Ангел-насмешник. Приключения Родиона Коновалова на его ухабистом жизненном пути от пионера до пенсионера. Книга первая. Школьные годы чудесные

Бабушка Анфиса ничего от меня не скрывала, и когда я заинтересовался гаданием, без долгих разговоров ему научила. Усмехнулась и сказала, что я этой ерундой всё равно не буду заниматься, не мужское это дело. Так оно и вышло, но один раз я всё-таки погадал.

Двор начальной школы летом пустовал, и ребята с девчатами постарше собирались в нём на посиделки с патефоном. Радиолы уже были, но патефон удобен тем, что ему не нужен источник питания. Его приносил мой старший приятель Витя, живший неподалёку. Витя, зная моё ответственное отношение к технике, доверял мне этот музыкальный автомат, и поэтому я единственный из мелкоты присутствовал на этих посиделках. В сумерках начинались танцы, а я ставил пластинки. Однажды Витина школьная любовь Надя сказала, что хочет научиться гадать в карты. Я обещал научить её, и дело за самими картами. Нашлась новая колода (играные карты не годятся), мы отошли в сторонку, и я преподал Наде урок. Объяснил последовательность действий и значение каждой карты, а затем произвёл тренировочное показательное гадание. Всё было вроде как понарошку. Я составил расклад и расшифровал его согласно канону. Нагадал я ей много чего, в частности, что она выйдет замуж за Витю, но другого, у неё будет одна дочка, и всё в таком духе. Я этот случай забыл, но не забыла она. Через много лет при встрече Надя как-то странно посмотрела на меня и сказала, что помнит то моё давнее предсказание до слова, потому что всё сбылось до деталей.

Спустя время я понял, что сама по себе техника гадания ничего не значит, и перекладывание бумажек всего лишь отвлекающий манёвр. Главное, это толкование. Бабушка Анфиса от природы была хорошим психологом, гадала она не по картам, а по выражению лица и по другим внешним данным, которые опытному глазу могут рассказать очень многое. Время от времени бабушка гадала на пропавшие вещи и часто находила их. Вряд ли разложенные на столе картинки могли подсказать бабушке о местонахождении пропавших золотых серёжек, мужниной заначки, или самого пропавшего мужа. Она пользовалась дедуктивным методом Шерлока Холмса, хотя книг о нём и не читала. Кроме того, бабушка умела находить самые неожиданные и нестандартные решения. Именно так она вытащила меня из огромной беды, причём без всяких магических штучек.

Мне тогда лет десять или одиннадцать было, помню только, что по нашей улице электричество ещё не провели. Среди наших вечерних забав была игра «казаки-разбойники», своего рода коллективные жмурки. Делились на две команды человек по восемь или больше и оговаривали район действий. Затем одна команда пряталась, другая искала. Разрешалось использовать любые подвалы, чердаки и всё что угодно, лишь бы на оговоренной территории. Игры эти были не совсем безобидны. Лазая по чужим подвалам, мы частенько лакомились там сметаной или мёдом, но аккуратно, без паскудства. Хотя иной раз и шалили. Помню, сперли у одного мужика с чердака окорок и, объединившись, всей компанией съели его под мостом. Но тут был элемент мести, хозяин окорока был вредным дядькой.

Был в ту пору у меня товарищ одноклассник Максим. Да я про него уже рассказывал. Максим не имя, а благородная кличка. Почему благородная? Так ведь его по фамилии Куркин могли и Окурком назвать. Прозвище это он получил после выхода фильма «Максим Перепелица». Он часто цитировал героя фильма, вот и удостоился. Это был чернявый энергичный и пронырливый хлопец из тех, кто первый узнаёт новости, первый смотрит фильм, а потом взахлёб его пересказывает. Он много читал, был эрудирован, и у него постоянно возникали идеи, чаще всего дурацкие, но он ухитрялся втягивать меня в их исполнение. Но как-то так получалось, что потом шишки доставались мне, а он оказывался в тени. Ну, конечно, и у меня была кличка. Вполне приличная – Лысый. Из-за близости к животным мать опасалась насекомых паразитов, да и просто, чтобы не мучиться с причёской, меня долго стригли машинкой наголо. Отсюда и прозвище.

В тот вечер нашей команде довелось прятаться. Разбившись на мелкие группы, мы отправились искать потайные места. Максим сразу предложил мне залезть в погреб Григория Ивановича, местного чина в исполкоме. Последние дни вокруг него ходили какие-то слухи, но мы были далеки от взрослых проблем. Аргументы «за» Максим привёл крепкие:

– Сразу не догадаются, а раз он начальник, то погреб не пустой, вкусненькое найдётся.

Погреба у нас делали отдельно от дома во дворе под низенькой пристройкой с дверцей, именуемой погребкой. Фонарики у нас были, но чтобы себя не обнаружить, мы их не включали и лезли к погребке на ощупь. Когда открыли ляду, почуялся характерный запашок, и Максим шёпотом предположил, что должно быть крыса сдохла. Вниз уходила верёвка с чем-то тяжёлым, и Максим предположил опять:

– Наверно, ведро с водой, а в нём бидончик со сметаной. Лезь первый.

Я спустился в погреб и зажёг фонарик, чтобы осмотреться. Посветив под ноги, я увидел край бочки и много окурков Беломора возле неё, а когда поднял луч света выше, то в десяти сантиметрах от лица увидел повесившегося на той самой верёвке Григория Ивановича, с огромным высунутым языком и уже попахивающего. От ужаса я выронил фонарик и с диким воплем опрометью кинулся наверх, сшиб Максима с ног и бросился бежать. Максим, подхваченный паникой, следом. Домой прибежал, а сказать ничего не могу – заикаться начал. Кое-как с Максимовых слов поняли, что в этом погребе что-то запредельно страшное. Всполошили народ и обнаружили пропавшего человека. Оказывается, накануне Григорий Иванович таинственно исчез с работы. Жена забила тревогу, и к поискам подключилась милиция. Искали везде, но в свой собственный погреб заглянуть никто не догадался. Эта мрачная история так и осталась тайной. Схоронив Григория Ивановича, его жена всё распродала и уехала с дочкой из станицы навсегда.

А со мной было худо. Я начал сильно заикаться, стал бояться темноты, плохо спать, и мне мерещилась всякая дрянь. К этой встрече я был хорошо подготовлен всякими байками и былинками о вурдалаках, оживших мертвецах и выходцах с того света. Исходили они в основном от пожилых женщин. Не зря есть выражение «бабушкины сказки». В наше время, скорее всего, я попал бы в лапы психиатров, и меня затравили бы таблетками и уколами. Но в те годы в подобных случаях больше обращались к «бабкам», которые, кстати, часто помогали. Бабушка Фрося здорово перепугалась за меня и немедленно отправила к бабушке Анфисе. Я и пошёл. Бабушка Анфиса была уже в курсе. Я спросил:

– Переполох будете выливать?

Она грустно покачала головой:

– Нет, Родя, это кому другому, а тебе не поможет. Очень сильно ты спужался, глубоко оно в тебе. Сильное требуется и средство. Клин клином – слышал про такое?

– Какое средство?

– Чижолое. Даже не знаю, хватит ли у тебя духу?

– Хватит! Говорите уже, баба Анфиса.

– Раз ты так сказал, то всё, назад ходу нет, а иначе тебе ещё хужей будет. Слухай сюда. Никому ни слова, родителям тоже. Как только свечереет, возьми дома одеяло какое или телогрейку, но лучше одеяло, и иди на кладбище. Выбери там место возле старой могилки, ложись и постарайся заснуть. Будет страшно, но ты наберись терпения и думай о постороннем. И если поспишь хотя бы минут пятнадцать, а може и больше, то всё. Проснёшься и увидишь, что страха больше нет, и ты не заикаешься. Всё как рукой снимет, и ты снова нормальный человек. Главное, постарайся заснуть, иначе потом опять туда идти.

Что оставалось делать? Мне очень не хотелось оставаться пугливым заикой, поэтому ближе к вечеру свернул я красное байковое одеяло, сунул его подмышку и отправился, куда было сказано. На вопрос матери ответил коротко, что пошёл лечиться. Ну, она-то подумала, что я пошёл до бабы Анфисы на какой-то обряд и вопросов больше не задавала.

Стемнело. Я зашёл на кладбище, но в самую середину не осмелился и выбрал место ближе к окраине. Умостился под старой могилкой, закутался в одеяло и начал слушать ночные шорохи, крики ночных птиц и смотреть на мелькание летучих мышей. Не буду врать, что было не страшно. Напряжение чувств было на пределе, хотя ничего и не происходило. Такое состояние не может длиться бесконечно. В конце концов в голову пришла мысль, что если уж до сих пор ничего не случилось, то ничего не случится и дальше. Собственно говоря, трудно представить, что здесь вообще может что-то произойти, ведь сюда даже пьяные не забредают. И под звуки цикад я успокоился. Летние ночи коротки. Не помню как, но под утро я не просто задремал, а впервые за несколько дней крепко и без сновидений заснул. Спал я часов до десяти, пока меня не разбудило солнце. Я встал и ощутил необычную лёгкость на сердце и спокойствие в мыслях. Я понял, что действительно избавился от кошмаров и заикания. Домой я пришёл в полном порядке. Бабушка Фрося заплакала от радости и пошла в церковь заказывать благодарственный молебен. С той поры я совершенно перестал бояться всякой потусторонней нечисти, а также реальных трупов. Это качество часто выручало впоследствии, так как мне неоднократно приходилось бывать в моргах, обмывать и одевать мертвецов, и всё такое.

Много лет спустя я понял, что метод шоковой терапии, избранный бабушкой Анфисой, говорил о глубоком знании психологии. Ирреальную фобию бабушка привязала к реальному и вполне преодолимому страху – боязни не заснуть. Стоило только заснуть, как исчезала вся система фобий. Бабушка точно рассчитала, что на свежем воздухе молодой организм всё равно потянет в сон. Так что всё это «ведьмовство» исходило из опыта и знания человеческой психологии.

Глава V

Курба, Верка, Лёня и Патрон

О животных можно говорить часами, тема эта неисчерпаемая. Да, не спорю, у меня получалось управляться с ними с детства. Возможно, потому, что никогда их не боялся. Я ведь рос среди них. Первое, это кони. В нашем колхозе «Первомайский» была добрая конюшня с племенными жеребцами. Я стал бывать там лет с семи, если не раньше. Со временем научился ухаживать за лошадьми, а также немного шорничать и разбираться в конских болячках. Расскажу один случай про рысака по кличке Павлин. Верхом он был необучен, а только возил бригадира в бедарке. Машин в колхозе было мало, полуторка да штуки три ЗИС-5. Это потом массово ГАЗ-51 с фанерными дверцами пошли, а тогда, в конце пятидесятых, всё больше кони и волы или по-нашему быки. Цоб-цабе их погоняли, и профессия была – воловик. Так этот Павлин однажды зашиб сустав, а для лошади это практически дорога на колбасы. Невероятно красивого коня было жалко до слёз, и мы с Витькой Лихачевым стали уговаривать конюхов попробовать вылечить Павлина. Конюхам самим было его жаль, и Павлин получил отсрочку на лечение. Ветеринар Алексей Иванович оптимизма не проявлял, но приступил к лечению по всем правилам. Заметив наш энтузиазм, он приставил нас к делу и научил промывать, мазать мазью и бинтовать рану, оставив за собой общее наблюдение. Мы ухаживали за конём как за малым дитём каждый день. Помимо обычного лошадиного пайка мы таскали ему в денник свежей вкусной травки, угощали сахаром и подкармливали хлебом. Конь понимал, что его лечат. Во время процедур он вздрагивал от боли, перебирал задними ногами, но больную переднюю не убирал, терпел. И через месяц выздоровел! За это время Павлин здорово к нам привязался и стал нам многое позволять. Когда он перестал хромать, то во время прогулок по двору мы катались у него на спине вообще без уздечки, командуя повороты шлепками ладони по правой или левой стороне конской шеи. Когда старший конюх Ермилов увидел это впервые, у него отвисла челюсть, ведь конь был необъезженным. Таким он и остался, просто мы с Витей были исключением из правил. Конюхи были рады возвращению Павлина в строй, но некоторое время бурчали на нас, потому что первое время конь давал запрягать себя лишь в том случае, если кто-то из нас стоял рядом. Правление наградило нас скромной денежной премией, от которой в порыве благородства мы хотели отказаться, мол, не из-за денег старались, но зампредседателя сурово нас отчитал и вручил по десять рублей. Для нас это были немалые деньги.

Любой человек, имевший дело с лошадьми, знает, что каждая из них имеет свой характер. Более того, среди них иногда встречаются такие индивидуальности, что ахнешь. В те годы на конюшне была кобыла по имени Курба. Но это канцелярский вариант клички. В обиходе все звали её через «в» вместо «б». Кличка была вполне заслуженной, потому что эта лошадь обладала на редкость подлым характером. Человечески подлым. В запасе у неё было много всяких мерзких штучек. Могла исподтишка укусить кого-нибудь сзади, а потом, отвернув голову, сделать вид, что это не она. Могла ударить головой. Голова у лошади большая, и после такого удара редко кто мог устоять на ногах. Не одни жирафы дерутся головами, некоторые лошади тоже это умеют. Во всяком случае Курба умела. И ещё многое в таком роде. Кличку она заработала почти с жеребячьего возраста. Шла очередная перепись лошадей, проводимая зоотехником и конторским работником Арсеньевичем. Зоотехник осматривал лошадей и делал заключения. Арсеньевич заносил данные в большую конторскую книгу – кличку, возраст, пол, масть и прочее. Когда он услышал кличку молоденькой кобылы, то обрушился на конюхов:

– Вы тут совсем с глузда съехали! Матерным словом лошадь назвать! Как его в книге писать? Надо её по-другому назвать, по правилам. Как звали её родителей?

Старший конюх Ермилов сказал:

– Она уже к этому привыкла, другое слово понимать не будет.

В этот момент Курба извернулась, вытянула свою длинную шею и цапнула Арсеньевича за ягодицу. Он подпрыгнул и выдал порцию очень крепких выражений. Взгляды Арсеньевича на правила создания лошадиных кличек резко изменились. Он сказал, что имя кобыле дали совершенно правильное и записал его в свой кондуит, заменив для приличия «в» на «б».

Внешне Курба выглядела на все сто. Тонконогая, по лошадиному изящная, она выделялась гордой посадкой головы и чисто белой, без единого тёмного пятнышка мастью. Она была самой красивой лошадью в колхозе, а возможно, и в районе. Самое поразительное, что она об этом знала, а потому выпендривалась и капризничала похлеще любого ишака. В пароконную «линейку» она запрягалась охотно. В паре с ней ходил спокойный, относительно белый мерин. А вот в фургон или возилку запрячь её было невозможно. Презирала. Возила только пассажиров. Фургоном у нас называли грузовую повозку, представляющую собой большой ящик на колёсах. Правильное название: «ход». Обожала свадьбы, ведь за красоту её всегда брали катать молодожёнов. В этих случаях она вела себя идеально. Мало того! Если она замечала внимание к себе зрителей, то начинала хвастать и красоваться. Вздёргивала голову или приподнимала переднюю ногу в картинной позе как настоящая фотомодель. Она часто присутствует на свадебных фотографиях того времени. В это невозможно поверить, но Курба была кокеткой. Когда её наряжали к свадьбе, то она наклоняла голову, чтобы удобнее было вплетать в гриву ленты. А после свадьбы не давала их снять. Любила подковываться и кузнецу никогда не делала гадостей, ведь он делал ей педикюр. Чистотница была. Любила купаться и на речку бежала без понукания. А вот загнать её в обычную лужу было невозможно, не говоря про замес. Что ты! Будет она пачкать свои беленькие копыта! И ведь приучила всех к своему норову.

Однажды конюх дядя Лёня заподозрил, что я специально науськиваю Курбу кусаться. Я удивился:

– Да вы чего, дядя Лёня? Зачем ей ещё и подсказывать? Она и сама всё хорошо знает.

– А почему она тебя не кусает? Я приметил, когда ты с ней рядом стоишь, так она даже морду отворачивает.

– Правильно! Я её отучил меня кусать.

– Как?

– Да очень просто. Набрал толчёного перца в одну руку, в другую зеркальце взял. Подошел к ней, повернулся спиной, а сам в зеркало наблюдаю. Вот она протянула ко мне морду и зубы оскалила, а я резко поворачиваюсь, и перцу ей в пасть! Эх, она и взвилась! Заскакала на месте как козёл, а потом минут двадцать от корыта с водой не отходила. С той поры как бабка отшептала кусаться. Память у неё хорошая. Теперь она меня опасается. Вы, дядя Лёня, тоже так сделайте, и Курба станет шёлковой.

Дяде Лёне идея понравилась, и он решил в тот же день проучить кобылу этим способом. Сходил домой за перцем, затем привязал Курбу длинным недоуздком к коновязи и, став к ней спиной, начал готовиться. Насыпал на ладонь перца и полез в карман за зеркалом, но Курба учуяла опасный перечный запах и встревожилась. Она стала нервно переступать ногами и, развернувшись на месте, крупом ударила дядю Лёню по спине. Он потерял равновесие и упал на колени. От удара рука его дёрнулась, и весь перец попал ему в лицо. Умываясь, он молчал, но после этого разразился отборной бранью и почему-то в мой адрес. И вот так всегда. Можно подумать, что я виноват в его нерасторопности. Впрочем, людям свойственно винить в своих промахах посторонних.

Однажды на конюшню заглянул Ермилов кум Петренко. Он был слегка под мухой, а потому в лирическом настроении. В это время Курбу запрягали в линейку, и Петренко захотелось угостить красивую лошадь чем-нибудь вкусненьким. Конюхи стали его просить не приближаться к дурной кобыле, но он их не послушал, считая себя знатоком животных. Из вкусненького у него был только малосольный огурец, и он протянул его лошади. Курба, было, попятилась от чужого человека, потом принюхалась, вытянула шею и пошевелила губой по огурцу. Затем раскрыла пасть и вместе с огурцом откусила Петренке указательный палец… Он заверещал, кобыла тоже испугалась, но было уже поздно. Зубы у лошади большие, а челюсти как гильотина. Один раз клацнули, и пальца как не бывало, только трензеля звякнули. Однако на этот раз все дружно встали на сторону лошади. При всех своих недостатках Курба хищницей не была и мясом не питалась. Было ясно, что палец она откусила случайно, не заметив его под огурцом. А дядя Лёня по случаю заметил, что тем, кто не наливает, а только закуску тычет, нужно вообще руки отшибать. Через несколько лет, когда эта история подзабылась, Петренко стал врать людям, что потерял палец на войне.

Когда я подрос и попал в летнюю школьную бригаду, то естественным образом меня назначили ездовым. Так называлась должность, совмещавшая функции возчика и конюха. Кого ж ещё? Ребят с необходимым опытом было немного. В моём распоряжении оказалась пара коней плюс фургон и водовозная бричка, оборудованная сорокаведёрной бочкой. Кони восторга не вызывали, потому что они выглядели клячами. Назвать как-то иначе этих костлявых, уныло свесивших голову одров не поворачивался язык. Внешний вид коней вызывал беспокойство и у начальницы потока Валентины Борисовны. Судя по всему, ей не хотелось иметь неприятности из-за околевшего животного. Беспокойство было вполне оправданным, и поэтому первым делом она приказала мне ездить только шагом. Я сказал, что иначе ездить на них просто невозможно, потому что эти лошади способны только на два аллюра: шаг и медленный шаг. Но она не приняла моего тона и пригрозила: «Не дай бог увижу, что лошадей гоняешь». К этой угрозе я отнёсся серьёзно, потому что Валентина Борисовна слов на ветер не бросала.

Она была феерической женщиной. Своим зычным голосом, широкой костью, мощной фигурой и отчасти даже лицом она походила на всем известную актрису Наталью Крачковскую в зрелом возрасте. Имела характер армейского строевого майора, а потому в рабочее время лицо её хранило суровое выражение. Но улыбка делала Валентину Борисовну очень даже миловидной. При всём этом она обладала невероятной для женщины физической силой, о которой ходили легенды. Этим легендам я верю, так как сам был свидетелем одного такого случая.

В те времена магазинов было немного, и с покупателями не церемонились. На селе обычным делом был приём товара днём через вход. В таких случаях людей выпроваживали на улицу, где они томились, пережидая этот процесс. Однажды я попал в такую ситуацию. Стою возле продмага в кучке людей и наблюдаю за двумя грузчиками, снующими от машины к магазину. Пока они носили разные коробки, дело шло быстро, но когда дошла очередь до мешков с мукой, которые по тогдашним стандартам были по восемьдесят килограмм, застопорилось. Мужички, взявшись вдвоём за мешок, с трудом преодолевали ступеньки и неуклюже толклись в узком проходе. Среди ожидающих покупателей была и Валентина Борисовна. В конце концов нервы у неё не выдержали. Она громко сказала: «Эх вы, мужики», решительно подошла к грузчикам, выхватила у них мешок и вскинула его себе на плечо так легко, как будто он был набит соломой. Затем без всякого напряжения занесла его в магазин мимо ошарашенной продавщицы. С тех пор её там обслуживали без очереди.

Вначале она чего-то преподавала, но потом, оценив характер и способности, её поставили начальницей интерната. Средняя школа в районе была одна, и хуторские дети с пятого класса жили в интернате при школе. У неё все ходили по струнке, и порядок в интернате был образцовым. За глаза дети звали её Мамочкой, но слово это произносилось с почтением и некоторым страхом. Больше всех её боялись здоровые накачанные старшеклассники. Было несколько случаев, когда особо проштрафившихся она заводила в свой кабинет и воспитывала отработанным мужским ударом в челюсть, от которого любой детина улетал в дальний угол с приземлением. Ребята не жаловались, потому что получали за дело, и к тому же было стыдно рассказывать, что получали от женщины. На самом деле Валентина Борисовна не занималась систематическими избиениями, это была крайняя мера в редких случаях, но сама вероятность такого наказания держала в узде хулиганов и всякого рода нарушителей. Вполне естественно, что её, единственную из женщин преподавателей, ставили начальницей потока в летней бригаде наравне с мужчинами учителями. С юной ордой она управлялась весьма успешно.

Зная всё это, я первое время её побаивался и старался ни в чём ей не перечить, но потом мы подружились.

Присмотревшись к лошадям, я понял, что они вовсе не старые клячи, а просто занехаянные плохим уходом. Видимо, предыдущие ездовые не умели или не хотели о них заботиться. Кони просто-напросто недоедали. Я подошёл к делу рьяно. Первым делом откормил, для чего не гнушался воровством фуража на близлежащих фермах. На ночь стал выпускать их пастись на берег речки и вообще где захотят. Вычесал, выкупал, залечил потёртости и болячки, а также починил и подогнал по размеру сбрую. Ведь она должна быть удобной, как и одежда для человека. И с самого начала выдрессировал коней ходить известными маршрутами по моей голосовой команде. Куда скажу, туда и бегут, причём сами знают, где можно рысью, а где и притормозить. Кони в пространстве ориентируются очень хорошо и легко обучаются правилам движения. Повариха обратила внимание на то, как я по утрам запрягаю коней, и рассказала об этом учителям, мол, почти как в цирке. Кое-кто специально приходил на это смотреть.

Вставать надо было рано, часа в четыре утра, чтобы успеть завезти из колхозной кладовой продуктов на день ещё до завтрака. Я подавал сигнал особым свистом, кони отвечали ржанием и быстро прибегали на место. Сами становились к фургону и наклоняли головы для одевания хомута. Запрягши, я командовал: «В кладовую», издавал специальный поцелуйный звук, и кони трогались в нужную сторону. На самом деле ничего диковинного тут не было. Просто кони знали, что в конце маршрута их ждёт что-нибудь вкусненькое, вот и старались. Без кнута в этом деле нельзя, но я им не злоупотреблял, и кони это ценили.

Отъехав подальше от лагеря, я привязывал к специальному колышку вожжи и валился на сено в фургоне досыпать. Поскольку за бортами меня было не видно, то со стороны зрелище было странным – кони идут сами по себе, без управления человеком. По сути так оно и было. Кладовщица тётя Шура, известная своим крутым нравом и смачными выражениями, однажды это и увидела. Встретив конюха дядю Лёню, она ему рассказала:

– Подхожу до кладовой, смотрю, кони сами заходят во двор, где нужно разворачиваются, сдают задом, становятся точно против подвала и ждут. Подхожу ближе, глядь, а Родька Коновалов в фургоне спит, аж бульбы отскакивают. Разбудила, спрашиваю, а он говорит, что натренировал, мол, кони попались хорошие, понятливые и дисциплинированные.

Дядя Лёня обозлился:

– Знаем мы этого дрессировщика! Только баловство всё это. Нам ведь рабочие, а не цирковые лошади требуются.

Однако после этого тётя Шура стала меня привечать, закармливать мёдом, да и всем, что ни попросишь. Пользуясь случаем, при её посредстве я разжился в кладовой у Семёновича новыми вожжами, постромками и кожаными ремнями для всякой надобности, в первую очередь для починки сбруи.

Мои старания принесли результаты. Шерсть на животных залоснилась, вследствие чего слегка потемнела, а это признак хорошего здоровья. Апатия прошла, кони стали проявлять характер и бегать, задравши головы. Бывшие клячи поправились и недели через две их стало не узнать. Их и не узнали. В один из дней как всегда после обеда я поехал на фургоне в станицу за хлебом. Я сразу пустил коней размашистой рысью, но Валентина Борисовна, увидев бегущих лошадей, выскочила на дорогу и остановила меня криками и бранью: