Полная версия
Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде
Преследуемые, в свою очередь, искали поддержки в окружной администрации и в директории департамента, где они имели немало сочувствующих. Бывшие маркизы, бароны и шевалье инстинктивно потянулись друг к другу; у них даже образовалось нечто вроде своего клуба с членскими взносами, печатным органом и вооружённой охраной. На заседаниях этого общества поговаривали, что надо приложить все усилия, чтобы провести в Коммуну своих людей и что прежнее наплевательское отношение к выборам в местные органы власти было непростительной ошибкой. Известие об этом особенно встревожило клубистов: они поняли, что противник не думает капитулировать и даже напротив, готовится перейти в наступление. К ноябрю 91-го года положение обострилось настолько, что открытое столкновение стало неминуемым.
Поводом к нему послужило письмо тогдашнего министра внутренних дел Делесара, направленного городской Коммуне, в котором требовалось неукоснительно соблюдать принцип свободы культов и не чинить никаких притеснений неприсягнувшим священникам[16]. К этому времени большинство непокорных кюре было уже изгнано из своих приходов, и на их месте служили мессу сознательные пастыри, признавшие Революцию.
Письмо Делесара ободрило всех «бывших». На другой день неприсягнувший кюре Бюнель в сопровождении своих каноников, певчих и большой толпы аристократов явился в отобранную у него церковь Сен-Жан, выпроводил из неё конституционного «самозванца» и отслужил торжественную мессу с пением «Te Deum»[17]. Со всех концов города к церкви потянулись верующие, обрадованные возвращением любимого пастыря. Клубисты тут же забили тревогу; не мешкая, собрался генеральный совет Коммуны, в церковь были посланы муниципальные офицеры, следом стали подтягиваться части национальной гвардии. Обстановка накалялась с каждой минутой. Возникшая у дверей церкви перепалка между патриотами и аристократами быстро переросла в кулачный бой, закончившийся перестрелкой на близлежащих улицах и на площади Сен-Совер. С обеих сторон в ход пошли сабли, пистолеты и фузеи. Четверо клубистов получили тяжёлые ранения. Справиться с аристократами смогла лишь подоспевшая национальная гвардия.
Коммуна не сомневалась, что имеет дело с контрреволюционным мятежом. Немедленно начались аресты руководителей путча и просто подозрительных лиц. Облава продолжалась до глубокого вечера; было схвачено до двухсот человек, которых заперли в городской цитадели. Клубисты вкушали победу, но для полного удовлетворения им не хватало лавров спасителей Свободы. Они искали настоящие улики. Когда у одного из задержанных обнаружили письмо под названием «проект объединения (projet de rassemblement)», победители исполнились истинным вдохновением: ещё бы, раскрыт злодейский заговор, направленный на истребление народной власти! Работа Коммуны закипела с новой силой. И не беда, что в пылу следствия главою заговорщиков записали бывшего маркиза, возраст которого перевалил за 77 лет и который едва шевелил языком; главное – теперь есть о чём говорить народу и рапортовать в Париж.
Впрочем, столица не торопилась поздравлять провинциальных героев. Департаментские власти доложили Законодательному собранию иную версию происшедшего, а генеральный прокурор-синдик Кальвадоса мсье Байё прямо обвинил Коммуну Кана в раздувании ажиотажа и превышении своих полномочий. Для обеспечения порядка в Кан были направлены линейные войска, не подчинявшиеся местной Коммуне. Клубисты восприняли это как тяжкое оскорбление, и хотя затем Законодательное собрание декретировало предание суду 84-х арестованных ими заговорщиков, включая и 77-летнего маркиза д'Эрици, обида на парижские власти надолго запала в душу канских патриотов. Не потому ли через полтора года они поддержали бежавших из Парижа депутатов и оказались в авангарде федералистского движения?
Как бы то ни было, первая победа, пусть и не полная, была ими всё же одержана. Город Кан очистился от проклятых аристократов, а в церкви Сен-Жан вновь воцарился конституционный священник (Мария Корде жила напротив этой церкви и прекрасно видела всё происходившее). Теперь на очереди была департаментская администрация, всё это время тайно интриговавшая против истинных патриотов и жаловавшаяся на них в Париж. Революционеры готовились к новым боям.
Из всех народных обществ в лидеры выбились каработы, – лихие парни с городских окраин, гудевшие ещё вчера в кабаках и трактирах, а ныне заседающие в большом зале с колоннами, имеющие собственную форму, оружие и знаки отличия. На их знамени было написано: «Исполнение закона или…», и ниже красовалось изображение человеческого черепа со скрещёнными костями в обрамлении языков пламени. «…Или смерть», – хотели сказать отважные каработы, подчёркивая свой патриотизм, но на деле получилось нечто пиратское.
Новый 92-й год был во всех отношениях выдающимся. Если до сих пор провинциальный город плёлся в хвосте событий, лишь дублируя то, что происходит в столице, то теперь, набравшись опыта, он стал даже опережать Революцию. В Париже ещё только готовились свергать королевскую власть, а в Кане уже вовсю шли аресты, хватали «приспешников венценосного тирана», участников широкого и разветвлённого роялистского заговора. Все аристократы, избежавшие суда в ноябре прошлого года, оказались в застенках того же городского замка.
Но главный удар был нанесён теперь не по ним. Под усиленным конвоем каработы отправили в темницу строптивого прокурора Байё, а заодно перетряхнули всю департаментскую директорию и ввели в неё людей, преданных Революции. Именно в те дни Бугон-Лонгре, до этого незаметный секретарь администрации, пересел в кресло генерального прокурора-синдика. Каработы немедленно создали собственный революционный трибунал, который должен был судить строго и беспристрастно, не давая никакого спуску заговорщикам. Теперь арестованным не могли помочь ни Париж, ни сам Господь Бог.
Впрочем, по-настоящему поработать трибуналу не пришлось. Вскоре пронёсся слух, что в тюрьмах готовится восстание, что из окрестных лесов выбрались разбойничьи шайки, угрожающие городу, а на Шербурском побережье вот-вот высадятся англичане. Все были чрезвычайно напуганы, по улицам бегали ошалелые люди, призывающие вооружаться, – для этого сломали замки арсенала и растащили его содержимое, – по всем дорогам выставили пикеты, в крепости свернули судопроизводство и немедленно казнили Байё и прочих сидящих там «врагов народа».
Спустя немного разбойники действительно появились, только они не выползли из густых лесов и не вырвались из тюремных застенков, а оказались всё теми же местными жителями, вооружившимися за счёт того же арсенала. Теперь редко какая ночь обходилась без происшествий. То грабили какой-либо состоятельный дом, то разворовывали какую-нибудь лавку или склад. От богачей перешли к людям умеренного достатка, а от них – к простым прохожим на улице. С наступлением темноты рекомендовалось не покидать пределы города, а в нём самом – передвигаться с величайшей опаской.
До самого июня 93-го года, до прибытия жирондистских вождей, Кан представлял собою глухую крепость на осадном положении. И только перед взорами столичных гостей, не желая ударить лицом в грязь, город стряхнул с себя тяжёлые путы, быстренько начистил мундир и обязал всех своих граждан радушно улыбаться и выказывать хорошие манеры.
Оттого-то сегодня ярко блистало солнце, прохожие на улице галантно раскланивались, приглашали в гости, оживлённо обсуждали новости и хвалили друг друга за патриотизм.
Кан. 5 часов пополудни
Возвращаясь с парада, Мария и Роза миновали казармы и оказались в секции Равенства, обнимающей обширный квартал Сен-Жан, в те времена называемый ещё островом Сен-Жан, поскольку его со всех сторон омывала речная вода. По пути подруги несколько раз наталкивались на какую-нибудь весёлую группу мужчин и женщин, зазывающую их в свою компанию. Мария вежливо отклоняла приглашения. Что же касается Розы, то ей не терпелось обсудить наедине с подругой ужасно интересное сообщение о её встрече с красавцем Барбару. Подходящим местом для такого разговора был уютный дворик отеля Добиньи на улице Сен-Жан, где в тени роскошных вязов пустовала одна деревянная скамеечка, на которую Роза торжественно усадила свою спутницу.
– А теперь, Мари, давай, рассказывай, что ты делала в Интендантстве. Я сгораю от желания всё знать. Что у тебя с Барбару?
– Ровным счётом ничего. Я приходила по делу.
– По какому делу?
– Это пока секрет, и я не хотела бы, чтобы в городе толковали об этом. – Мария встретила горящие глаза подруги и, подумав, добавила: – Так и быть, тебе я скажу, но с условием, что ты будешь держать язык за зубами.
– О, ведь ты знаешь, какая я скрытная! – воскликнула Роза и произнесла самые страшные клятвы, какие знала.
– Так вот, слушай, – сказала Мария. – В сущности, это не моё дело, а дело Александрины Форбен. Я тебе о ней рассказывала: это родственница покойной матушки Бельзунс, которая была настоятельней нашего монастыря. Два года тому назад Александрина выехала с родителями в Швейцарию. В прошлом месяце я получила от неё письмо, полное слёз, в котором она жалуется на нехватку всего самого необходимого. Они живут там в ужасной нищете и считают каждый ливр. А ведь у Александрины как у канониссы была неплохая пенсия, но наши окружные чиновники отменили её, объявив её эмигранткой-роялисткой. Вот я и ходила к представителям посоветоваться, что можно сделать для семьи Форбен, и нельзя ли вернуть эту пенсию. Ведь Форбены никогда не выступали против Революции, и уехали в Швейцарию единственно потому, что отец Александрины нуждался в лечении на водах.
Мария перевела дух и посмотрела на Розу. Та придвинулась поближе и доверительно спросила:
– А ты не пробовала поговорить об этом деле с Бугоном? Ведь он как-никак прокурор. Он тебе не откажет.
– Нет, к Бугону я не обращалась.
– Понимаю, – кивнула Роза. – Рассказывай дальше.
– Ну, так вот, – продолжала Мария, – я и пошла в Интендантство. Меня сопровождал Леклерк, управляющий моей кузины, очень воспитанный молодой человек. Он вырос в её поместье и теперь ведёт её счета. Впрочем, в дело своё я его не посвящала, а только попросила меня сопровождать, чтобы потом не было кривотолков. Придя, мы спросили, кто сегодня принимает посетителей, и узнали, что это Барбару. Тогда я вошла в зал для приёмов: там сидели Петион, Бюзо, Валади и ещё кто-то, но они тотчас же вышли, оставив меня наедине с Барбару. Когда я показала ему письма Александрины, он воскликнул, что хорошо знает семейство Форбен ещё по тем временам, когда оно проживало в Авиньоне. Оказывается, мать Александрины дружила с его матерью! Так мы разговорились и беседовали примерно полчаса или больше, а Леклерк оставался в коридоре. Барбару обещал помочь в деле Александрины. Я поблагодарила его и ушла. Вот и всё.
– И всё? – подозрительно прищурилась Роза. – И это всё, о чём вы говорили?
– Конечно, мы поговорили немного о политике, об опасности анархии, о том, что угрожает Франции и её народу…
– И договорились встретиться снова?
– Он просил зайти через неделю за ответом.
– Когда опять пойдёшь к нему, возьми с собою меня. Обязательно! Слышишь, Мари?
– Не знаю, как скоро смогу собраться, – ответила та уклончиво. – Сейчас у меня так много дел, так много визитов…
Роза прижалась к плечу подруги и доверительно проворковала:
– Послушай, Мари, что я скажу. Ведь я знаю тебя не первый год, и скажу правду. Ты очень смелая; это у тебя в крови. Мне никогда не быть такой смелой. Ты берёшь людей своей смелостью, но это не бывает надолго. Через некоторое время это заканчивается, и всё идёт по-прежнему. Так вот: тут смелости мало, людей нужно обворожить. Возьми с собою меня, и ты не пожалеешь. Ты увидишь, что дело несчастной Александрины будет решено наилучшим образом. Ведь ты хочешь, чтобы её дело решилось?
Мария хорошо понимала, куда дует ветер. Её подруга, которую как магнитом тянуло к прекрасному марсельцу, готова была воспользоваться любым предлогом, лишь бы попасться ему на глаза. Жеманства и кокетства Розе было не занимать. Она всерьёз надеялась произвести впечатление на молодого южанина, который представлялся ей воплощённым Аполлоном, и о котором она болтала без умолку всю неделю после своего приезда в Кан. Нормандские женщины вообще-то достаточно сдержаны по натуре, но Роза Фужеро являла собою заметное исключение из правила. И отчего она такая ветреная? Может быть, у неё в роду были южане? Мария никогда бы не решилась столь откровенно предлагать себя. Более того, она бы заклеймила презрением ту барышню, которая набивается кому-то в невесты или в любовницы. С её точки зрения у такой барышни просто нет никакого достоинства. Если бы её не связывала с Розой многолетняя дружба, она бы сейчас же высказала бы ей, что думает по этому поводу. Самым решительным образом. Но, поскольку они были подругами, Мария не стала обижать Розу нравоучением. Пусть лучше это сделает кто-нибудь постарше.
Сердце Марии и впрямь было далеко от амуров. Теперь её бросало в краску стыда, когда она вспоминала ту высокопарную чушь, которую ещё год назад несла в письмах, адресованных Пьеру Лакавелье, местному канскому поэту, в ответ на его любовные вирши, посвящённые ей. «Я не знаю, мсье, какими словами выразить вам мою признательность за то небольшое сочинение, в котором вы выказали знаки внимания Возлюбленной (Bien Aime)…», – писала Корде аккуратным почерком на белых листах, теснённых ажурной виньеткой.
С Пьером Лекавелье она познакомилась в салоне мадам Левальян и имела неосторожность похвалить его творчество. Окрылённый пиит тут же избрал Марию дамой своего сердца и воспел её в своих длиннющих слащаво-выспренних стихах, надеясь, верно, не столько на ответную страсть, сколько на восхищение его талантом. Поначалу Мария старательно отвечала на каждое послание: «Ничто лучше не доказывает ваши чувства, чем эти трогательные стихи. Я прошу вас, мсье, быть уверенным в признательности и почтительных чувствах, которые я питаю к автору “Возлюбленной”. Ваша преданная и покорная служанка Корде».
Стихотворец, однако, не унимался; всякий день от него приносили очередное сочинение в её честь, одно другого нелепее и вычурнее. Вскорости Мария перестала писать ответы и даже настоятельно просила мадам Левальяьн воздействовать на неутомимого сочинителя, чтобы он избрал иной объект для приложения своего кипучего дара.
Больше о нежных чувствах Мария ни с кем не заговаривала.
8 июля, понедельник
В Интендантство, где мы тогда находились, явилась, чтобы поговорить с Барбару, одна молодая особа, высокая, стройная, благовоспитанная, со скромными манерами. Во всей её фигуре чувствовалась смесь мягкости и гордости, как это ей сообщила её небесная душа. Она приходила, постоянно сопровождаемая слугою, и всякий раз ожидала Барбару в салоне, где каждый из нас проводил определённое время.
С тех пор, как эта девушка приковала к себе взоры всего мира, мы часто вспоминали все обстоятельства её визитов, из которых нам стало ясно, что её настойчивые заботы о некоторых своих родственниках были только предлогом. О её настоящих намерениях, без сомнения, знали лишь основатели этой Республики[18], которой она собиралась посвятить себя.
Интендантство. 2 часа пополудни
На другой день после полудня Мария вновь явилась в Интендантство. Она пришла одна, без провожатого и, конечно же, без мадемуазель Фужеро. Просторный особняк, построенный в начале века королевским интендантом Орсё Фонтетом (почему этот дом и называли Интендантством), с некоторых пор служил гостиницей для приезжих. Именно там по предложению Бугона-Лонгре департаментские власти расквартировали депутатов Конвента, бежавших от тирании парижской Горы. Исполняя пункты департаментского постановления, Интендантство снабдили всей необходимой мебелью, а также поставили у ворот почётную охрану. За три недели беглецы до того освоились на новом месте, что открыли делопроизводство и даже стали устраивать приёмы граждан по личным вопросам.
У ворот особняка Мария столкнулась с Бугоном-Лонгре. Прокурор-синдик только что покинул Интендантство и готовился сесть в свою карету. Но тут, увидев свою неуловимую «пассию», он сделал знак кучеру подождать и, подойдя к Марии, пожал ей руку:
– Какая неожиданная встреча! Не меня ли вы здесь ищете, Корде?
– Нет. Мне нужен кто-нибудь из представителей.
– Кто-нибудь из представителей? Так-так… Всё никак не наговоритесь с Барбару? Какой это по счёту ваш визит? Дался же вам этот марселец! Неужели вы, Мари, с вашим характером и с вашей осмотрительностью уподобились ветреным канским девицам, которые от него без ума? Он, конечно, красавчик. Но и развратник отменный. Вы знаете, что он возит за собой любовницу, маркизу Зели?
– Это меня не интересует. Я пришла по делу.
– Понятно, по делу! Своя департаментская администрация вас уже не устраивает. Вам парижских депутатов подавай. – Бугон гневно сверкнул очами: – Спеси у них много, это верно. Да только власти никакой. Кто они теперь? Беглецы-скитальцы. Что теперь может сделать ваш Барбару? Это там он был силён, в Конвенте, да и то, когда ему давали слово. А здесь вся власть у нас, в наших руках. Пусть они болтают, столичные говоруны, выступают с речами. А решать будем мы. Мы, нормандцы. Так-то вот, дорогая моя.
– Как странно вы разговариваете сегодня со мною, Жан Ипполит, – пробормотала она в некотором замешательстве. – В таком тоне вы говорите со мною впервые.
– Да?! – спохватился Бугон, – Неужели?
– Вы никогда не повышали на меня голос.
Он отступил на шаг и виновато приложил ладонь к своей груди:
– Ради бога, простите меня за мою горячность, Мари! Всему виною те чувства, которые я питаю к вам. Я хочу, чтобы вы меня поняли правильно…
– Я понимаю вас и охотно прощаю, – сказала она ему с милостивой улыбкой, только лишь бы избежать очередного выяснения отношений.
– Понимаете? В самом деле? – Бугон озабоченно оглянулся по сторонам и вынул из кармана часы. – Сейчас я срочно выезжаю в Эврё, и у меня, к сожалению, нет ни минуты времени. Давайте поговорим после моего возвращения. Но, знаете, что? Не хотел бы я, вернувшись, застать вас обиженной и оскорблённой.
– Не застанете, – сказала она.
– Вы в этом уверены?
– Абсолютно.
Он посмотрел в её глаза, мерцающие каким-то странным, непонятным ему сиянием, пожал ещё раз её руку, и, не слова не говоря, сел в карету. Кучер стегнул лошадей, карета тронулась с места и проехала мимо Марии. В самый последний момент Бугон выглянул в окошко и прокричал:
– Смотрите же, вы обещали мне!
– И даже поклялась… – подтвердила она, загадочно улыбаясь.
То, что Мария рассказала Розе Фужеро о своей встрече с Барбару, было не точно и не полно. Эта встреча произошла ещё 20 июня, когда Мария впервые появилась в Интендантстве. Действительно, она вовсе не стремилась попасть именно к Барбару, и было чистой случайностью, что он тогда оказался дежурным депутатом. И тогда же, узнав в ходе беседы, что Барбару знаком с семейством Форбен, обрадованная Мария посчитала это особенной удачей. Марселец просил её зайти через неделю за ответом, и она вторично пришла 28 июня. На сей раз она не застала Барбару и оставила для него записку, в которой напомнила о деле Александрины Форбен и сообщила, что вновь придёт через неделю. 5 июля она в третий раз отправилась в Интендантство, но снова напрасно: ей сказали, что Барбару и все представители находятся в городской ратуше на собрании посланцев восьми департаментов, и что это собрание растянется на несколько дней. Об этих двух безрезультатных посещениях Интендантства Мария умолчала в своём рассказе. Как и о том, что во второй раз её сопровождала Сюзанна Бомон, а в третий – вновь управляющий Леклерк. Вот как было на самом деле. Ныне она уже в четвёртый раз ступила под своды большого особняка на улице Карме, но теперь явилась без сопровождения.
Узнав Марию, стоящие у парадного подъезда национальные гвардейцы встретили её приветливой улыбкой и расступились, освобождая проход. Впрочем, будучи почётной охраной, они вообще никого не останавливали: любой желающий мог попасть в Интендантство.
В вестибюле гостья встретила большую группу проживающих здесь депутатов, среди которых она узнала Гюаде, Бюзо, Горса, Салля, Бергоена и Валади.
– Гражданка Корде! – почти хором вскричали они, увидев перед собой молодую особу. – Сегодня вы ещё неотразимее, чем вчера. Вы снова к нам? Но где же ваш обычный провожатый?
– Я пришла одна и мне нужно к Барбару, – коротко объяснила Мария.
– Простите, дорогая Корде, – молвил нараспев Жак Валади, очень манерный молодой человек с огромным бантом вместо галстука (за свою недолгую жизнь он успел побывать и маркизом с девятью именами, и гвардейским офицером, и санкюлотом, и депутатом, и шансонье, и, наконец, председателем Общества друзей чернокожих), – сегодня посетителей принимает не Барбару, а депутат Кюсси.
– Кюсси? – переспросила Мария. – Это тот почтенный мужчина, который обращается ко всем «сударь» и «сударыня»?
– Вы правы, он несколько старомоден. Ведь из нас он самый старший и, кажется, заседал ещё в Конституанте. Кстати, он и сейчас представляет ваш департамент.
– Нет, мне нужно именно к Барбару.
– Ах, так?!.. – переглянулся Валади со своими коллегами. – В таком случае вам следует пройти в левое крыло здания, в наш секретариат. Барбару, Петион и Лесаж сейчас совещаются там с генералом Вимпфеном.
– Они совещаются о походе против парижских анархистов?
– Разумеется. О чём же ещё можно говорить с военными?
– А почему вы не с ними?
– О, как вы требовательны, Корде! – изумился Валади. – Видите ли… Они подсчитывают пушки, ружья, сабли и фураж для лошадей, – словом, занимаются самой рутинной работой, конечно же, необходимой в таком деле, но нам никак не интересной. Я, например, твёрдо уверен, что всё это – забота здешних властей. И действительно, несколько членов департамента уже поехали к войску, идущему на Париж.
– Несколько членов департамента? – заинтересовалась Мария. – И Бугон-Лонгре тоже? Я только что встретила его во дворе, и он сказал мне, что едет в Эврё.
– Совершенно верно. Ваш прокурор-синдик немного задержался у нас тут, в Интендантстве, и теперь, верно, бросился догонять своих коллег.
– Кого именно? Кто выехал в Эврё?
Валади немного растерялся от такого вопроса и обратился за помощью к своим приятелям:
– Кто-нибудь помнит, как их зовут? У меня незнакомые фамилии в голове не держатся. А гражданка Корде желает знать всех поимённо: вдруг среди них есть её друзья.
– Насколько мне известно, – выступил вперёд осведомлённый Гюаде, – в Эврё поехали администраторы Мениль и Ленорман, и кто-то ещё, по-моему, из Общества каработов. Что касается Бугона, то Собрание поручило ему возглавить эту миссию.
– Ну, вот, – улыбнулся Валади, вновь поворачиваясь к Марии. – Теперь, я надеюсь, вы удовлетворены?
– Вполне, – кивнула она, торопясь в левое крыло здания.
Валади и Бергоен вызвались проводить гостью и показать дорогу в секретариат. Высокого же мнения они были о ней, если всерьёз полагали, что она вхожа во все учреждения и имеет друзей в департаментской администрации! Честно сказать, кроме Бугона, она никого там не знала, да и забыла уже, когда была там в последний раз.
В секретариате всё ещё шло совещание, так что Марии пришлось остановиться перед закрытой дверью в тёмном и душном коридоре, напоминающим какой-то склад: вдоль стен стояли ящики, тюки и бочки самой разной величины. Среди такого нагромождения не оказалось ни одного стула. Впрочем, решительную гостью это ничуть не смутило, и она попросила провожатых не беспокоиться и возвращаться к своим делам; что до неё, то она посидит и на ящике. Уходя, Валади и Бергоен обещали всё же раздобыть и принести какую-нибудь скамью.
Едва они удалились, как из секретариата быстрыми шагами вышел Петион, а следом за ним Лесаж с кучей папок под мышкой. Они куда-то спешили, но, как истинные кавалеры, не могли не задержаться при виде молодой особы, грациозно восседающей на походном имуществе и овевающей себя маленьким бумажным веером.
– Кого мы здесь видим?! – воскликнул Петион, всплеснув руками. – Какая неожиданная встреча!
И, повернувшись к спутнику, торжественно добавил, обращаясь не столько к Лесажу, сколько, как принято у депутатов, «к народу»:
– Вот прекрасная аристократка, пришедшая посмотреть на республиканцев!
Мария рывком поднялась с ящика, и по её лицу было видно, что её задели эти слова. Нет, он так ничего и не понял вчера, этот площадной демократ, самовлюблённый вождь парижского плебса.
– Гражданин Петион, вы судите обо мне, не зная меня. Но скоро наступит день, когда вы узнаете, что я такое.
