Попраздновали. Сборник рассказов

Некоторые к ней подскочили, упрашивают ее, стаканы с водой под нос ей тычут:

– Мамаша, успокойтесь, нехорошо ведь выходит, дочь свою позорите, так же может кто и не заметил бы…

– Кто, – орала она в полуобмороке, – кто, какая свинья это сделала?

Дочь тоже подключилась, фату в руках рвет и орет, забыв, что ей волноваться нельзя.

Александр Никитич присматривался к потрясаемым в воздухе конвертам и вдруг возьми да и честно пискни:

– А это наш, Любаша, конвертик-то! Вон с Чебурашкой…

Тут нашелся выход злобной энергии мамаши. Несмотря на то, что в руках ее еще девятнадцать конвертов оставалось, она решила, что Любовь Семеновна с Александром Никитичем всё это и затеяли, чтобы ей за доброту ее отомстить.

– Вон, – заорала она, – вишь, чего придумали. Я так и знала, что это она, а тут утка одна, которую она уже и сожрала, миллиона два стоит.

– Как?! – запищала Любовь Семеновна. – Я ей мильон позычила, мильон на свадьбу подарила, а она меня уткой своей пересушенной и костлявой попрекает?

– Да и не только утку, – кипятилась мамаша, обращаясь к собранию. – А поллитра самогону вылакала, а хлеба только сколько умяла и, кажется, две ложки картошечки взяла… Итого ровно на двадцать мильонов и наберется, которых и не хватает в этих конвертах.

Любовь Семеновна уже не знала что и ответить на подобную наглость. Минуту она стояла бледная, хватая воздух ртом. И сцепились обе глупые бабы. Ногами друг друга бьют, за волосы таскают, всё собрание их обступило, хихикает и драку разжигает.

Александр Никитич испугался за жену свою, почувствовал себя сиротой и стал орать, указывая на друга жениха:

– Это он, это он из конверта деньги вынул!

А друг жениха бесстыжие свои глаза прикрыл темными очками и стоит в сторонке ухмыляется.

Александр Никитич вдруг ощутил, что его под обе руки берут и выносят куда-то. И как-то очень уж быстро выносят. Вскоре и Любовь Семеновну из подъезда выперли, хотя она и сопротивлялась и за все двери руками хваталась, чтобы затруднить тем самым продвижение вперед.

Когда их оставили на тротуаре одних, Любовь Семеновна перестала вопить, осмотрелась и заметила Александра Никитича. Боевой огонь блеснул в ее глазах, она вскочила на ноги; Александра Никитича тоже словно что подбросило кверху и он кинулся от нее бежать. Нагнала она Александра Никитича в их квартире, вытащила его из гардероба, в который он успел заскочить от страха перед нежнейшей из супруг, крепко поколотила его и бросила его, побитого, на полу. Сама же отправилась в кухню, где и приняла немедленно успокоительное собственной выгонки. Спустя две минуты Любовь Семеновну можно было найти в объятьях ее любимой подруги, которую она вот уже три недели обливала помоями перед невестиной мамашей. Она рыдала на пухлом плече подруги, утирала грязным платочком сухие глаза и злобно ругалась.

А Александр Никитич пришел в сознание, приподнялся, отметив про себя, что правая рука онемела и какие-то неприятные иголочки ее покалывают, а затылок ныл, и осмотрелся. По всей комнате были разбросаны осколки вазы, которую Любовь Семеновна разбила о его голову. Вот тебе и попраздновали. Нет, положительно не любил Александр Никитич больших собраний.

                                          15 -16 августа 1995 г.

Провал в памяти

Рассказ

интеллигента

Лицо. Причем знакомое. Где я мог его видеть? Я с ним учился. Не работал, а именно учился. Но вот вопрос где учился: в школе или в институте?

– Здоров.

– Здоров, – отвечаю.

Лицо сияет.

– Как жизнь? – спрашивает оно.

– Нормально. А как ты?

«Ему наплевать на меня, а спрашивает. Вообще-то, и мне на него наплевать. Жизнь-то моя ненормальная. Но вот где я его видел? А точно я с ним учился? А почему моя жизнь ненормальная? У меня в кармане двести тысяч купонов. Надо купить стирального порошка, хлеба, молока, мыла и еще принести домой триста тысяч купонов сдачи… Ой, оно что-то рассказывает».

– Да, да… – поддакиваю я.

– …Вот как всё хорошо у меня обернулось. Прекрасно живу, Саш.

«А-а, вот почему оно так сияет. Всё прекрасно… А тут всё безобразно. Счастливый человек! Неужели у кого-то в наше время еще может быть всё прекрасно? Ворует он, что ли? Тут работаешь, как вол, и живешь, как вол… Ручки-то у него беленькие… Стоп, он же имя мое помнит! А я бы себе медаль пришил, если бы вспомнил, где я его видел. И рожа какая-то асимметричная, глаза хитрые желтые, губы тонкие, даже чересчур тонкие, вероятно, противный тип… А друг он мне или враг? Может, он издевается надо мной?»

– А ты работаешь там же? – интересуется лицо.

– Там же, – машинально отвечаю я.

«Где «там же»? Вишь, про работу знает. Когда же я его видел? По разговору видно, что недавно. Ну это все равно. За последний месяц я сменил десять мест работы. Чем я только не занимался!.. Черт с ним, пусть будет «там же». Деньги-то «те же»: нигде не платят. Если жене на работе какую-то «помощь» дадут, или на огороде что-то из земли вылезет и его не утащат, – на то и живем».

Визг проезжающей машины проглотил похвальбу лица.

«Где? Ну где же? Тут хотя бы это вспомнить. А зовут его как?.. Петя?.. Дима?.. Саша?.. Маша?.. А, это женское имя… Ну где я его видел?»

– Как Наташа?

– Наташа? – переспрашиваю я. – К-к-какая Наташа?

– Жена твоя?

– Ах, моя жена… Хорошо!

«Ты смотри, даже имя моей жены помнит. Во память! Конечно, когда жрать есть чего, можно имена чужих жен помнить… А не любовник ли он ее? То-то он глаза хитро прищурил; издевается он, что ли, надо мной?.. Так, молоко, хлеб, порошок, мыло – получается двести тридцать тысяч. Черт, тридцать тысяч не хватает. Может, у него одолжить. А кому же я отдавать буду? Если я у него одолжу деньги, я же его, гада, так и не вспомню. Не отдам – стыдно будет».

– А Лена как?

– А это кто, твоя жена?

«Наверное, в школе. Черные волосы, круглое лицо… Нет, в институте…»

– Вот те раз! Это же дочка твоя!

– Надо же. Перепутал всё. (Смеюсь.) Хорошо, бегает.

– Уже? – удивляется лицо. – Вот это акселерация! Месяц, как родилась, а уже бегает!

– А что, только месяц прошел? У меня такое впечатление, как будто я уже два года не высыпаюсь.

«Ты смотри, как жизнь мою знает. Точно, любовник. И Ленка, наверное, от него. Вишь, как помнит!.. Одолжить у него тридцать тысяч или нет? Надо одолжить и не отдать: вот такая моя месть будет!»

– А Света всё там же?

«Точно, в институте. Это Петька, подлая его морда… Нет, Петька – блондин, а этот брюнет. Вот мука!»

– Света? Ну и как она? Там же работает?

Лицо вытягивается.

– Это я тебя спрашиваю. Света – твоя сестра.

– А я думал, это твоя жена…

«А как его жену зовут?.. Нет, все-таки откуда он обо мне так много знает. Досье, что ли, мое читал?.. Наверное, я с ним в детском садике учился… Тьфу, совсем не то. В садиках не учатся, а это… воспитываются. Это оттого я ничего вспомнить не могу, что у меня квартиры нет. Пятый год живем с Наташкиными родителями, и каждый день по двадцать раз на дню теща меня пилит, что я денег домой не приношу, и еще оттого у меня такая память, что я ничего со вчерашнего утра не ел. Яичницу хочу!»

– С сестрой всё в порядке: она убита… То есть совсем всё не в порядке… Словом, я спутался…

«Когда-то я слыл за хорошего оратора… Только и говорить красноречиво, когда продежуришь два дня ночи, то есть две ночи. Позор, высшее образование – и сторож… Я есть хочу и спать хочу!»

– Как?! – воскликнуло заинтересованно лицо. – Когда же это произошло? Кто ее убил?.. Да-а, наше время…

– Да, время никуда не годится, – продолжаю я. – Совсем убита. Нищетой. Безработная она.

– Что же ты меня путаешь. Так она жива? – огорчается оно. – Да-а, нищета, нищета, – сочувствует из вежливости лицо. – Не всем так повезло, как мне: выйти за… э-э, то есть жениться на дочери бизнесмена. Денежный папаша попался.

– Не всем, – вздыхаю я.

«Вот каким образом ты ожирел!»

– Ну передавай привет всем своим.

– И ты также всем своим, – на всякий случай говорю я.

Расходимся. Как одет! Всю жизнь мечтал так одеваться… Брр, осень, а так холодно… Где я его видел?.. Какие листья желтые… Где взять тридцать тысяч? Может, сесть на мост и протянуть руку, как эта старушка? Если б их найти… Красивая рябина. Какой грязный асфальт, заплеванный, бумажки валяются. А денег нигде не видно. О, вон обрывок десятитысячной купюры. Вот буржуи проклятые, деньги рвут. Много у них, видите ли… Да, нет у меня блата да и воровать я не умею, оттого у меня и денег нет… А этот магазин снова на ремонте, пять лет ремонтируют, никак не отремонтировать не могут.

– Вспомнил! – воскликнул я.

«Это же родной брат моей жены, Вовка. Мы его два года не видели. Теща всё к нему звонит, а он и на звонках экономит…»

                                                5 октября 1995 г.

Гололед

Наш человек завсегда спешит и преграды ему нипочем. Впереди газон – прет через газон, бетонное заграждение – через бетонное заграждение! Железо – прекрасно, и это по зубам нашему человеку! Стена – ха-ха! Красный свет? А нам красный свет – тьфу! Хоть ослепи нас этим светом. Мы спешим! А куда? Остановите-ка иного на улице: «Ты спешишь?» – «Спешу» – «Куда?» – «А черт его знает…» – «Поговорим?» – «Давай» – «Но ты же спешишь?» – «Спешу, но с хорошим человеком чего ж не поговорить…»

Конечно, спешить, когда дорога ровная, птички на каждом шагу поют, машины изредка показываются, пустые автобусы вовремя ездят, милое дело. Но когда гололед…

Однажды в длиннейшей очереди, такой длинной, что пока до тебя дело дойдет можно очень просто забыть за чем стоял, заговорили о гололеде. Заговорили совсем мирно и даже лениво, и вдруг разносится по адресу этого самого гололеда святое русское словцо, не взирая на то, что в очереди в основном дамы. Дамы, конечно, не удивились (они и более святые слова слышали, даже сами подчас их употребляют, чтобы показать свою святость) и сочувственно поглядели на сказавшего. Сказавший – Василий Терентьевич Бесчасный, немолодой уже, сутуловатый, в рыжей старой ушастой шапке, из-под которой выглядывали его серые косматые брови, увидев сочувствие, решил горем поделиться:

– Главное, что обидно: у меня в тот день, понимаете, выходной был. То есть выходить надо только в магазины. А я, дурак, с напарником поменялся. Кто ж знал, что в тот день морозец ударит. Вчера был дождь, слякоть, а наутро мороз, и всё как есть закоченело и обледенело. А мне дорога на работу – с горы да на гору. Раньше, бывало, песочком дороги посыплют, а еще раньше – так даже соли не жалели, сыпали, чтобы труженик голову себе, не дай Бог, не проломил. А теперь кувыркайся, мол, дорогой и страстно любимый человек, вволю, заместо утренней зарядки, может, пока докатишься до работы и проснуться успеешь, если скорая помощь не подберет. Что делать? Я из дому поздновато вышел, времени в обрез. Тихонько идти – не поспею, а мне опаздывать на работу нельзя. Я очень ответственный работник: дверь решетчатую отворяю, людей на работу пропускаю. Оно, конечно, решетка там такая, что любой толстяк пролезет, а в двух шагах лаз имеется. Так через тот лаз вагон целый можно протащить.

Лечу, значится, я на работу (хотя зачем я туда лечу, когда мне пятый месяц зарплаты не плотят)… Ну не платят. Не перебивай, мальчик. Вот взял и сбил. О чем я? Ах да! Лечу я на работу, дорог не разбирая, по сторонам смотреть некогда да и невозможно. Вдруг что-то слева от меня мелькнуло. Глянул я – на дороге зеленая бумажка валяется. Я чуть не упал. Ну, думаю, он! Доллар, значит. Никогда в жизни его не видел. Слышал только, что зеленый.

Люди вокруг ходят, машины ездят, и всем как будто глаза залепило: никто не видит. Я, конечно, очень спешил на работу, но не до такой степени, чтобы валяющиеся на дорогах доллары не поднимать. А он, гад, лежит на проезжей части, и машины по нему катаются. Я хочу подойти и взять его, а боязно: лед, машины – еще упаду прямо под колеса. Остановился я, выжидаю, когда машин не будет. А они едут и едут. И тут моя бумажечка возьми да и приклейся к колесу. Меня в жар кинуло. Думаю, раз в жизни повезло: доллар нашел. Я кинулся бежать за машиной. Тут ощутил необычайную легкость, заглотнул холодного свежего воздуха, и мир вверх тормашками обернулся. Вижу – сижу я на скользком тротуаре, а вокруг меня крупа какая-то рассыпана.

Дамочка в вязаном берете ко мне подскакивает, сумку свою тормошит, а оттуда помадки всякие сыплются, пудру, кстати, на меня всю высыпала, дура. А потом хрясь меня пустой сумкой по голове.

– У тебя, у бессовестного, есть совесть? – кричит. – Нашел место, где падать. Тут по дешевке через знакомых гречневая крупа досталась в прорванном пакете, а он лапой своей, понимаешь, выбил сумочку из рук. Да таких, как ты, судить надо.

– Сама виновата, – кричу я ей. – Нечего, когда гололед, крупу по дешевке покупать.

И пытаюсь еще догнать машину. А дамочка приросла к моему рукаву и не пускает меня. Я опять кувырк – и сел на лед. Слышу – рукав треснул. Последнюю одёжу рвет!

– Плати, – взбесилась дамочка. – Не то в милицию отведу. Благо, она тут близко.

Чувствую, не отпустит, бестия. Больно цепкая попалась. Хоть пальто снимай да беги.

– Отпусти душу, – взмолился я. – Дай мне полететь за своей синей, то бишь по нынешним временам зеленой птицей счастья. Тогда я тебе сполна за всё заплачу. И за крупу, и за пудру, а то испугаешь без нее кого. Я не желаю морально людей травмировать.

Она опять шмяк меня по голове, и давай карманы мои на свет Божий выворачивать. Натурально, мышь сонная выпала. Батареи дома, понимаете, не греют, так она у меня в кармане, тварь Божья, примостилась. Ну, думаю, вот оно мое спасение: говорят, дамы мышей до ужаса боятся. Куда там! Она и за ухом не ведет, выворачивает дальше, как ни в чем не бывало. Если б знал, что такое со мной приключится, кобру нарочно себе в карман сунул бы. Э-э, у меня – выворачивай не выворачивай – карманы пустые. Увидела она, что с меня голыми руками ничего не возьмешь, взяла меня за шиворот и потащила в милицию. Я хочу упереться ногами, а скользко ведь. Еще получается помогаю – сам еду.

В милиции, слава Богу, разобрались, над дамочкой посмеялись:

– Нету состава преступления.

Дамочка раскрыла рот, выпустила меня из рук, и я смылся.

Выбежал на улицу и вспомнил: уехала моя бумажечка из-за этой чертовки. Иду, чуть не плачу. Вдруг вижу у поворота лежит она. Отлепилась, значит, от колеса. Радость полным потоком хлынула мне в грудь, голова закружилась. И машин, главное, нет. Подхожу (сердце замирает), хватаю бумажку. А там крупными буквами написано: «Три рубля», а внизу маленькими цифирками: «1961». Тьфу ты, несуществующие деньги. Вот когда я обругал Сидорчука, который мне очки разбил. Так бы еще издаля увидел, что три рубля. Главное, цвет меня смутил. Говорили: зеленый. А это такое ярко-зеленое, аж в глазах зарябило. Уж после мне показали тот доллар. Гм, зеленый… Он, скорее, желтый. Ну немного зеленоватый. Но не зеленый же!

Не подумайте только, что я до денег сильно охоч. Для меня деньги – тьфу. А тут – до чего я докатился – минута такая нашла. Вспомнить стыдно, как я за этим паршивым долларом гонялся. А всё оттого, что организму кушать надо.

Пришел я на работу, а меня сразу к директору вызывают. Директор осмотрел меня, ехидно усмехнулся и говорит: «Так и так, пока тебя не было на рабочем законном месте, два станка по частям вынесли. Плати теперь из своего кармана, иначе увольняйся». Я ему хотел сказать, что дыру в стене надо заделать, не то скоро самого с креслом вынесут, никто и не заметит. Да уж не стал масла в огонь лить. До сих пор жалею, что не сказал. Пять месяцев у них задаром проработал!

Прихожу домой, хочу жене душу излить, рассказать о своем несчастье. Она глядь – на мне пудра и щека в губной помаде. Слова в оправдание сказать не дала, хлоп меня по морде. Чуть не развелись. А с работы я все-таки уволился.

Вот что делает с людями гололед.

                                          15 -16 ноября 1995 г.      

1996

Гости

Заскучал пенсионер Агурчиков. Вспомнил былое: как он в гости ходил и к нему приходили. Весело было – ребятишки малые бегают, смеются, взрослые серьезные темы за столом обсуждают или «Вокруг смеха» по телевизору смотрят. Потом хозяева провожают гостей до автобусной остановки. Разговоры разговаривают, песни поют, фонари светят на каждом шагу. Хорошо! И красиво…

А нынче он забыл, как эти гости и выглядят. То есть совсем одичал наш Агурчиков. И когда в его однокомнатной квартире показалась круглая физиономия бывшего шофера, а, может, и не шофера, Ваньки, он чуть не лишился чувств и вообще всякого миропонимания. Но крепкие руки Ваньки этому факту свершиться не дали: они подхватили худосочное тельце:

– Знакомьсь, Огурец, первый человек в строительстве – Гаврилыч. Мой кум, сват, брат, отец родной и еще черт знает кто. Окончил три института, наплевал на образование и пришел с нами самогон пить.

Агурчиков разглядел в дверях огромную фигуру с явно бандитской мор… лицом, из которой и три класса образования сочинить затруднительно, болезненно сморщился и пропищал:

– Я – Агурчиков, а не Огурчиков…

Дело в том, что заскучавший Агурчиков, не видавший в своей квартире уже десять лет постороннего человека, встретив Ваньку из соседнего подъезда, который плел что-то о побитых мордах, что ему нельзя идти домой, и напрашивался в гости, возрадовался случаю общения.

Агурчиков, вспомнив о супе и желтеньком лимоне, купленном из декабрьской пенсии к новогоднему чаю, пригласил Ваньку поговорить-пообщаться в тепле. Тот же, видимо, не полагаясь на комтеплоуслуги, прихватил с собой бутылку согревающей жидкости, чем очень огорчил Агурчикова. Узнав, что Агурчиков не употребляет, Ванька засиял и обрадовался, что бутылка приходится на душу населения, немедленно этой душой припал к горлышку и, кувыркнувшись на пол, захрапел. Утром измученный Агурчиков обнаружил, что гость, не притронувшись к еде, исчез вместе с пустой бутылкой, и облегченно вздохнул… И вот на тебе!

– Огурец, сегодня 31-е. Спасибо Гаврилычу – напомнил. В жисть себе не простил бы, если б такой праздник упустил.

Моментально столик покрылся какой-то газеткой, на которой оказались три стограммовых стаканчика и огромный соленый огурец, оставивший по себе на газете продолговатое темное пятно.

– Гаврилыч! – скомандовал Ванька, – а ну посей человеку. Я тебе какой-то каши в карманы насовал. Чтоб деньги водились.

– Ой! – воскликнул Агурчиков. Это Гаврилыч засыпал ему глаза какой-то мелкой крупой.

Вскоре гости охмелели. Ванька нахвалится не мог Гаврилычем, из любви к Гаврилычу расцеловал почему-то Агурчикова, выпил его рюмку и рассказал неприличнейший анекдот. Гаврилыч все время молчал, вероятно, под грузом тройного высшего образования.

– Помидорчиков, тьфу, как тебя… Я хотел сказать, помидоров неси, – вскричал Ванька.

– У меня нет помидоров, а я – Агурчиков, – пролепетал бедный хозяин.

– Во! – поднял кверху палец Ванька. – Даже помидоров нет. Вот тебе, Гаврилыч, и твои пять институтов. Огурец сорок лет на морозе и в дождь в строительстве проработал, а для пенсии размер получки главное, а не то, что ты горб гнул. То есть получается тогда не доедал на мелкую зарплату, и на пенсии голодай, а кто ветчину с икрой уплетал, тот и на пенсии питайся соответственно. А я за справедливость. Доставай, Гаврилыч.

Гаврилыч из плетеной сумки потянул трехлитровую банку. Да, видно, неаккуратно потянул. Она вдруг грохнулась на доски пола и со взрывом разлетелась на осколки. В комнате запахло пивной. Ванька позеленел.

– Ты, твою …, зачем за крышку?

Гаврилыч от потрясения обрел дар речи, ранее ему не доступный, и сказал почему-то тоненьким голоском:

– Я – гад…

И тут приключилась драка. Агурчиков крестился руками и ногами, до того жуткое было зрелище. В общем, от стульев, употребленных в качестве оружия, мало что интересного осталось; и неизвестно, что бы еще Ванька сделал с дорогим другом Гаврилычем, если бы не прозвучал звонок. Отворив дверь, Агурчиков увидел некое явление с круглым лицом, имевшим сходство с Ванькиным и украшенным разноцветным пятном, очертаниями своими напоминавшем Австралию на карте. Явление раздвоилось. Та половина, которая с Австралией, оказалась Ванькиной женой, а другая – низкого роста милиционером.

– Вон гляньте на того изверга. Морду мене побыв, палец осё зламав, из-за него другой палец поризала, когда винегрет варыла. Забирайте его! У людей праздник, а тут окно выбыв, дочке голову разбыв, зятя побыв, телевизор зламав – ще и бутыль первака спер, а за это его убить мало.

Все свои слова половина с Австралией подкрепляла хорошими тумаками.

– Да это не меня убить надо, а Гаврилыча, – орал Ванька, отбиваясь. – Ты еще не знаешь, что он с твоим родным бутлем сделал… Смотри, Огурец, до чего эти бабы доводят: сидели мирно, тихо, по душам по-мужски беседовали. Она пришла – скандал устроила.

И, когда Ваньку с Гаврилычем выводили, Агурчиков расслышал слова соседки с нижнего этажа:

– Зачем мне моя жизнь, если мне на морду будет водка капать?

На что Ванька успел выкрикнуть:

– Морду не подставляй, не будет капать.

Грустно стало Агурчикову. Жаль, что прошлого не вернуть. И пошел Агурчиков пить чай с желтеньким лимоном, купленным из декабрьской пенсии, в полном одиночестве.

                                          10 -11 декабря 1996 г.

2007

Ничего страшного

Известно, у нас народ все сплошь философы. Но отдельно скажем о Василии Терентьевиче Бесчасном. Образования он особого не имеет: так кое-где учился, зато книжки и газеты читает день-деньской, и послушать его любопытно.

– Подходят ко мне двое, – начинает Василий Терентьевич. – «Почему мы так плохо живем?» – спрашивают. Тест, что ли, у них такой. Секта такая есть, американская, или организация – кто их разберет. Только этой секте уже более ста лет, а они всё с вопросом этим до сих пор в разных странах к людям пристают. Агитируют, вроде бы. Ясное дело, с фантазией плоховато, творческий потенциал подкачал.

А почему мы плохо живем? И когда нам жилось лучше-то? Мы ко всему привычные. Что бы не случилось, мы говорим: ничего страшного. То есть мы народ бесстрашный. Это у них там чуть что: пуговка на пиджаке оборвалась, они уже в суд бегут на ихнюю швейную фабрику жаловаться. Мол, гоните мне миллион долларов морального ущерба, потому я так переживал, так изнервничался, что всё перепутал – и хот-дог выпил, а кока-колу съел. И всё это без аппетита, так как я потерял сексуальную привлекательность, и мне жена по этой причине три дня отказывает. Был бы в том суде кто-нибудь из наших, вот примером я, я бы ему сказал по-хорошему: «Слушай, друг, ты не потерял эту самую привлекательность, а наоборот – приобрел вследствие потери пуговицы, так что с тебя еще причитается. И за креативное решение фабрики пришивать пуговки гнилыми нитками и как Бог на душу положит, и за привлекательность, и за то, что людям зря голову морочишь. Возьми нитку и пришей, если такой нервный». А суды исчезнут, куда они жаловаться пойдут? Ведь для них пророчество о том, что государства исчезнут, это, значит, что будет одно государство на всю землю со всеми судами, а не всемирное братство народов без судов. А без судов для них – это катастрофа вселенского масштаба, что-то вроде нашествия гигантских инопланетных пауков или гусениц. Всё! Нет ни судов, ни Земли, ни галактик, ни Вселенной. Все погибнут. Выживут только двое – Адам и Ева. Это у них во всех фильмах запрограммировано.

А у нас? Свет вырубили, водопровод лопнул, газ подорожал, в лютую стужу отопление отключили, цены в три раза возросли, два года зарплаты не платят, а квартплату требуют, пенсии – мизер, на улице побили, на базаре обокрали, колбасой отравился, в открытый люк кувыркнулся – а мы ничего. Так только тихонько с соседями обсудим, повозмущаемся маленько и разойдемся по домам. Ну и кто из нас более жизнеспособен? Кто из нас выживет? Уж какие беды у нас были, каких только планов против нас не разрабатывали! И Батый нас порабощал, и самодержавие издевалось, и войны, и голод, и Сталин пил кровь, и Гитлер нас уничтожал, и Геббельс с Далласом планы выдумывали, как духовно и физически нас истребить, доведя нас до полной деградации и вымирания – и ничего у них не вышло. Народ живет и культуру свою сохраняет и приумножает. Это у них там найдут в космосе какой-то осколок и сидят денно и нощно над компьютерами, вычисляя, через сколько миллиардов лет он долетит до Земли, чем это им лично грозит и как бы добраться до него своими «аполлонами» и взорвать его изнутри. А нам что? Метеорит на голову упал – встал, отряхнулся, пыль изо рта выплюнул и пошел себе домой рыться в пустом холодильнике.