Две повести о войне

– Вас когда выпустили?

– В середине прошлого года. Как только я подписал все протоколы, меня оставили в покое. Было такое впечатление, что про меня просто забыли. Полтора года сидел, ни разу не потревоженный. Потом вдруг вызывают, направляют на врачебный осмотр, затем баня, возвращают прежнее генеральское обмундирование и направляют в распоряжение Управление кадров наркомата обороны. А там без всяких предисловий утверждают меня в должности командира танковой дивизии. Я было открыл рот, чтобы сказать, что я кавалерист и в бронях ни хрена не смыслю, но, вспомнив Лубянку, закрыл, как говорят блатные, свою хлеборезку.

В тот же вечер Самойлов в ответ рассказал Грекову о своей арестантской истории. Удивленный и тем, что тот тоже отсидел свое, и тем, что он командовал во время гражданской войны стрелковой дивизии. Греков спросил:

– У вас военное образование?

– Нет, техническое. Конечно. была и школа прапорщиков во время мировой. Но главное, это реальная гимназия и Петербургский политехнический. Там познакомился с радиоделом и увлекся им. После вуза немного поработал в небольшом филиале одной из американских фирм в столице, которая послала меня на стажировку в Нью-Йорк. Вернувшись через два года, устроился на один из наших заводиков, где делались радиостанции для военно-морского флота. А потом снова заграничная стажировка, на этот раз в Германии. И все это, между прочим, за казенный счет. Отец мой работал машинистом паровоза, зарабатывал хорошо, но у него и моей матери было шестеро детей, и из них только я, самый старший, смог получить высшее образование, для остальных отцовских денег не хватило. Только вернулся из Германии, как началась эта проклятая война. Я тоже оказался подвержен ура-патриотическому угару и записался, как и вы, добровольцем. Только в отличие от вас я оказался в статусе вольноопределяющегося. Ну вы, наверное, знаете, это добровольцы, имеющие, как правило, высшее образование. Они тоже числились рядовыми, но по сравнению с призывниками имели ряд льгот. В частности, могли жить вне казармы на свои средства, по истечении определенного срока службы обязаны были держать экзамен на звание младшего офицера, то бишь того же прапорщика.

Самойлов рассказал, как он в армии пытался предложить свои знания для организации радиосвязи, но его не поняли и определили сначала рядовым. После краткого обучения военному делу отправили на фронт. Через год его зачислили в школу прапорщиков, после ее окончания командовал пехотным взводом, затем после серьезных потерь в офицерском корпусе его назначили командиром пехотной роты. В этой должности он и встретил февральскую революцию 1917 года.

– Приказ № 1, принятый, не помню, то ли Петросоветом, то ли ЦИК, – продолжал повествовать Самойлов, – как вы, Петр Петрович, правильно подметили, полностью разложил армию. Начали убивать офицеров. Не знаю, почему, но в моей роте был более или менее сносный порядок. То ли потому, что солдаты знали о моем рабочем происхождении, то ли потому, что я не бросал их в атаки без артподготовки, под пулеметы немцев, то ли потому, что я много внимания уделял быту служивых, не знаю, но они меня слушались и в какой-то степени уважали. А чтобы поднять на меня, тогда уже ротмистра, руку, ни-ни.

А потом случился ужасный день, продолжал свой рассказ Иван Петрович. Ему сообщили, что готовится расправа над командиром его батальона штабс-капитаном Родионовым. Самойлов поднял свою роту, но было поздно: комбата подняли на штыки. Разъяренный, он поднялся на бочку из-под вина, которую накануне опорожнили солдаты, и разразился отборной матерщиной в адрес пьяной вооруженной толпы. Та сначала поразилась наглости офицеришки, который осмелился бранить служивых, потом стала выкрикивать угрозы в его адрес, демонстративно щелкая затворами винтовок и все плотнее окружая оратора. Тогда Самойлов приказал своей роте дать залп в воздух. Дружные выстрели несколько охладили солдат. Воспользовавшись их некоторым замешательством, ротмистр Самойлов заявил следующее:

– И что теперь вы, мать вашу за ногу, будете делать без командира батальона, без штаба, который вы разогнали? Как будете харчиться? Кто организует вам, пьяным болванам, трехразовое питание? Среди вас идут постоянные разговоры о том. что пора расходиться по домам. Ну и разбегайтесь, ради бога! Чего вы тут торчите? Уходите! Уходите, чтобы по дороге домой подохнуть с голода. Или быть убитыми, как мародеры. Потому что вы вынуждены будете грабить население. Давайте, топайте отсюда к такой-то матери, а если останетесь и будете бузить, я прикажу открыть огонь по вашим пьяным рожам.

Наступила тишина. От услышанного началось протрезвление. Там и тут послышались возгласы: «Верно бает!», «Знамо дело с харчем!», «Как без командиров!». И наконец послышалось из толпы:

– Говори, что делать?

– Что делать? – сразу откликнулся Самойлов. – Как известно, в пяти – шести километрах о нас находиться городишко и железнодорожная станция. Там находятся армейские склады боеприпасов, продовольствия, фуража и амуниции. Но сейчас в тех запасах хозяйничают все, кому не лень. Я предлагаю захватить их, очистить от мародеров, дезертиров, других бандитов и в ожидании прихода новой советской власти держать там оборону. Когда узнаем, с чем ее едят, это новое правление, тогда и решим: расходиться нам или служить Советам. Главное, мы будем ждать их в сытости и тепле. Такой прожект вам подходит?

Раздался одобрительный гул, послышались выкрики: «Согласны!», «Валяй!», «Командуй!»

– Вы хотите, чтобы я был вашим командиром, командиром батальона? – крикнул Самойлов.

– Да! – дружно ответили солдаты.

– Но я принимаю командование батальоном при следующих условиях, – продолжал брать инициативу в свои руки Самойлов. – Первое – распустить солдатские комитеты и вернуть, как и прежде, единоначалие. За неповиновение, за оскорбление офицеров и тем более за их убийство – расстрел. Второе – полный запрет распитие спиртного, даже браги. За нарушение этого пункта – расстрел. Возьмем склады, всю водку и вино выливаем на землю. Третье – без разрешение не покидать роты и батальон. За самоволку – расстрел. Все вместе будут означать порядок, дисциплина, а, значит, будут и харч, и тепло. Согласны?

Трезвеющая вооруженная толпа оторопела от услышанного. Наступила тишина. Затем послышал гул, сначала тихий, потом громкий, переходящий в выкрики: «Не пойдет!», «Чересчур!», «Эка хватил!». Не дав разгуляться недовольству, Самойлов выкрикнул:

– А теперь слушай мою команду! Кто согласен с моими условиями, идет в правую сторону от меня. Кто не согласен, в левую сторону от меня.

Солдаты не шелохнулись. Самойлов ждал, он был уверен в исходе, так как неплохо знал психологию этих крестьян, одетых в шинели. В детстве Ваня каждое лето проводил в деревне у дедушки с бабушкой, дружил с тамошними ребятишками, познал подноготную мужиков и баб. Не всю, конечно, но главную их особенность изведал: путь к их сердцам лежал через ясную для них перспективу, обеспечивающую им довольство, благополучие и порядок. Верх эти нехитрые потребности взяли и в тот раз. Сначала несколько десятков солдат двинулись вправо от нового комбата, затем за ними последовали сотня, другая. Примерно пятая часть осталась стоять в нерешительности. Потоптавшись, и она присоединилась к остальным.

– Армейские склады мы захватили сразу, не применив оружие, – продолжал рассказывать Самойлов Грекову. – Но дальше началось серьезное противостояние почти со всей пехотной дивизией. Она осталась без продовольствия. Голод – не тетка, и часть служивых в количестве не меньше полка пошла на штурм, – Иван Петрович рассмеялся. – Вы представляете, Петр Петрович, несколько тысяч вооруженных солдат, но без командиров, прут толпой на один батальон, но с дисциплиной и командованием. Остановили мы тогда эту голодную орду очень просто: дали залп холостыми их четырех батарей трехдюймовок, дивизион которых накануне присоединился к нам добровольно, и затем дополнительно для острастки поверх голов наступающих постреляли из десятка пулеметов. Солдаты залегли, потом выслали переговорщиков. Я им выставил те же условия, что и тогда перед бунтующим батальоном. В дивизии прошли митинги. Повторяю: голод – не тетка, и большинство согласилось снова стать боевой частью со строгой дисциплиной. Комдивом утвердили меня. Так нежданно-негаданно я в одночасье сделал бешенную карьеру – от командира роты до командира пехотной дивизии. Я тотчас послал посланцев в город и соседние крупные села с целью разыскать сбежавших от расправы офицеров и уговорить вернуться в строй. Большая часть найденных согласилось служить дальше. Когда появились первые большевистские комиссары, их ждал приятный сюрприз: в их распоряжении оказалась боеспособная пехотная дивизия, готовая воевать под советскими лозунгами. А они в самом деле звучали привлекательно: конец войне, фабрики – рабочим, землю – крестьянам. И моя дивизия, осененная этой демократической программой, довольно успешно провоевала всю гражданскую войну. И только потом выяснилось: большевики обманули моих солдат и офицеров, как обманули весь российский народ. Крестьян согнали в колхозы, отобрав у них землю, скот и инвентарь. Рабочих посадили на продовольственные карточки, запретив им без разрешение менять место работы. А несогласных с такими порядками – под расстрел или по тюрьмам, где мы с вами, Петр Петрович, тоже благополучно побывали.

Этот разговор, случившийся полгода назад, положил начало дружбе между Самойловым и командиром танковой дивизии Грековым.

6

На второй день войны к 16.00 в конторке Самойлова собрались все приглашенные: командир танковой дивизии Греков, командир стрелковой дивизии Комаров, командир бригады артиллерийского резерва главного командования Беленький и командир смешанной авиадивизии Козлов. До войны все они, кроме Козлова, регулярно встречались по субботам в хозяйстве Комарова, где у того имелась хорошая баня. Двумя особенностями отличались эти помывки. Здесь исключалось спиртное. Пили чай – с медом, вареньями, конфетами. Заварка – грузинская, на мяте, на других травах. Пили, потели, снова взбирались на полки, снова пили, потели и продолжали беседовать. Вот эти долгие разговоры под чаепитие были другим свойством банных посиделок четверых мужей. «Я мыслю – значит, существую», – любил повторять Беленький эту известную фразу древнегреческого философа. После повседневных рабочих будней и особенно с учетом того, что в общении с множеством разных людей приходилось быть очень осторожным в своих высказываниях и оценках, беседы в предбаннике вокруг самовара, в присутствии людей, от которых не надо ничего утаивать в смысле понимания происходящего вокруг, – такие свободные толковища высоко ценились гостями банного заведения комдива Комарова. Едва обдав себя паром, они уже обменивались мнениями по поводу местных или союзных событий, выражая порой противоположные взгляды, спорили, высказывали свою точку зрения, отстаивали свои позиции или соглашались. Для них, которые за пределами бани жили в обстановке постоянной подозрительности и доносительства, парилка и чаепитие были землей обетованной, Свободной Территорией, где считали мысль величайшим достижением человеческого развития и где все доверяли друг другу.

Ну как тому же Самойлову не доверять комдиву Комарову? Они не виделись двадцать с хвостиком лет, но при первой же встрече в той же Курляндии полгода назад он узнал его сразу. Да и как было не опознать его – высокого, широкоплечего, черноволосого, с большими выразительными голубыми, но уже чуть поблекшими глазами. Такого красавца невозможно было забыть. Они обнялись.

Иван Михайлович Комаров во время гражданской войны служил в дивизии Самойлова командиром полка. Воевали вместе они недолго. Комаров прибыл под начало Ивана Петрович в конце 1919 года, а через несколько месяцев Троцкий издал приказ о снятии Самойлова с должности комдива. Но этих месяцев непрерывных боев оказалось достаточно, чтобы составить друг о друге полное представление. Комаров был опытным офицером, участником мировой войны. Но даже в царской армии он считался белой вороной. В те годы в командном составе – не только младшем и среднем, но и высшем – преобладали выходцы из разночинной среды: учителей, купцов, инженеров, мелких предпринимателей, государственных служащих. А Комаров происходил из древнего дворянского рода. Его родители владели несколькими поместьями в Витебской, Тульской и Тамбовской губерниях. Незадолго до войны Иван Михайлович закончил пехотное училище и встретил ее в должности командира пехотной роты. Почти все четыре года провел в боях. Дважды был ранен. Первую мировую закончил командиром пехотного батальона. Но как только армия стала разлагаться и пьяная солдатня стала расправляться с офицерами, он, едва дождавшись Брестского мира, плюнул на все и перебрался в поместье под Тулой, где жили его семья, его родители и сестра. Но уже в мае 1918 года его мобилизовали в Красную армию. Разумеется, он всячески противился такой участи: что у него общего с мужицкой властью? Но ему прямо и без обиняков сказали, что в случае отказа его расстреляют, расстреляют и его родителей и его жену вместе с двумя детьми. А если он согласен служить советской власти, то она гарантирует их безопасность и сохранность поместья. Но слова своего комиссары не сдержали. Уже через месяц после призыва первый же продотряд полностью разорил хозяйство родителей. Когда отец и мать стали бурно протестовать, их расстреляли. Жена Комарова с детьми с огромным трудом добралась до Воронежа, где жили ее родители – артисты местного драматического театра.

– И я, мобилизованный, должен был защищать власть, которая так жестоко расправилась с моими самыми близкими людьми и уничтожила все наше имущество. Можно себе такое представить? Шекспировские страсти просто блекнут перед такой трагедией, – заметил Комаров Самойлову, когда они здесь, уже в Курляндии, в очередной раз вспоминали гражданскую войну.

Тогда же в один из банных дней он рассказал приятелям – командирам о первой своей встрече со Сталиным. Это случилось в начале лета 1918 года в Царицыне, куда сразу же после мобилизации направили Комарова. В то время через Царицын шли основные пути снабжения центра России продовольствием. Введение большевиками военного коммунизма привело к крушению всей экономики страны, включая сельское хозяйство. В стране начался голод. В деревню двинулись продотряды – силой выколачивать из крестьян хлеб, скот и птицу. На юге страны им пыталось мешать восставшее казачество. Его первоочередной целью было взятие Царицына как перевалочного пункта Советов для снабжения Москвы продовольствием. Задача большевиков состояла в том, чтобы во что бы то ни стало удержать этот город. Руководить его обороной ЦК партии назначил Сталина.

Командир роты, в качестве которого Комаров оказался в Царицыне, – фигура в табеле о военном ранге незначительная. Но и до него доходило много слухов о том, что творилось в штабе фронта. Им командовал Андрей Евгеньевич Снесарев. В мировую войну он возглавлял полк, бригаду, дивизию, безоговорочно признал советскую власть и добровольно вступил в Красную Армию. Для более полной его характеристики следует упомянуть, что он окончил математический факультет Московского университета. Наряду с ним в Царицыне на стороне большевиков служили много других кадровых офицеров, имевших специальное военное образование и опыт боевых действий. Благодаря им положение на царицынском фронте укрепилось. Но когда появился Сталин, он решил самостоятельно руководить военными операциями. Разогнав штаб, обвинив его в предательстве, он отстранил от должности и арестовал командующего Снесарева и большую группу бывших офицеров царской армии. Значительную их часть поместили на баржу, которую потом затопили вместе с арестованными. В результате дела на фронте стали ухудшаться. Председатель Реввоенсовета республики Троцкий направил в Царицын комиссию, которая установила, что репрессированные офицеры, в том числе утопленные, ни в чем не виноваты. Снесарева и других офицеров, которых не успели расстрелять, освободили. Командовать фронтом поставили другого бывшего генерала – Сытина. Но тот тщетно пытался объяснить Сталину, что военные операции не разрабатываются и не осуществляются с помощью марксизма, что военное дело – целое искусство, требующее специальных знаний и подготовленных кадров. Но Сталин все делал по своему усмотрению. Он назначил командовать фронтом Ворошилова, совершенно малограмотного человека. В итоге положение под городом ухудшилось, и в июне 1919 года белые взяли Царицын.

– Я тогда впервые столкнулся с непонятным для меня и сегодня странным явлением – стремлением партийных чинов, как правило, малообразованных, не имеющих никакого военного опыта, руководить боевыми операциями, – так кратко прокомментировал Комаров царицынскую историю.

Рассказал Комаров собеседникам во время очередного банного чаепития еще об одном случае с участием Сталина. Спустя несколько месяцев рослее снятия Самойлова с должности командира дивизии ее перевели на юго-запад, в район Львова в распоряжение армии, которой командовал Егоров, будущий маршал, ныне расстрелянный. Членом военного совета армии был Сталин. Во время наступления войск под командованием Тухачевского на Варшаву произошла катастрофа: поляки, собравшись с силами, ударили во фланг и тыл крупной советской группировки. Тогда из Москвы в штаб Егорова поступил приказ немедленно начать наступление с юга в тыл польских сил. Такой маневр смог бы спасти от разгрома армию Тухачевского. Но Сталин запретил Егорову осуществить контрудар. В результате советские войска, подходившие уже к Варшаве, потерпели полное поражение, десятки тысяч бойцов попали в плен, к Польше отошли огромные территории бывшей царской России. А Сталин получил тогда только выговор по партийной линии.

– Тогда было много разговоров о безнаказанности Сталина, – подытожил этот свой рассказ Комаров.

После Львова его полк направили в Тамбовскую губернию для подавления массового крестьянского восстания.

– Очередной драматизм состоял в том. что батальон, которым я тогда командовал, пришлось действовать в местах, где находилось другое поместье моего отца, – делился воспоминаниями Комаров во время чаевничия после парилки. – В детстве я бывал там не раз, знал многих своих сверстников в окрестных деревнях и селах, ставших уже мужиками. И вот теперь мне предстояло воевать с ними. С ума можно было сойти тогда! Причем, я хорошо знал, почему они взялись за оружие. Советская власть полностью обобрала их. Что мне оставалось делать? Приказ о моем участии в подавлении тамбовского восстания стал последней каплей, переполнившей чашу моего терпения всех ужасов, творимых большевиками. Я решил уйти из жизни, но так, чтобы не пострадала моя семья. В первом же бою с винтовкой наперевес я пошел впереди моего наступающего батальона. Но увы! Я остался жив. Я еще раз повторил смертельный шаг, и снова ни одной даже царапины. Тамошним комиссаром очень понравилось мое поведение, и вскоре меня назначили командовать полком, В очередном же бою в качестве комполка я снова повторил попытку умереть на людях, но был ранен, правда, тяжело, долго лечился, выжил. Ранение стало хорошим поводом для рапорта об увольнения из рядов РККА. Мою просьбу уважили, наградили орденом Красного знамени. Я поехал в Воронеж, к семье, стал преподавать в школе математику. Все бы ничего, но в конце 20–х и в начале 30–х годов началась массовая охота на бывших офицеров царской армии, в том числе на тех, кто воевал на стороне красных. Я был полностью уверен, что меня тоже расстреляют. Почему власть решила избавиться от таких, как я, мне до сих пор непонятно. Тем самым армию лишали самых опытных и самых образованных военных кадров. Скажу прямо, я пережил немало трудных лет в ожидании ареста. В тут в начале 1939 года меня вызывают в военкомат и с бухты-барахты назначают командиром стрелкового полка, а еще через год – командиром стрелковой дивизии. Так я стал снова служить советской власти.

7

Вот с такими судьбами, разворошенными советской властью, собрались люди в конторке Самойлова на окраине районного городка Кулдиги на второй день войны. Козлову он сказал прийти в 16.15, то есть чуть позже остальных. Это время ему нужно было для того, чтобы рассказать старым друзьям о воздушном бое, своих впечатлениях о первом сражении в воздухе с противником, о самом командире авиадивизии, его аресте и счастливом освобождении. Такой заблаговременный сказ Ивану Петровичу нужен был, чтобы гости поняли: Козлов свой человек, и ему можно доверять. В прошлую субботу, банный день, 21 июня им не удалось встретиться. Накануне в штабы всех частей, дислоцированных в Курляндии, поступили шифрограммы о приведении войск в состояние боевой готовности. Поэтому сочаевники оказались заняты. Сегодня же было не до парилки, тем более что при штабе радиоотряда баня отсутствовала вовсе. Но самовар стоял наготове, стол был заставлен вареньями, медом, конфетами, печеньями. Как только явился Козлов, Самойлов, представив ему своих гостей, познакомил их с последними сообщениями из Берлина:

– Москва по-прежнему молчит, приходится ориентироваться на немцев. Они дают следующую безрадостную для нас картину. В первый день войны противник захватил мосты через Неман: два моста у Алитуса, – Иван Петрович подошел к большой школьной карте, развешанной на стене, – и еще один мост у Меркине. Вермахт переправился через Неман также южнее Каунаса и продвинулся на 60 километров на восток. В районе Тильзита он удалился от границы на 35–45 километров. Сегодня враг вышел к Вильнюсу. Это уже 150 километров от границы. В Белоруссии немцы успешно окружают Белостокскую группировку Красной армии. На Украине они тоже наступают, но не так успешно. Берлинское радио сообщает также о массовом бегстве наших бойцов и командиров с поля боя, панике, потере управления войсками, большом количестве пленных. Вот все, что мне известно на данный час.

В кабинете установилось молчание.

– Может, врет Берлинское радио? – робко нарушил его Козлов.

– Если бы врало, то Москва мигом бы опровергло это сообщение, – ворчливо заметил полковник Беленький, командир бригады АРГК – Артиллерийского резерва главного командования.

Его часть, громоздкое, но грозное боевое хозяйство первой в Курляндии завершило свою радиофикацию. Никита Михайлович был безмерно рад этому обстоятельству и каждый раз при встрече с Самойловым благодарственно пожимал ему руку, приговаривая: «Ну теперь мы орлы, сразу можем поразить цель даже с самых дальних верст». Беленький был опытнейшим артиллеристом, сохранивший лучшие традиции русской школы стрельбы из орудий с закрытых позиций. Закончив артучилище перед самой мировой войной, он, участвую в ней, последовательно занимал должности командиров огневого взвода, батареи, дивизиона. Гражданскую войну на стороне красных закончил, командуя артиллерийской бригадой. После учился в артиллерийской академии и успешно завершил ее. Затем служил командующим артиллерией стрелковой дивизии, а затем и армии. Но в 1936 году за отказ вступить в партию был уволен из рядов РККА. В качестве гражданского лица преподавал в той же самой артиллерийской академии, которая накануне была опустошена арестами. Чуть позже был расстрелян весь командный состав общевойсковой армии, где Беленький возглавлял артиллерийскую службу и откуда он был уволен в запас за нежелание стать членом ВКП(б). По этому поводу полковник даже раз пошутил в одну из банных суббот, прихлебывая чай:

– Получается, я должен быть благодарен партии, членом которой я не стал. Если бы вступил и остался бы командующим артиллерии армии, то меня уже не было бы в живых. Чудеса!

Финская война показала, что наши батареи не умеют стрелять с закрытых позиций по конкретным целям. По площадям – пожалуйста, сколько угодно, но это была, как правило, бездарная трата боеприпасов, когда снаряды рвались чаще всего в безлюдных местах. Осознав столь серьезный пробел в подготовке артиллеристов, военное руководство страны развернуло широкий поиск опытных кадров, имеющих боевой опыт стрельбы из орудий крупных калибров, оказавшихся вне армии. Однако к тому времени большинство такого рода специалистов погибло в ходе чисток 30–х годов. Беленький оказался в числе последних из могикан когда-то передовой русской артиллерийской школы. Его вновь призвали и назначили командиром бригады АРГК, направив ее почему-то в Латвию, так далеко от центра, где по замыслу и должны находиться резервы главного командования.

– Я думаю, сей факт можно объяснить тем, что Генштаб все-таки планировал наступательные операции в сторону запада, – так прокомментировал полковник на одном из банных дней удаленность своей бригады от Москвы.

А по поводу сообщений берлинского радио о стремительном продвижении вермахта на восток Беленький сказал:

– Боюсь, что через день-другой немцы переправятся уже через Двину.

– Ну, это вы уж чересчур, – возразил Греков.

– А нам что же делать? – задал вопрос Козлов. – Никакой связи ни с кем. Я уже два самолета У-2 в Ригу послал, ни один не вернулся. Сегодня ночью оправлю двух делегатов на двух мотоциклах туда же, в военный округ. У меня много бомбардировщиков, но нет целей.