Фанфарон и Ада (сборник)

– А что это? – удивились его друзья: Антошка и Любомир.

– Как раз то, что надо. Будто про нас написано. Слыхали?

– Прям про нас! – рассмеялись ребята.

– Ну, там пишется про трех пацанов, которые на нас похожи. И еще – про страшенного Азбектфана. Вот, слушайте!

– Ну, давай!

«А ночь была хороша, – начал читать Егорка, – не холодная, не росная, и такая звездная, раздольная, что долгое время, задрав головы, в упоенном удивлении и сладости стояли все трое и смотрели на мерцающие, как бы кипящие звезды в кромешности небесного купола. Отчего это здесь, в лесу, все было другое – и небо, и звезды, и звуки, и сам свет, истекающий от звезд, и душа другая, тихая, чуть испуганная, восторженная, будто очнувшаяся ото сна, проклюнувшаяся из сумеречности телесной жизни».

– Что-то тут не очень понятно, про эту сумеречность телесной жизни, – вздохнул Антошка.

– Ты слушай дальше, – нетерпеливо продолжал Егорка, – тут и правда будто про нас: «…хотя чему тут удивляться: вот ночь, вот звезды, а вот внизу трое мальчишек сидят у костра, тоже как три святящихся звездочки, если смотреть на них сверху, с небес, как они смотрят вверх, в небеса».

– А что, похоже, – тихо-мечтательно улыбнулся Любомир.

«… И вот правда, – продолжал читать Егорка, – если взглянуть на ребятишек сверху, со звезды, такая дивная картина откроется. Темный лес дымно и сумеречно растекается в безбрежные стороны, пепельная лента реки извивается то там, то сям ласковой змейкой… а вот здесь избушка Азбектфана прикорнула к реке, всё вокруг звенит спелостью и травным соком, а посреди раздолья, как звездочка на небе, полыхает огнистая точка мальчишечьего костерка, у которого полукругом расселись ребята…»

– Ну, это точно – про нас! – удивлялся Антошка.

– Теперь слушайте дальше, про страшенного Азбектфана, он тогда лесником был, и избушка эта его была. Пацаны-то к нему приходили (один из них – внук Азбектфана), так страшенный Азбектфан прогнал их: нечего глаза мозолить да выспрашивать, чего не положено знать. А у Азбектфана тайна была…

– Что за тайна-то? – прошептал Антошка.

– А тайна вот какая. Был в нашем поселке Сытин такой, толковый мужик один, ушел на фронт. А в Северном у него невеста осталась, Тося ее звали. Сытин сначала ранен был, контужен, потом в плен к немцам попал, как сгинул. Не дождалась его Тося…

«Когда война развернулась, – написано в книге, – Азбектфан вошел в страшную силу. Не в том дело, что он мужик, это само собой, а что он лесник, лесовик, у него лошадь, у него дрова, и если вспахать кому, убрать картошку или если тех же дровец на зиму запастись – к кому пойдешь, кому в ноги поклонишься? Бабы жили поначалу суровые, недоступные, злые, позже глаза повылинили у них, блеск излучился, а голод и страх за ребятишек въедался в глаза все глубже и глубже, так что если придет какая, попросит чего, то после делай с ней что хочешь, она безучастная, только б детей поднять на ноги да самой не сгинуть и чтоб мужика на фронте не убило…Все давно надломились, одна Тося гордой жила: ждала жениха Сытина… А хороша она была, огневая, мимо пройдет – что ветер прошумит…»

– Ну ладно про этот ветер, – махнул рукой Антошка. – Ты по делу читай, что дальше-то было.

– А то и было, что Тоська сломалась (думала, убило Сытина на войне), и стали Азбектфан с Тосей жить как муж и жена. «А какая деваха была, – пишется в книге, – донный вот камень в речушке таким бывает, когда солнышко на него падёт: каждая округлость играет, каждая изгибинка манит, каждая линия ум ворожит…»

– Про изгибы эти нам ни к чему, – резонно заметил Любомир. – Ты по существу рассказывай.

– А по существу так было: вернулся Алексей Сытин живой, пришел к страшенному Азбектфану в избушку. «Когда за столом сидели, слов мало говорили, – пишется в книге. – Алеша глаз не сводил с Тоси – поверить не мог, что она жена Азбектфана, чужая стала. Тося долго не могла ответить ему взглядом. Стыд жег. А когда ответила, слов уже не нужно было, оба – раскрасневшиеся, разгоряченные, и криком кричит душа каждого: люблю!»

– Опять про эту любовь, – махнул рукой Антошка. – А по делу… что было по делу?

– А то и было: убил страшенный Азбектфан Алешку Сытина. И ничего ему не сделали!

– Как это? – изумился Любомир.

– А так. Тося беременная была. И не захотела, чтоб судили и казнили страшенного Азбектфана. Алексея уже не вернешь, а как она одна будет без мужа и отца поднимать ребенка? Взяла грех на душу. Показала: это, мол, Алексей хотел убить страшенного Азбектфана, а Азбектфан только защищался.

– Ну да?

– Вот тебе и «ну да»… «Но настигла мука Тосю, – пишется в книге. – Иссохла, почернела Тося в жизни». Все больше в поселке жила (родив дочь), а страшенный Азбектфан – здесь, в лесу, в избушке… «Не любят Азбектфана в поселке, да он живет-поживает, оброс легендой, жену, мол, спас от смерти, а про Алешку одна туманная даль: или вовсе забыли, а если и вспомнит кто, напряжет память, так и махнет рукой: насильник, мол, шлепнули его – туда ему и дорога»…

– Чего тут интересного-то, никак не пойму? – нахмурил лоб Антошка.

– Непонятно ему… В книге прямо говорится: неправдой и ложью людей во мрак беспамятности вгоняют. Навсегда и навечно. Вот что страшно…

– Ну, к нам это не относится…

– Как бы не так, ко всем относится. Вот погляди, как писатель дело закругляет. Когда страшенный Азбектфан умер, старуха Тося часто сидела у его могилы, как сидела здесь годы и годы… «А когда она встала однажды, поднялась с пригорка, уже первая звезда проклюнулась в небе. Поднялась старуха, поглядела на звезду, пошептала чего-то и пошла. И шла, и думала: ничего вернуть нельзя, и даже звезда, которую она разглядела в небе, и та казалась ей черной звездой Азбектфана».

– Чего-то я не пойму про эти черные звезды, – опять вздохнул Антон.

– А они бывают разве – черные звезды? – обвел всех испытывающим взглядом Егорка. – Они ведь светлые, яркие… А значит – бывают, когда ты черные дела вершишь.

– Не-е, я теперь в избушку этого страшенного Азбетфана – ни ногой, чего мне в ней делать? – испуганно проговорил Любомир.

– Ладно, не бойся. Вместе-то нам ничего не страшно. Главное – высвободить речку, рыбье царство и Бобриный омут…

«Надеюсь, ты понимаешь, что после развода не можешь претендовать на долю нашего с Антоном жилья?» – «Понимаю». – «Так что давай разойдемся по-мирному». – «А что случилось-то? Что вдруг за спешка такая?» – «Ничего, кроме того, что ты изменяешь мне. Все очень просто». – «Ты все это выдумала. Какая измена? С кем?» – «Конкретно с кем, я, конечно, не знаю. Но ты давно охладел ко мне. Я это чувствую. Ты даже спишь, повернувшись ко мне спиной.» – «Как же мне не отворачиваться, если ты с раздражением, с ненавистью отталкиваешь любые мои попытки хотя бы обнять тебя. Не говоря уже о другом…» – «Причина всё та же – твои измены». – «Да не в изменах дело. Ты сама разлюбила меня. Если вообще любила. Тебе было удобно поднять меня из грязи, отмыть, отчистить, обуть и одеть на свой лад, ты устала быть одна после смерти мужа, тебе тяжело было поднимать Антошку на ноги, тебя страшило будущее, да и настоящее тоже, а тут подвернулся я, грязный, неотёсанный милиционер-сержант, обожающий тебя, даже и не представляющий, что можно просто подойти к тебе и о чем-то спросить, просто поговорить, – ты для меня была богиней, существом высшего порядка, – и вот ты снизошла до меня, подняла из грязи, и как я был тебе благодарен за это! Я был на седьмом небе от счастья. И, конечно, служил вам с Антошкой верой и правдой, даже и не помышляя, что когда-нибудь всё это может рухнуть. Ты уезжала и уезжаешь в город, иногда на день, иногда на два, а в последнее время и на всю рабочую неделю, а мы с Антошкой остаемся вдвоем, я готовлю еду, стираю белье, занимаюсь хозяйством, огородом, чиню и подлатываю заборы, рухнувшее любимое твое крыльцо, каждый день жду тебя, не переставая обожать, а ты возвращаешься домой холодная, властная и чужая, по любому поводу недовольная, всегда ворчащая и с разными претензиями ко мне, а я все равно обожаю тебя, ты должна понять, что…» – «Я все, все понимаю, даже и то, что ты так обожаешь меня, – тут она усмехнулась, – что завел себе девок на стороне!» – «Никого я не заводил! Тебе просто удобно придумать все что угодно, лишь бы избавиться от меня. Я надоел тебе. Ты устала от меня. Ты устала от всех своих проблем. Ты устала ухаживать за могилой мужа, и тебя это страшно угнетает, потому что он столько принес тебе горя и зла, он оставил у тебя на руках сироту Антошку; и это и многое другое – всё опостылело тебе в нашем поселке, все напоминает о трудной тяжелой твоей доле вдовы, а самое главное: ты поняла, что теперь я тебе не нужен, я чужой для тебя, я был нужен, когда мы вместе с мальства поднимали сироту Антошку на ноги, а теперь он уже большой, он настолько большой и взрослый, что в свои одиннадцать лет твердо определил свою судьбу: буду только журналистом, буду как дядя Валентин, Валентин Семенович, – искать правду, истину, буду защищать людей, поддерживать их в любом горе или в любых трудных проблемах…» – «Ну, нагородил, служивый, напридумывал за Антошку… ты сам непроходимый романтик, поэтому хочешь видеть Антона таким же, каким видишь себя – но только в мечтах своих, а не в делах. Ведь ты совсем, совсем другой, чем рисуешь тут картинки передо мной…» – «Какой же я?» – «Сказать тебе правду? Ну что же… Ты инертный, безынициативный, не в меру покладистый, ищущий женской похвалы, слабый на чужое лестное о тебе слово… Да и ленивый ты, хоть можешь и работать на десяти работах, потому что работаешь по принуждению, а не по призванию. Прикажи я тебе: иди туда – идешь покорно, скажу: пой песни – поешь с азартом и упоением, бросай милицию – уходишь в шоферы (потому что там гораздо больше платят)…» – «Но ведь это я для тебя, для вас же стараюсь… ты сама меня к этому подталкивала». – «Да, я подталкивала. И везде и всегда подталкиваю. А ты сам? Чего ты сам хочешь? Какую личную судьбу строишь? Судьбу женского подкаблучника? Судьбу служаки-милиционера, который резво козыряет жене по любому ее капризу?» – «Вот я и говорю: я тебе надоел. Ты устала от меня. Разлюбила. А скорей всего – и не любила никогда. И поэтому придумала разом решить свои проблемы: меня вышвырнуть из вашей жизни. Продать квартиру и раствориться с Антошкой в большом городе, начать жизнь с нуля, с нового листа. Я тебя понял, я все понял, хоть ты и считаешь меня беззубым романтиком и никчемным человеком». – «Ну, мы можем так препираться хоть до второго пришествия, а все равно не поймем друг друга. Я развожусь с тобой и предупреждаю: от нашего с Антоном жилья ты не получишь и метра! Да, мы продаем квартиру и уезжаем в Екатеринбург, но тебя это не касается никаким боком». – «И тебе не жалко меня? Не жалко, что я остаюсь, как брошеный пес, без тепла, без жилья, без семьи?» – «Вот именно на это, как все мужики, ты и рассчитывал всю жизнь: на бабскую милость. Нет, дорогой, займись теперь сам своей судьбой. Хватит мне тянуть на себе вашего брата-мужиков – или пьяниц, или тряпок, или изменников, – сыта по горло!»

* * *

Эта традиция поддерживалась семьями каждый год: первого июня, в день Защиты детей, они делали совместную вылазку на природу подальше от Бобриного омута, поближе к реке Полевушке. Растягивали на берегу туристическую палатку, приносили с собой кто что мог: закуску, выпивку, мясо для шашлыков, салаты, фрукты, ну и все такое, разжигали костер, и начиналось пиршество. Четыре семьи: Ада с Кириллом (Захар давно был не в счет), Марьяна (естественно, без Алиар-Хана Муртаева, который растворился-исчез из поселка), «мадам Нинон» с Валентином Семеновичем и Верочка с Романом Абдурахмановым (они хоть и развелись, и даже Верочка успела продать квартиру, все-таки пришли на эту прощальную для них трапезу вместе). Ну и, естественно, дети-пацаны тоже были с родителями: отдельно устраивали себе костер, пекли до углистой черноты картошку, запивали ее ароматным топленым молоком, расставляли в округе удочки и жерлицы.

А ведь наступило уже лето, первый день лета! После зимы, а затем и после затяжной дождливой весны пришла наконец благодать, солнце пробивалось сквозь орешник и густую черемуху мягкими теплыми лучами; наверху, где-то в кронах молодого дубняка поцвиркивали то ли синицы, вернувшиеся (после зимних будней в городах и поселках) в свои заповедные лесные края, то ли даже чечетки, которые в последние годы совсем перестали прощаться с уральскими просторами и, облюбовав какую-нибудь особенно раскидистую березу, шныряли там среди веток, ища вкусные почки; но почки еще только-только начинали набухать, не пришло еще время побаловаться чечёткам любимым их лакомством.

Под шашлычки, под вино разгораются постепенно откровенные разговоры, а то и горячие споры. О том, как мы живем, что с нами происходит или, например, о том, как мы относимся к природе, которая нас кормит, а мы разве отвечаем нашей кормилице сыновней благодарностью? Вот, к примеру, взять хоть наш Бобриный омут, который как образовался-то? А так, что когда-то облюбовали один из двух рукавов Полевушки бобры, год, два, три, много лет – строили здесь свою запруду. Валили сосны, осины, березы, даже дубы, тащили валежник, кустарник, затыкали дыры и пробоины, но Полевушка вновь и вновь побеждала. Река быстрая, глубокая, полноводная, а главное – строптивая (говорят, еще в прошлом веке местные крестьяне-промысловики пытались изменить ее русло, заставить объединить рукава в одну стремнину, – не получилось у них), а бобры вновь, десятки лет возводили новую плотину, без своего царственного омута не было для них бобриного продолжения рода, и вновь плотину сносило бурным потоком, но бобриная смекалка, упорство и даже какое-то безумие (с человеческой точки зрения) в конце концов одержали победу; возвели они свой омут-водоем, а Полевушка с тех пор текла только одним руслом-рукавом.

Но годы шли, долгие годы, и что в конце концов случилось? А случилось вот что: омут стал заиливаться. Чем больше он заиливался, тем больше задыхалось рыбы долгими уральскими зимами под крепким льдом; весной, когда сходил ледяной панцирь, дохлая рыба кишьмя кишела, накрывая весь омут тлением и гнилью, далеко вокруг отравляя прибрежный воздух; бобры не выдерживали, начинали покидать обжитые места и уходить вверх по течению реки, искать новые изгибы Полевушки для строительства другой какой-нибудь плотины… Организовывали даже рейды: рыбаки, школьники, волонтеры приходили зимами к омуту, долбили лед ломами, сверлили коловоротами, били пешнями, а затем черпаками выуживали ледяную крошку, – ничего не помогало: все больше задыхалось рыбы в Бобрином омуте, все дальше разносился запах и тление гниющей рыбы.

– Да сколько раз я писал об этом в газете! – восклицал Валентин Семенович.

– Пиши, пиши, – подначивала его жена, «мадам Нинон». – Не писать надо, а спасать рыбу. Построили бы тут рыбзаводишко местный, он бы быстро очистил омут, а рыбу бы продавал – хоть свежую, хоть замороженную, хоть консервированную…

– Тебе лишь бы продавать. Главное – продать все на свете, иметь навар, а до живой природы дела нет.

Тут кто-нибудь еще (к примеру – Кирилл) предлагал совсем иное:

– Здесь кардинальной идеи не хватает. Идеи огня и молнии.

– Какой еще идеи огня и молнии? – удивлялись друзья.

– На месте запруды нужно создать настоящую плотину и вознести на ней электростанцию. Огонь как свет и свет как огонь (как истина жизни) опять спасут человека.

– Ну, заладил: огонь, свет, электричество, ты ещё скажи – молния спасёт человечество.

– И спасет. Не спасет, а уже спасла. Не будь молнии, не было бы огня, а без огня – жизни, а без жизни ни нас с вами, ни этой рыбы, ни этой реки, ни этой проблемы – ничего бы не было.

– Да что Вы всё о мировых проблемах. Вот, посмотрите, дети наши: не кажется ли вам, дорогие друзья, что они у нас – брошены на произвол судьбы, как и погибающие бобры, как и задыхающаяся рыба, как и…

– А причем здесь дети? – рассмеялась Ада (она изрядно захмелела, и весь этот разговор казался ей смешным и забавным). – Дети у нас прекрасные, правда, Марьяна? Один только Павлуша чего стоит: таких вундеркиндов еще поискать на свете. А мой Егорка? Пусть молчун, но праведник, главное. А Антошка? Будущая звезда журналистики, он еще задаст перцу всем этим бюрократам, которые не хотят решать нашу местную проблему с плотиной, бобрами и… и дохлой вымирающей рыбой. Вообще-то, Верочка, вы зря развелись с Романом. Такая пара! Как мы будем жить без вас, а наши пацаны – без вашего Антошки? Какая муха вас укусила?

Верочка с Романом подавленно молчали, каждый из них, как на дыбе, только думал: скорей бы закончилась эта мука, это пиршество, это прилюдное обсуждение их проблем. Хотя позже, когда Роман выпьет побольше, он тоже выскажет несколько своих заветных мыслей по поводу… ну вот хотя бы по такому поводу:

– Когда я был маленький, я все надеялся: вот вырасту – везде наведу порядок, повсюду будет справедливость, честность, порядочность, верность.

– Ну, куда хватил, – иронично обронила Марьяна. – Может, где и будет справедливость, только не в нашей дыре. В нашем государстве шутки плохи: или оно тебя, или ты его. По-другому не бывает.

– Причем тут государство? Я о личной ответственности говорю, о том, что каждый человек должен быть на высоте своего природного предназначения!

– Красиво, красиво, – усмехнулась Марьяна.

– Да, да, да, – засмеялась неожиданно пьяненькая Ада. – Красота, вот именно красота спасет мир. Так еще Достоевский говорил!

От малого костра, от детского, вдруг отделилась фигура Павлуши Муртаева, и, подойдя к взрослым, он наставительно произнес следующие слова:

– Дорогие старшие товарищи, должен внести в Вашу дискуссию одну существенную поправку. Вот вы о красоте говорите, о том, что Достоевский пророчил: красота спасет мир…

– Да, да, да! – восторженно захлопала в ладоши Ада.

– Так вот, уважаемая тетя Адель, я просто не могу не поправить вас, а вернее – хочу уточнить одну мысль. Всегда, везде и всюду тысячи людей повторяют одно и то же: красота спасет мир, красота спасет мир. Никакая красота, как эстетическая ценность, а не этическая, никогда и никого не спасет, и мир не спасет, ничто не спасет. Достоевский, заметьте, говорил не просто о красоте (и не повторяйте, пожалуйста, как попугайчики, его мудрую, но исковерканную людьми же мысль), он говорил: «Красота единения спасет мир», – понимаете? Не красота, а красота единения? И еще в одном месте он повторил эту мысль, только несколько на другой лад, а именно: «Красота Христа спасет мир», опять же, заметьте, не просто красота, а красота Христа. Для Достоевского: красота единения и красота Христа – это одно и то же, это этическая мысль, а не…

– Браво, браво, браво! – захлопала в ладоши совсем пьяненькая Ада.

– За сим прошу откланяться, – важно кивнул Павлуша Муртаев и отправился к своим друзьям, к малому костру.

– Ты скажи, какой малец! Просто чудо! – продолжала восторженно хлопать в ладоши Ада.

– Да тихо ты! – оборвала ее «мадам Нинон». — Тут тебе не собрание на трубном заводе (Ада, кстати, именно там и работала, учетчицей готовой продукции), дай других послушать.

– Давай, давай тебя послушаем, – согласно закивала головой Ада. – Про платки, про шубы…

– Дались тебе эти шубы! Хотя первая потом будешь просить какую-нибудь особенную…

– Не буду!

– Да будешь, куда ты денешься.

– Девочки, не ссорьтесь. Я что хочу сказать. – Это уже голос Валентина Семеновича. – Я хочу сказать: вот Павлуша, вундеркинд, и я сомневаюсь, чтобы кто-то заставлял его читать или думать из-под палки, он сам по себе такой.

– А про Алиар-Хана Муртаева забыл? – не согласилась Ада. – Да с таким отцом будешь мудрецом, а что с нашего Захара взять, к примеру? Книги все подряд читает, а понимает ли в них что? А главное – лень-матушка раньше него родилась, ничего ему не надо, лишь бы корочку сухую (причем материну) грызть да картошкой заедать…

– Вот-вот, никакого понятия ни об огне, ни о молнии, как о началах жизни. Мужик должен свой костер в жизни возжечь, своя правда должна возгореться у человека!

– Да подождите, друзья, не об этом я хочу сказать, – поморщился Валентин Семенович. – А хочу сказать вот что. Возьмем Павлушку. Самостоятельный. Мудрый. Рассудительный. А другие что же? Вот наш Любомир – тоже много читает. Много думает, анализирует (я это вижу и чувствую). А – молчит! Слова из него не вытянешь.

– Потому что не верит он взрослым, – неожиданно вступила в разговор Верочка.

– Как это?

– А так, – отрезала Верочка. – Что с нами разговаривать? Мы говорим одно, думаем другое, а делаем третье. Лицемеры.

– Вот, вот, правильно она говорит, – подхватил Роман (разговорилась парочка). – Как посмотришь вокруг: кому верить можно? На кого опереться? Везде и всюду обман, предательство. Самые близкие, самые любимые – врагами становятся. Как же так? Почему?

– Ну, ты все в свою сторону гнешь, – махнула на Романа рукой Ада. – Обжегся – теперь на воду дуешь. Сам во всем виноват! – Ада, чувствуется, начала трезветь, мысли здравые произносила.

– Так о чем я хотел сказать? – продолжал Валентин Семенович. – Я, кстати, об этом даже в газете вопрос поднимал. А именно: почему наши дети не разговаривают с нами, почему отмахиваются от нас, молчат (извините), как партизаны?!

– Да о чем, к примеру, с тобой говорить? – укорила его жена, «мадам Нинон». – Он тебе вопрос – ты ему проповеди, он тебе второй – ты ему лекции, он тебе третий – ты (к примеру) о мировой революции. Ну, ладно, ладно – о мировой политике, о мировом положении… это одно и то же.

– А ты сразу давай кричать! Орать! Спорить! Доказывать! Нормально разговаривать не умеешь. Все на повышенных тонах, на истерике, будто тебя черти на углях поджаривают. Нет нравственного покоя в семье.

– Вот я и говорю – не о чем ему с нами говорить. Я – кричу, ты – лекции читаешь, хрен редьки не слаще.

– Хорошо хоть, понимаешь это.

– А знаете, в чем мне однажды, – тут «мадам Нинон» перешла на шепот, – в чем мне однажды Антошка признался? Ваш Любомир зарок дал: когда вырастет, ни за что не женится. Крик, шум, гам, для чего это? Зачем? Лучше одному жить…

– Вот, вот, – подхватил Валентин Семенович, – правильно он сказал. – Потому что в семье ни мира, ни лада. Задумайся об этом, Нина!

– Да ты сам задумайся! Здесь ведь речь и о тебе тоже. Как будто я на стену кричу – на тебя ведь кричу! Это ты выводишь меня из себя: баснями о праведной и духовной жизни, которая наступит, как только твоя газетенка встанет горой на защиту человечества.

– Я же еще и виноват…. Видите?! – обвел всех возмущенным взглядом Валентин Семенович.

– А ты что, фон-барон какой-то? – поддел его Кирилл. – Тебя и критиковать нельзя? Подумаешь – журналист, а ни в огне, ни в молниях не разбираешься. Не знаешь, откуда есть живая жизнь пошла…

– Да ты сам фон-барон-фанфарон! – разозлился Валентин Семенович. – Придумал какую-то галиматью про огонь, про молнию, рассказывай вон свои сказки Аде, она тебя внимательно выслушает и по голове погладит.

– Чего-чего? – напрягся Кирилл.

Но тут выручила всех Ада. Как всегда, впопад и невпопад, весело рассмеялась, а вот слова сказала недурные:

– Мальчишки, не ссорьтесь. На каждого своей вины хватит. Кстати, о вине. Давайте лучше выпьем. Выпьем, выпьем и снова нальем! Ну, давайте?!

* * *

На следующий день Роман на автобусе повез Верочку с Антошкой в город. Автобус он выпросил у начальства, чтоб увезти кое-какую мебель Верочки на новую квартиру, а главное – чтоб растянуть неминуемое расставание с Верочкой и с Антошкой. Роман крутил баранку хмуро, сосредоточенно; Верочка, как ни в чем не бывало, отрешенно, а главное – очень спокойно и невозмутимо, смотрела за окно, один Антошка бесился в полупустынном салоне автобуса, прыгал с сиденья на сиденье, смотрел то в заднее, огромное, как у самолета, окно-экран, то пристраивался к боковым окнам: всё ему интересно и занимательно. Он толком еще не осознавал перемен, которые происходят в их семье (Верочка пока не объяснила ему, что в очень скором времени Роман уже не будет отцом, что и жить они не будут больше вместе, и что вообще в реальности он и не отец никакой, а так… а главное, главное, что должен Антошка уяснить, зарубить себе на носу: больше никаких встреч с Романом, ни к чему; чем быстрей забудется Роман, тем лучше для всех: не надо будет рвать ничье сердце, так вот – Антошка еще не осознавал до конца, что случилось в их жизни, и поэтому резвился в салоне, как только мог.

После восемнадцатого километра Роман вдруг свернул с большака на лесную дорогу, которая вела в Дом отдыха Курганово.

– Ты чего это? Куда? – напряглась Верочка.

– Да так. Надо…

А надо ему было, чтобы они еще побыли вместе, и именно там, около Дома отдыха, где они не раз отдыхали всей семьей, где были, как ему казалось, счастливы.

Подъехав к зданию Дома отдыха, Роман вылез из кабины, деловито обошел автобус, попинал сапогом шины, – будто проверяя, все ли в порядке. Все, конечно, было в порядке.