почта запаздывает. А мне так любопытно, что ты мне напишешь по случаю наших несбывшихся надежд и упований. У нас дни проходят томительно-однообразно, и не видать просвета… Удивляюсь, как это я, несмотря на полное безделье днем, все-таки к вечеру тянусь к постели и сплю как убитый положенные часы и даже сверх того: обыкновенно с 10-ти часов вечера до 8-ми утра!

Утренние часы посвящаются ожиданию почты. В последнее время поезд запаздывает, и вместо 12-ти мы почту получаем только к 2-м часам. С трепетом смотрю на руки денщика, нет ли серых конвертов, но последние дни так часто разочарование, ничего кроме газет. A propos, «Русское слово» почему-то мы еще не получали, хотя вчера еще должны были получить номер от 1-го ноября.

Больные у нас всё те же, новых нет. Завтра наше дежурство на вокзале. Пойдет Покровский, мне П. П. опять строго запретил. Здоровье – idem. Начал я сегодня письмо Николаю Ивановичу. Когда кончу, не знаю.

Хочу к Шурочке! Иной раз замечтаешься, так живо представляешь себе пребывание с тобой!..

Ты читала, Шурочка, в субботнем номере Р. В. письмо из Крыма Елпатьев-ского[156] и статью «Гунн» Жаботинского?[157] Стоит прочитать. Ликвидируется немецкое землевладение в России![158] Чем всё это кончится? К чему все эти гонения?

Очень правильно подметил Жаботинский психологию ученого немца, даже на войне, в плену, думающего, прежде всего, о своей излюбленной специальности. Это жизненный тип немца-филолога. Интересно и то, что, по-видимому, много интеллигентов в Германии поступило добровольцами в армию. Так меня поразило сообщение, что Рихард Демель, лучший современный лирик Германии, написавший чудесные стихотворения, сидит добровольцем в передовых окопах[159]. Да, для них это тоже национальное дело!

Болит голова, кажется, в первый раз с тех пор, как началась война. В этом отношении я счастливец. Как твоя головка? Часто страдаешь? Отвыкаешь от pyramidon’a или нет?