Мы были в разных группах, наша группа перешла к брусьям, его – готовилась к прыжку через коня. Мы все устали, у нас был последний снаряд, но я был впереди, я был спокоен, брусья – мой любимый снаряд, на брусьях я всегда уверен в себе, я чувствовал себя сильным. Валька прыгал первый. Сухой, жилистый, с длинными красивыми ногами, он выглядел более спортивно, чем я, но я был упорней. По вечерам он ложился на свою кровать, я – на свою, начиналась тренировка пресса, мы поднимали ноги десять, двадцать, тридцать раз, у меня не было сил, у Вальки не было сил, он не мог, а я еще мог, он говорил: «Все!» – я тоже не мог, но я через «не могу» все равно мог, я поднимал ноги еще раз, еще, еще пять раз, но больше, чем Валька, так нужно, чтобы можно было побеждать. Пресс у меня был сильней. Утром после обычной суворовской зарядки мы шли в спортивный городок, перекладину мы называли турником, начинались ежедневные подтягивания, мы подтягивались, пока в руках были силы, а когда мышцы отказывали, Валька выдыхал: «Все!» – и спрыгивал с турника. У меня тоже не было сил, но я говорил себе: «Надо еще, надо…» – и я подтягивался – раз, или два, или три, но подтягивался, у меня была сильней воля, у меня и руки стали сильней. Вы умеете делать шпагат? Ты подходишь к ковру, садишься на шпагат и так сидишь, по миллиметру, по сантиметру прибавляя к заветной цели, просвет между ковром и распластанными в ножницы ногами уменьшается изо дня в день, нужно только терпение. Тому, кто не знает, сколько времени и сил ты отдаешь тренировкам, кажется естественной та легкость, с которой ты в конце концов выполняешь все, за что ни возьмешься, а это результат каторжного труда.

…Судья вызвал Вальку к снаряду. Валька бледный. Отходит от коня метров на двадцать пять, топчется на месте, потирает смазанные магнезией руки. От его прыжка зависит многое, хотя последнее слово все-таки за мной – мое выступление впереди. Я сижу на скамейке. Наблюдаю за Валькой. Он слишком волнуется. Так нельзя, Валька. За секунду до выступления ты должен научить себя быть спокойным.

Первая попытка. Валька несколько раз подпрыгивает на месте, словно пританцовывая, и вот уже помчался вперед. Хорошо хоть не взглянул на Аню (я вижу боковым зрением, как сжались в волнении ее кулачки). Перед мостиком шаг у Вальки слишком семенящий, толчок получается несильный, а как бы вскользь, по касательной.

За первую попытку Валька получает 9,2. Это еще много, думаю я.

Он идет на вторую попытку. Аня шепнула ему: «Молодец». Валька взглянул на меня, наши глаза встретились. Валька отвернулся. Он хочет быть чемпионом, но ему стыдно передо мной – чемпионы так не прыгают. Он знает об этом, я тоже знаю. Он разозлился. Это хорошо. Я вижу в глазах его злость. Ну давай, говорю я ему. Мне нравится его бег. Его толчок. И ноги взлетели как надо. Это красиво, тут ни о чем не успеваешь подумать: просто красиво. Такое всегда завораживает. Да, это полет, это красиво – и приземление четкое, чистое. Валька улыбается. Он знает, он прыгнул отлично. А мне почему-то становится весело. Я чувствую – мне весело, не знаю почему, но весело. Я уверен в себе, как никогда. Я ничего и никого не боюсь. Ты улыбаешься, Валька, потому что ты молодец. Ты получаешь 9,8! Это очень хорошо. Это здорово. Никогда еще ты так не прыгал – молодец.

Теперь, чтобы победить Вальку, мне нужно набрать не меньше 9,5 балла. Это нелегко. Достаточно сделать одну-единственную ошибку…

Меня вызывают к брусьям. На этом снаряде одна попытка. Я иду. Все-таки хочу взглянуть на Вальку. Он сидит рядом с Аней. Для него соревнования закончены. Все позади.

Что он говорил мне перед соревнованиями? Он сказал: «Сегодня выиграю я». Когда он сказал так, я еще ничего не видел в его глазах. Я пожал плечами. Он сказал: «Мне это очень важно. Ты сам знаешь…» И что-то просительное мелькнуло в его глазах. Это я увидел. Я сказал: «Посмотрим, Валька. Давай без этих…» Да, я знал: сегодня придет Аня, пусть вы дружите, но при чем здесь я? Если ты выиграешь первенство училища, ты будешь первым, а если не выиграешь – разве от этого ты станешь хуже для Ани? А если станешь, то как это может быть так? Борись, и завоевывай, и не смотри на меня такими глазами.

Подхожу к снаряду. Поскрипывает магнезия, когда сжимаю прохладные гладкие брусья. Как это успокаивает меня! Испытываю радость, как будто от встречи с надежным другом.

Оттяжка, короткий разбег, и долгим, сдержанным, эластичным выхлестом делаю дугу – подъем разгибом, носки тяну вдаль и вверх, сдерживаю их напряжением пресса. Отмашка назад, а затем вперед, в «угол». Чувствую полную слитность с брусьями – это такая радость, такое удовольствие… Кажется, я даже слегка улыбаюсь. Начинаю выжимать стойку. Чувствую, делаю это легко, красиво, спокойно.

Слегка прогибаюсь в пояснице, делаю сильнейшее захлестывающее движение, отпускаю правую руку, рука взмывает вверх вслед за движением ног, делаю разворот на сто восемьдесят градусов… Это соскок. Четко, как вкопанный, приземляюсь на мат.

Проходит секунда. Миг. И вот я уже слышу – крики, аплодисменты. Да, я чемпион училища! Я верил в это. Я чувствую гимнастику так, как никто ее не чувствует. Потому что я люблю ее. Лишь когда я с ней, я забываю все на свете. Я и она – и больше никого. Такая любовь…

Мне кажется, не нужно больше ничего объяснять. Валька сказал мне в тот день: «Предатель!» Но что значит это слово перед правдой чувств, которые я пережил? Сейчас вы знаете эту правду. Вы тоже, наверное, догадываетесь: не потому Аня перестала дружить с Валькой, что он не стал первым в гимнастике, а потому, что он никогда не был для нее единственным, единственно нужным. Вот Люся и Валька – они единственные друг для друга. Это любовь.

Что еще сказать в свое оправдание? Может, то, что в шестнадцать лет я стал абсолютным чемпионом по гимнастике на Всесоюзной спартакиаде суворовских училищ? А с Валькой мы до сих пор друзья, хотя изредка он с улыбкой упрекает меня. В этих упреках есть, конечно, некоторая горечь, но в них нет правды. Я не предал гимнастику, а значит, и не предал друга. Ведь так?

Сейчас я тренер по гимнастике, а Валька – преподаватель английского языка. Изредка мы встречаемся с нашим капитаном. Он постарел, но всегда говорит: «Ну, как, мальчики, помните, чему я вас учил?»

Мы все еще для него мальчики.

Осенью в школу

Повесть

Глава первая

За поворотом открылся рейд…

Была уже ночь, на палубе горели красные сигнальные огни, и ночь от этого казалась темней, чем была, и звезды на небе слегка отливали красноватым светом; это тянулся вверх свет сигнальных огней. А когда открылся впереди рейд, ночь как будто отступила от катера – рейд встречал его десятками радостно зажженных окон. На палубе тотчас началось оживление, кто-то сказал: «Ну, кажется, причаливаем…» – и кто-то ответил: «Слава Богу, причаливаем, слава Богу…» От катера к рейду и от рейда к катеру словно протянулась невидимая, но ясно ощутимая нить – жизнь радуется жизни, человек радуется человеку.

– Бабушка, – сказал Вовка, – а наше окно какое? Вон то? – Он показал на самое яркое окно.

– А кто ж его знает… – задумчиво ответила Валентиновна. – Нам Толстого улицу надо, дом двадцать пять. Не знаете такую? – обратилась она к соседу.

– Толстого, говорите, улицу? – усмехнулся мужчина. – Как не знать, знаю. – Он помолчал, потом еще раз усмехнулся. – Здесь улиц всего одна. Толстого называется… Двадцать пятый, говорите, дом?

– Двадцать пятый, – откликнулась Валентиновна.

– Гм, двадцать пятый… Это вы, значит, к Егору Ивановичу едете? – Он потрепал Вовку за плечо.

– Вот, вот… – обрадовалась Валентиновна. – А вы знаете его?

– Знаю. Слышал. Сам-то я не из здешних мест, километров двенадцать пониже. Кременчуговка есть такая… слыхали?

– А то как же, – слукавила Валентиновна.

– Вот… Сам-то я из Кременчуговки, ну а здешних мы тоже знаем. Как облупленных. – Он снова усмехнулся.

– Я вот и думаю, – быстро заговорила Валентиновна, – Егорка мой – ладно, Бог с ним, а нам ехать надо, а как же…

– Ну, не знаю, чего там у вас, – сказал мужчина. – У всякого своя причина.

– Видишь вот, как ты говоришь! А причина причине рознь. Взять, к примеру…

– Мы едем к папе и маме! – сказал Вовка.

– Вот еще тоже горе луковое! Ты чего во взрослый разговор лезешь?

Вовка ничего не ответил, только весело поболтал ногами и хитро улыбнулся.

– Замучилась я с ним, никакого сладу, – пожаловалась Валентиновна. – Из Тюмени в Луговую на «кукурузнике» летели, так он чего выдумал… Ну-ка, отвечай, чего напридумывал!

– Дяденька, – сказал Вовка, – мы едем к папе и маме!

– Рад… – улыбнулась растроганно Валентиновна. – Парнишка-то ничего растет, рассуждать только любит да озорничать мастак…

А катер уже причаливал к дебаркадеру, уткнулся в него носом и ждал, когда корму развернет течением. По палубе в суматохе бегал – наверно, после сна – парнишка-матрос, кто-то ему все кричал из рубки: Василий, сделай это, Василий, сделай то, – а он ворчал в ответ: «Все Василий да Василий, других нету…»

– Ну, Рыжик, счастливо! Ни пуха ни пера!

Вовка прищурился и так, с прищуром, ничего не говоря, долго смотрел на мужчину, на катер, на матросов. Потом Валентиновна дернула его за руку, и он вприпрыжку побежал вперед.

– А где папа с мамой? – Вовка стоял посреди комнаты грустный и растерянный.

– Это уж их надо спросить… – Валентиновна взяла одну из Егоркиных рубах, брошенных на постели, и начала выгонять комаров на свет.

– Бабушка, включи-и… – Свет Валентиновна везде выключила, оставила только в сенках.

– Где так герой, а тут… – Валентиновна закрыла все двери, включила свет, огляделась. – Подтопить, может? – подумала она вслух. – Давай подтопим, все веселей. – Она вышла во двор, набрала досок, щепы. – Ну-ка, поищи, где у них веник, – сказала Вовке, растапливая печь. – Вишь, как огонек весело занялся, – разговаривала она сама с собой. – Сейчас тепла нагоним, не пропадем, а, Вовка?

– Бабушка, а папа с мамой где?

– Ты веник-то нашел?

– Нашел, вот он.

– Вот он, – усмехнулась Валентиновна. – Ты не протягивай его бабке, а бери-ка да начинай с углов выметать… вот, вот… вишь, как хорошо получается…

– Я когда вырасту, знаешь, кем стану?

– Ну-ка, кем это ты собираешься стать? Генералом, поди?

– Нет, бабушка, генералом – это что… я стану… отгадай с трех раз…

Валентиновна на кухне нашла картошку, таз, присела около печки.

– Ты думаешь, у бабки мозг-то молодой, загадки отгадывать? Бабка у тебя старая…

Вовка старательно пыхтел, выметая из углов мусор на середину комнаты.

– Я буду… Нет, ты отгадай…

– Космонавтом? – Вовка отрицательно покачал головой. – Профессором? – Вовка снова покачал головой. – Ну, не иначе, девок за косы будешь таскать! – Валентиновна усмехнулась, встала и понесла начищенную картошку на кухню.

– Не угадала… Я буду… знаешь такого Кащея Бессмертного?

– Кащеем Бессмертным? – удивилась Валентиновна так, что даже из кухни выглянула.

– Да нет… не Кащеем, ты слушай… ведь есть такой, который с Кащеем сражается?

– А, волшебником, значит.

– Значит, выходит, волшебником, – придумал наконец Вовка.

– Гм, волшебником… – Валентиновна помыла на кухне картошку, потом поставила ее на печь. Бросила в кастрюльку лаврового листа, который нашелся в залавке. – Это когда маленькие, все хотят волшебниками стать… Ну, будь по-твоему, станешь волшебником – бабку, может, воскресишь… Воскресишь? – Валентиновна насмешливо посмотрела на Вовку.

– Это еще что! – похвастался Вовка. – Будет, значит, так… стану волшебником, скажу: «Кто на свете самый сильный?» Кащей скажет: «Я!» Я, значит, бабушка, выскочу из засады – раз его, раз… Я, знаешь, бабушка, Кащея-то здорово боюсь…

– А чего его бояться? – Валентиновна убрала со стола грязную посуду, вымыла ее, расстелила полиэтиленовую клеенку, расставила чистые тарелки. Вода в кастрюле уже кипела, пахло лавровым листом, свежей картошкой. В печке весело потрескивали дрова, на стенах плясали смешные тени. – Кащей, Вовка, дело нехитрое. В жизни-то потрудней есть орешки… Ты его с одного конца раскалываешь, а он круглый, крутится, вертится… видал как?

– Видал, – вздохнув, согласился Вовка.

– Вот… – Валентиновна улыбнулась. Ее забавляло, когда Вовка горестно и по-взрослому вздыхал – без всякой причины. – Крутится, вертится, да так и останется целехонек… Садись давай за стол, помощник!

Они сидели, ели горячую картошку, запивали ее холодным густым молоком.

– Вишь как проголодался, христовый… – Вовка уплетал за обе щеки.

Потом сидели около печки, Валентиновна обняла Вовку, прижала к себе; смотрели на пламя и разговаривали.

– Они, наверное, в ночную работают, – сказал Вовка. – Да, бабушка?

– В ночную? – переспросила задумчиво Валентиновна.

– Ну ладно, ничего, подождем… – важно сказал Вовка, подстраиваясь под бабушкино настроение. – Расскажи сказку…

Валентиновна подбросила в печь дров, посидела еще в задумчивости, начала:

– Жили-были, значит, на белом свете один добрый, а другой, выходит, наоборот, злой. Добрый говорит: как, мол, так, делаю добро, делаю, а добра не прибывает… отчего, мол, так? Подходит злой и говорит: вот если ты добрый, сделай из меня, злого, доброго. И, значит, усмехается, мол, поглядим, чего у тебя получится.

– Это разве сказка? – разочарованно сказал Вовка. – Лучше про Африку расскажи.

– Никакого в тебе понятия. – Валентиновна задумалась. – Значит, так. В далекой стране, в Африке, жил один король, была у короля дочь. Звали ее Майя, имя такое есть в африканской стране…

– И у нас тоже Майя есть, у этих, ну как их… за горой-то еще живут…

– Вот, звали ее, значит, Майя, имя такое в той стране есть, страна-то африканская… Как ночь придет, пропадает бедная Майя, другая придет, обратно пропадает. Запечалился король, по королевству африканскому объявление дает: кто разгадает, что за чудо такое, тому три мешка риса.

– Ну, риса, нашел чего…

– Риса, говорит, целых три мешка. Это ты рис не ешь, а там рис-то – что у нас картошка. Только у нас ее много, а у них повыращивай рис да поухаживай за ним, прежде чем ложку-то ко рту нести. Объявился тут, значит, королевич, знаю, мол, ваше королевское величество, в чем собака зарыта. А в чем? – спрашивает король. – А не то голову с плеч долой. А это, говорит, скажу, только дай указ: посади меня на ночь, значит, в спальню к дочери-то. А королю-то невдомек, стар уж был – взял да и посадил. Дальше, значит, самое интересное начинается… – Валентиновна воодушевилась. – Значит, так… Вовка? Слышь? – Она взглянула, а внук-то уже сладко спит, уткнувшись ей в бок. – Умаялся, сердешный. Заснул… – Она погладила его по голове, осторожно подняла на руки и отнесла на кровать. Подоткнула под бока одеяло, поцеловала Вовку в лоб: – Спи, сказочник христовый. Ишь чего надумал, с Кащеем сразиться. Дело нешуточное…

Валентиновна решила еще подбросить в печь дровец, пошла на двор, а в сенцах неожиданно столкнулась с незнакомой женщиной. Увидев Валентиновну, женщина растерялась, сказала: «Здравствуйте» – и выскользнула наружу. Тут навстречу Валентиновне вышел Егорка.

– Мамахен?! – пораженно протянул он.

– Ишь, – спокойно сказала Валентиновна, – налил опять глаза-то. Это еще кто с тобой?

– Это? – Егорка с пьяным подобострастием хотел расцеловать мать, но та остановила его рукой. – Ну, знакомая одна… а что, я человек…

– А Зоя где?

– Зоя… – сказал Егорка. – Зоя – фью-ить… Тут рядом… Унта от меня…

– Тот-то я чувствовала… Достукался?

Утром Валентиновна с Вовкой ушли к Зое.

– Я не писала, – сказала Зоя, – не хотела вас расстраивать, мама…

– Ладно, ничего.

Вовка пошел провожать Зою на работу. Кто встречался с ними, все здоровались, некоторые спрашивали: «Твой, что ли?» – «Мой», – отвечала с нежной, застенчивой улыбкой Зоя, а Вовка, держа мать за руку, смотрел на всех сияющими глазами. Они подошли к конторе рейда, тут женщины совсем затормошили Вовку. Вовка стоял среди них гордый и счастливый. Мать у Вовки была самая красивая и самая хорошая, она была совсем-совсем рядом; когда Вовка разговаривал с женщинами, он все посматривал на мать, и Зоя улыбалась ему ободряюще.

– Значит, говоришь, Владимиром зовут?

– Вовка, – отвечал он.

– А что, до сих пор не учишься?

– Значит, так, – отвечал Вовка, – осенью иду в школу.

– Молодец! А драться… здорово дерешься?

– Драться-то он мастак, – сказала за него Зоя и засмеялась. И все понимали, что она смеется не оттого, что Вовка любит драться, а смеется от своей материнской радости.

– Это надо мужику… а как же, – похвалили женщины; рот у Вовки расплылся до ушей. С правой стороны у него не было трех молочных зубов подряд, женщины разом безобидно рассмеялись.

– Чего разоржались тут? – На крыльцо вышел начальник рейда. – Давай на катер все. Чей это еще? – кивнул он на Вовку и тут же, по одному только виду Зои, понял чей: – А-а… – сказал он. – Егорово племя… Ну, на катер все!

Женщины загалдели, начали спускаться к причалу (контора стояла на бугре), Зоя торопливо чмокнула Вовку в щеку:

– Беги.

– Мама, можно мне с тобой? – загрустил Вовка.

– В другой раз как-нибудь.

Катер развернулся носом против течения. Все женщины, сколько их было на катере, махали Вовке руками, одна только мать просто улыбалась ему. Вовка стоял на крыльце и думал, что он сейчас как адмирал или командир армии. Он даже не улыбнулся ни разу, а важно и с достоинством проводил свою армию в поход.

– Возьми тряпку и вот что, – сказала ему дома Валентиновна, – протри стулья, стол, шкафы, кровать. Картины не забудь. Приемник. Этажерку. – Вовка почувствовал: адмиральство его закончилось. Что больше всего он не любил, это вытирать пыль. Главное, ее вытрешь, а она снова откуда-то берется. Бесполезная работа. – Давай, давай, не стой, как пенек…

Валентиновна затеяла большую уборку. Полы мыла горячей водой с мылом.

– Какая ты молоденькая еще, – сказал Вовка.

– Что? – удивилась Валентиновна; она стояла перед Вовкой, держа в правой руке тряпку, раскрасневшаяся, разгоряченная. Валентиновна рассмеялась. – А что, – сказала она, – я бабка у тебя еще что надо…

Когда они пошли потом в магазин, Валентиновна остановилась на пороге, оглянулась; Вовка тоже оглянулся. Дом сверкал чистотой, так было сейчас уютно, хорошо.

– Видишь, какие мы молодцы

– Я тоже молодец, – сказал Вовка.

– А как же…

Валентиновне понравилось, что в магазине все есть: мясо, тушенка, молоко, яйца, рыба, колбаса. «Жить у вас тут можно», – сказала она продавщице. «А жить везде можно, – улыбнулась та, – где жить нельзя?» Они сразу понравились друг другу, и продавщица, чтобы угодить Валентиновне, кивнула на Вовку: «Вылитый Егорий Иванович…» – «Да уж…» – неопределенно ответила Валентиновна.

Она сварила мясной борщ, нажарила камбалы, потушила капусты, выставила на стол бутылку кагора. Зоя вернулась с работы уставшая, потускневшая, а когда перешагнула порог, ахнула:

– Золотые вы мои! – сказала она, подхватив Вовку на руки.

Глава вторая

Солнце всходило ослепительно яркое. Вовка щурился, но не отворачивался – в первый раз видел он на реке восход солнца. Он обернулся, чтобы что-то сказать, но вдруг рассмеялся – он как будто ослеп сейчас, ничего и никого не видел. «Эх ты…» – сказала ласково-насмешливо мать, такое у Вовки было счастливое лицо. Катер свернул к заправочной станции, и Вовка отвлекся от солнца. На станции были широкие баки и широкая труба с кранами и вентилями, приборы, стрелки, рычаги, ручки. Дед в плаще, в накинутом на голову капюшоне сказал буднично матросу, когда тот спрыгнул на мостки: «Рано что-то сегодня…» Сладкая радость и гордость так и пронзили Вовку, он был тоже как будто матрос сейчас, со всеми вместе плыл на работу на самом настоящем, взрослом катере.

Матрос подхватил несколько канистр и передал их на катер. «Пошел!» – крикнул он штурвальному.

Вовка взглянул на мать, и Зоя все поняла: «Ладно уж, иди…» Вовка пришел в рубку и встал рядом с матросом. Штурвальный покосился на Вовку, сказал: «А-а…» – и больше не отвлекался.

– На, подержи, – сказал он позже, а сам продолжал смотреть вперед.

– Честно? – спросил Вовка.

– Честно, – сказал матрос.

Вовка вцепился в колесо; впереди ничего не видать, и крутануть хорошенько нельзя – страшно.

На сортировочной сетке женщины спрыгнули на мостки, а Вовка спрыгнул на руки матери. «Гоп-па!..» – подхватила она его. Мостки были неустойчивые, вода совсем рядом, Вовке стало страшно, он притих.

– Ну, бабоньки, по местам…

Из запани в бункер пустили лес; на каждом рукаве стояло по две-три сортировщицы, работа началась горячая, лес шел стеной. Зоя забыла о Вовке, наказала только, чтоб сидел – и ни с места. Он так и сделал. Сидел, смотрел, пока не заскучал.

– Мама, – сказал Вовка.

– Сиди, сиди… – ответила она машинально. Солнце входило в зенит, становилось жарко. Женщины скинули с себя кофты.

Вовка смотрел, как мама работала длинным, тяжелым багром, всаживала копье в древесину и ворочала ее туда-сюда, пока та не подчинялась, не шла за багром и не уходила наконец в рукав.

– Мама, – сказал Вовка.

– Ну, хочешь вон туда сходим? – предложила Вовке мамина подруга. – Слышь, Зой, сходить, что ль, с ним? Заодно ведомость отдам.

– Смотри.

– Схожу. Видишь, вон там, во-он там, где урчит? Лебедка там. Пошли.

– На лебедку? – обрадовался Вовка, хотя не понимал, что такое – лебедка.

– Ага, на лебедку. Меня, значит, Маруся зовут. – Она взяла его за руку. Идти было и далеко и трудно, все время по мосткам, иногда мостки скрывало под водой, Маруся подхватывала Вовку на руки.

– Не боишься, герой?

Вовка боялся, но мужественно молчал.

Они еще не пришли к лебедке, а Вовка узнал в одном рабочем отца. Он дернул Марусю за руку:

– Папка! – и показал в его сторону.

– Егор? – удивилась та. – Не должен вроде сегодня…

– Пошли, пошли… – заторопился Вовка.

Вот тут, на лебедке, ему понравилось, тем более что здесь работал отец.

– Ну, что вчера ушел от меня? – рассмеялся отец.

– Это не я. Это бабушка.

– Ладно. Замнем для ясности. – Отец подмигнул Вовке.

Егор был удивительно живой, веселый, все у него кипело под руками, он командовал всеми, кричал, бегал с багром по мосткам, бросал багор в сторону, хватался за рычаги лебедки, лебедка ревела, отец кричал: «Давай, давай, милая…», лебедка стягивала лес в пучки, подводила под пучки жгут, а в рукаве уже готовили новый лес, и так все ревело, двигалось, ухало, всюду крики, команды, ругань – весело, интересно. Вовка смотрел на сплотчиков, разинув рот. В лебедке что-то сломалось, отец ругал ее на чем свет стоит, не обращая внимания ни на Марусю, ни на Вовку, и Вовка гордился отцом. Ему так и хотелось сказать кому-нибудь: «Это мой папка…»

В обед Маруся хотела увести Вовку, но отец сказал:

– Оставь. Сам приведу.

Сплотчики ели, шутили, кто-нибудь что-нибудь скажет – и все грохнут как один, и Вовка тоже смеялся вместе со всеми, хотя совершенно не понимал, почему все смеются. Ему дали большую кружку молока, ломоть вкуснющего хлеба, а картошку он брал из общей миски, макал ее в соль и ел, и слушал, и смеялся, и был самый счастливый парнишка на свете.

Вдруг откуда ни возьмись на моторной лодке подлетел к ним начальник рейда.

– Егор Иванович, – закричал он, – ты это что?!

– Чего?

– Смотри у меня! – пригрозил начальник рейда. – Технику безопасности нарушаешь!

– Да ладно…

– Не ладкай! Я на заслуги твои не посмотрю… головой соображать надо! – Мотор взревел, и лодка полетела дальше. Вовка восхищенно смотрел ей вслед, даже не догадываясь, что это он, Вовка, был причиной происшедшего разговора.

Отец отвел Вовку на мостки, поприветствовал: «Здорово, бабоньки!» – все ответили дружно: «Здорово, здорово, коли не шутишь…» Одна лишь Зоя промолчала.

– Все молчишь? – спросил он, подойдя к ней.

– Папа, – сказал Вовка, – а ты приходи к нам в гости.

– Слышь, – спросил Егор, – в гости-то можно прийти?

– Приходи, приходи… – заторопился Вовка. – Знаешь, где мы живем?

– Да знаю, – ухмыльнулся Егор.

– Пришел вот побалакать, – сказал он вечером, придя к ним.

– У нас тут не балакают, – сказала Валентиновна. – Иди балакать в другое место. У нас разговаривают.

– Ну, мы институтов не кончали, манерам не обучены.

– Чего пришел?

– Нет, мамахен, ты меня удивляешь! Ты кому родная мать – мне или Зойке?

– Ты как ее называешь?! – рассвирепела Валентиновна. – Иди к девкам своим и называй их там Люськами, Маньками!

– Уже наговорила, значит. Ясно. Ладно. Ну, до свиданьица. – Егор вышел и хлопнул дверью.