Вывоз мусора

По мнению исследователей, распознавание одорантов больше похоже на считывание магнитной карты, нежели на взаимодействие типа «ключ – замок». То, что рецепторы реагируют в первую очередь на колебания молекул, позволяет объяснить феномены, противоречащие традиционным представлениям, – прежде всего тот факт, что разные по строению вещества пахнут одинаково, а практически идентичные – абсолютно по-разному. Частота колебаний атомов в молекуле определяется ее размером, составом и формой, при этом молекулы разной формы могут производить очень похожие колебания. Учёные отмечают, что химическое и механическое распознавание молекул тоже способно играть определённую роль в распознавании запахов, однако ключевыми здесь являются именно квантовые эффекты.

Гипотеза как гипотеза, но в отличие от других подобных теорий Тони привлекала здесь роль вибрации. Если он правильно понял Турина, колебания атомов вполне могли спровоцировать и собственно механизм, так сказать, «переноса на пикет». Вибрации в носовой полости создавали электрическое поле (чем сильней вонь, тем выше мощность), электричество проникало в мозг и там усиливалось колебаниями миллиардов нейронов, производя «панику», в том числе и в отделах, ответственных за воображение.

На этом «воображении», правда, Гомес остановился.

Что дальше – он не представлял, да и как представить? Ведь если параллельный мир на самом деле существует, едва ли для переноса туда хватит «паники» (читай – электрического поля нейронов). Даже исходя из более-менее доказанной Интерпретации Эверетта перемещение в другую реальность требует огромной энергии. «Энергии воображения», – искал Тони простых сравнений, чтобы как-то продвинуться и не заскучать. Интерпретация Эверетта (или Множественная интерпретация квантовой механики, Many Worlds Interpretation) была сформулирована американским физиком Хью Эвереттом (Hugh Everett) ещё в пятидесятых и действительно допускала существование в некотором смысле «параллельных вселенных». Согласно гипотезе, в каждой такой вселенной действуют одни и те же законы природы, им свойственны одни и те же константы, но находятся они в различных состояниях.

В ту ночь он так и не заснул, а к утру позвонил Эл: не знакома ли она с работами Хью и как Элла думает, хватит ли у Тони энергии (энергии воображения) для нескольких реальностей?

Нет, с работами Эверетта Баффи не знакома.

Она спала, за окном у неё шёл дождь. Что же за человек этот Тони! Видно, не зря он нашёл её в космосе (рассеянный диск). Нашёл бы на Земле – не звонил бы. Не звонил бы, давно разлюбил бы её и не придумывал её образ. Ведь она не такая. Не такая, как раньше, и уж тем более не такая, какую он придумал себе. Впрочем, и не придумать её Тони не мог. Любовь придаёт воображения, а безответная любовь особенно.

– Не знаю, Тони, всюду вонь.

В Москве и правда стояла вонь. В воздухе летали молекулы стирола и бензпирена. Содержание фенола вызывало тревогу у мировой общественности. Всюду кружились формальдегид, сероводород и говно. Судя по сводкам метеорологов, говно прилетало с юго-востока. Концентрация диоксида азота явно зашкаливала. В целом же запах столицы напоминал запах выгребной ямы. Иначе говоря, русские дышали канализацией, а МЧС их уверяло, что нет, это не говно и воздух пригоден для жизни. Редкие дожди что-то там смывали, но даже Баффи ощущала гадкую во всём том ложь.

– Я и сама стала врать. Не верь мне, – Эл приоткрыла окно. После дождя воздух и впрямь казался чище.

– Не буду, – ответил Гомес. Он явственно ощутил прилив радости (мало ли что означает «не верь»). – Не буду, – согласился Тони и повесил трубку.

Видно, он и вправду влюблён. Отсюда открытость, уколы совести и, вероятно, воображение (как знать?); образы, запоздалый протест и как следствие – причудливые «пикеты». Стоит же разлюбить – начинаешь всего бояться, и уже всё равно, чем дышать – фенол ли это, сероводород или выгребная яма.

То же и с Сучкой, подумал Тони. Если верны его предположения, Подравка запала на него и уже создаёт его образ. Так же как и он, Сучка открыта, по-своему счастлива, но и боли хватает. Могла ли она помочь ему? Вряд ли. «Никто не мог мне помочь», – вторил он Уэльбеку («Лансароте»). Разве что время. Хотя и тут засада: по осени от нападавших листьев Земля становится тяжелей, и время на ней замедляется. Замедляется, а в интервале между влюблённостью и равнодушием у них – вывоз мусора. Процедура тревожная, местами опасная, и неизвестно, чем всё закончится.

Наступила осень. Работы у Тони прибавится. Как и грязи.

III. Грязь

…Прохожих осыпало снегом, который под их ногами превращался в грязь.

Мишель Уэльбек, «Лансароте»

Тони, как и все депрессивные люди, страдал от неспособности наслаждаться жизнью – вот что он думал о себе, и не зря. Гомес необычайно остро реагировал на грязь, а грязь так или иначе связывалась у него с РФ. В более широком плане – с диктатурой, озлобленностью населения, запущенностью мысли, науки, быта и так далее. Ведь пример заразителен: страны-изгои с удовольствием подражали русскому похуизму.

И не только изгои. Насколько он мог заметить, Европа и Португалия, в частности, скатывались туда же. Никто не хотел жить по средствам, левые партии брали верх, а коалиции с правыми топтались на месте. Иными словами, грязь, от которой давно уже избавились в США, прекрасным образом обитала в голове у европейцев. Её никто не вывозил. Более того, она прибывала извне (Аллах бах-бах), а от пособий чище не становится.

Наступил ноябрь. Год назад, в 2014-м, он как раз занимался визой, продавал квартиру и как-то пытался достучаться к Эл, но так и не достучался. Баффи, как и её прототип-астероид, кружила в окрестностях Плутона. В данном случае – вымышленного Плутона: чёрт знает где, увлечённая идеей русского превосходства и притянутая к идиотизму гравитацией Гостелерадио.

Прошёл год, и вот всё кончено. Элла притянута, а он наблюдает из своей свалки демонстрации Левого блока (Bloco de Esquerda). Начавшись в Лиссабоне, они докатились до Порту, и даже в крохотном Vila do Conde нет-нет да и развевались красные флаги популистов.

И ладно бы флаги, 24 ноября, во вторник, Тони снова попал на «пикет». В этот раз он переместился к дому Волошина в Коктебеле (Украина, Крым). Тони стоял лицом к морю. Набережная была пустынна. Собака да с десяток котов с надеждой взирали на него, но дать им было нечего. В карманах комбинезона оказались лишь перчатки из плотного брезента, защитная маска (по какой-то причине Гомес не надел её, а зря) и «Элементарные частицы» Мишеля Уэльбека (издание «Иностранки» – изрядно потрёпанное, с пометками на полях и с загнутыми через раз страницами). Тони любил эту книгу, помнил, где и когда купил её (в книжном РГГУ, шёл снег, приближался к концу две тысячи седьмой, но красочные витрины, как и люди вокруг – что неизбежно в обществе без цели, – лучились искусственной радостью), и не раз перечёл её с тех пор. Возможно, «Частицы» как раз и определили его будущее как учёного. Во всяком случае, Уэльбек и его персонаж – биолог Джерзински стали надолго его друзьями; да и сейчас оставались ими.

Справа от Тони нависал наполовину скрытый облаками Карадаг, слева источал мудрость Максимилиан Волошин (как и при жизни, необъятный, но уже в бронзе), зато чайки над пристанью неистово метались туда-сюда, хотя бы как-то оживляя угрюмую атмосферу колонии. Коты, Волошин и чайки были котами в оккупации, Волошиным в беспамятстве и чайками – призраками грядущей свободы.

Свобода, впрочем, была призрачной, до неё ещё топать и топать, что подтверждалось и надписью на табличке у Тони: «Свобода у кожного в голові, працюйте над собою» (свобода у каждого в голове, работайте над собой).

Гомес, к примеру, уже работал, готовясь к худшему, но милиционеров не было. Не торопятся, подумал он, странно, и решил пройтись. Снял табличку и, завидев неподалёку кафе, обрадовался: хотя бы согреюсь (вряд ли тут принимают евро). И точно: евро тут не принимали, зато кафе называлось «Пролог».

Что-то он не помнил тут никакого «Пролога» (разве что «Пролог» Волошина – тихое признание Андрею Белому в пацифизме, 1915), хотя не раз приезжал сюда и даже подумывал как-то, а не купить ли ему в Коктебеле дом. Небольшой дом, ближе к морю и на возвышенности. Бросить работу, установить под крышей телескоп и наконец-то заняться любимым делом – открывать звёзды. Не вымышленные, как в РФ, а самые что ни на есть реальные. Как Тони помнил, звёзды над Коктебелем буквально усыпали мельчайшей пылью от мела школьную доску в его поганом детстве (и оттого прекрасном своим изоляционизмом).

Образно говоря, украинское небо было в значительной степени более свободным (от искажений, обмана, насилия) в сравнении с небом над РФ. Дом он не купил, что и к лучшему – сейчас бы жил в оккупации, кормил бы оккупационных котов и ему опротивел бы весь этот серебряный век, включая Волошина с его «Прологом» и кафе «Пролог» в чужом теперь Коктебеле. В принципе ясно, о чём речь – прологом местные считали присоединение к России (и начало, как им казалось, новой жизни), а стихотворение Волошина, неверно истолкованное (на самом деле художнику и так хорошо, он отстраняется от войны и вообще отстраняется ото всего), служило им мантрой.

Да, так и было бы (кормить бы ему котов до конца жизни), ведь правды не спрячешь: Максимилиану Александровичу всё равно – в Украине он или в РФ, а Тони не знал бы, как убраться отсюда. Убрался бы, конечно (не сейчас, так позже), продав за бесценок дом, и куда – без разницы: в Киев, к примеру, Львов или даже в Черновцы – к Паулю Целану, поэту и мыслителю. И хоть в ранние годы Целан увлекался марксизмом, с возрастом (и в отличие от Волошина) уже точно знал цену советской власти (читай – путинской).

С веранды открывалось море и в нём – неровный строй патрульных лодок. Похоже, море и было здесь истинной ценностью, а отнюдь не люди, которым, как выяснилось, были пофиг их честь, свобода и их же будущее.

И тут одна из лодок направилась к берегу. Её качало, она подпрыгивала на волнах, а лишь катер упёрся в гравий, оттуда выскочили милиционеры с автоматами и направились к Тони.

– Здравствуйте, кто вы?

– Здравствуйте, – ответил Гомес, – я Пауль Анчель из Черновиц (настоящее имя Целана), поэт и мыслитель.

Они пробили его по базе, но Анчель давно уже умер.

– Он давно уже умер, пройдёмте с нами.

Тони, однако, не хотел никуда идти. Жопа ещё болела, и швабра (или что там у них ещё) отнюдь не привлекала. Гомес надеялся улизнуть и тянул время. На лицах стражей читалось нетерпение. «Её всё чаще одолевала скука от обыденной жизни, – прочёл он недавно у Ингер Фриманссон. – Всё чаще ей казалось, что жизнь уже миновала свой пик, лучшее осталось позади, а всё, что происходит сейчас, слишком поздно» («Доброй ночи, любовь моя»).

Поздно? Ничего не поздно, вскипел вдруг Тони, резко вскочил (милиционеры явно не ожидали) и кинулся к двери.

«Стой, стрелять буду!» – раздались крики, но никто не стрелял, а Тони мчался уже во всю прыть и куда глаза глядят. Глаза глядели в подворотню: слева гараж, дальше – вывеска «Спа» и лестница в подвал. Он спустился, ощутил запах нечистот и побежал к свету – вдали маячил вроде бы выход. Канализация или что там было, Гомес не знал, но побежал, предвкушая свободу, минуя бесконечные лабиринты труб, и спустя минут десять оказался у ручья с говном.

Ручей стекал в море, правда, была и трудность: выход к морю преграждала решётка – довольно массивная, из металлических прутьев и на вид страшно крепкая. Но нет – крепкая на вид решётка лишь отпугивала и на деле едва держалась, достаточно было пнуть. Тони осторожно отодвинул её, высунулся наружу и огляделся.

Перед ним простирался пляж. Безлюдный и несуразный остатками некогда тентов, раздевалок и душевых. Справа и на небольшом отдалении виднелись двух-, трёхэтажные коробки, явно недостроенные – серый бетон, мрачные окна без рам – и, судя по обилию мусора, давно и надолго брошенные. Слева пляж упирался в насыпь (дохлая мышь, надпись forever), и начиналась свалка.

«Свалка навсегда, – подумал Тони. – Туда-то мне и нужно». По его расчётам, милиционерам делать нечего, как шляться по свалкам. Куда проще перекрыть дороги и проверить транспорт – всё равно попадётся. В понимании милиционеров – они тоже люди и незачем им копаться в грязи. Истинной же грязи они не замечали, поскольку и были ею. Тут что с запахами – быстро привыкаешь, и уже всё равно, чем дышать (и дышать ли). Милиционеры, подсевшие на взятки, Максимилиан Волошин с его лояльностью к коммунистам и крымские колорады (пехотинцы Путина), по всему видно, давно привыкли.

Зато Тони не привык.

Однако ж именно из-за вони он и решил укрыться на мусорке. Предгорье Узун-Сырт смердело от городской канализации, бытовых отходов и строительного хлама. Свалка простиралась от побережья в сторону виноградников, подчёркивая рельеф, и вплоть до шоссе Р-29 Алушта – Феодосия. Зловонные испарения поднимались в небо. На высоте примерно с километр они смешивались с вонью из ОРДЛО (отдельные районы Донецкой и Луганской областей, термин, официально принятый в Украине) и ко Дню благодарения успешно проливались вонючим дождём на головы всё тех же колорадов. Получится или нет – Гомес надеялся с помощью вони как раз и вернуться в свой Vila do Conde.

Раз уж он переместился сюда, надышавшись мусором, то почему бы и не вернуться назад так же? В одной из заметок Science он как-то прочёл об обратимости процессов. Речь шла, в частности, об элементарных частицах. В атомных системах, вышедших из некоторым образом упорядоченного состояния, можно наблюдать возврат к первоначальной структуре. В 1967 году американский физик Эрвин Хан (Erwin L. Hahn) открыл «эффект памяти» процессов атомного масштаба – так называемое спиновое эхо. Связанные с атомами протонов спины самопроизвольно восстанавливают, казалось бы, утраченный навсегда порядок («Чебурек навсегда» – кафе на Трифоновской в Москве). Эффекты атомной памяти показывают, что некоторые виды упорядочения, даже вызванные случайными столкновениями элементарных частиц, можно обратить.

Он, конечно, не элементарная частица, но то, что происходит с ним, трудно объяснить лишь классической механикой, зато вполне объяснимо с позиций квантовой интерпретации. Вот и его перемещения, размышлял Тони, не оттого ли и обратимы (ведь он возвращался, как ни крути, правда, жопа болела), что подчинялись «эффекту памяти» Эрвина Хана? Других объяснений у него не было. В любом случае надо попробовать, а то сидеть тут Гомесу, пока не попадётся, и тогда уж точно не избежать швабры (или даже шампанского местного комбината «Новый свет»).

Тони огляделся. На Биюк-Янышар маячил крест, чуть ниже виднелась метеостанция, а прямо по курсу простиралось необъятных размеров мусорохранилище (источник энергии, но кому надо?). Примерно с час уже он ошивался здесь, а было такое чувство, что всё напрасно – и запах не волновал, и противно не становилось. Видно, привык.

Правда, и мусор был какой-то бледный. Если тут и таилась энергия, то уж точно не на поверхности; скорей внутри. Надо порыться, решил Антонио, надел перчатки, но, провозившись до сумерек, так ничего и не нашёл. Разве что анчоусы – совершенно просроченные и вздувшиеся от сальмонеллы консервы валялись, как после взрыва, раскиданные тут и сям – на поверхности, под слоем грязи и у ручья с говном. Говно хоть и подсохло (курортный сезон выдался на редкость провальным), Тони всё равно испачкался, а открыв кое-как пару банок и надышавшись испорченной рыбы, испытал лишь разочарование. Его вырвало, не больше.

Между тем стало совсем темно. Ни единой лампы вокруг, ни рекламной вывески, всё погрузилось в полнейший мрак. Мрак и ни звука. Со стороны моря, правда, и то едва слышно, доносились переговоры с судна (возможно, танкер, мелькнула мысль) и там же светились несколько огней. Гомес пригляделся и вдруг нестерпимо захотел домой. По крайней мере оказаться в каюте (пусть бы и танкера, чёрт с ним, лишь бы плыл, а не стоял на месте, глядишь, и приплывёт куда надо).

Ясно, что Тони грезил. Лишившись более-менее прочной эмоциональной структуры, человеческая психика ищет кратчайший путь к удержанию своей целостности через создание образов. Собственно, их и создавать не надо – они и есть фрагменты разрушенной архитектуры подсознания, то есть типичные (и характерные для большинства индивидуумов) картины спасения, воссоздания прошлого и мечты о будущем. Не зря психически здоровые люди не склонны к творчеству, зато с удовольствием выполняют механическую работу.

Собрав остатки здравомыслия (не торчать же тут до рассвета), Тони резко свернул на восток, пересёк свалку и направился – буквально на ощупь – к метеостанции (в его представлении где-то там она и располагалась). Неподалёку раздался лай и повеяло сигаретами Vogue Menthe. Каким-то образом запах ассоциировался с Эл. Каким – непонятно: Элла если и курила, то электронные, со вкусом вишни, ванили, ирландского крема, но уж точно не мяты. Хотя и тут не ясно – одни и те же молекулы одоранта могут восприниматься совершенно по-разному. Следует учесть также и квантовую интерпретацию эффекта: молекулы разной формы в состоянии производить весьма похожие (а в ряде случаев и идентичные) колебания.

Теперь он шёл исключительно на запах и через минуту, может, две очутился у магазина. Под крышей покосившегося строения проступала надпись «Магазин потерянной любви». У входа догорал окурок. Он ещё тлел, но уже чуть заметно, словно и впрямь любовь терялась тут, а вернёшь её или нет – ещё посмотрим.

Уже что-то. Гомес решительно постучал в дверь. Дверь отворилась, в проёме показалась свеча, а на пороге стояла Екатерина Шульман – колумнист газеты «Ведомости» и автор книги «Практическая политология: пособие по контакту с реальностью». Во всяком случае, сходство было поразительным.

– Шульман? – удивился Тони, но тут же осёкся. – Простите.

– Наташа Хоппер, – представилась «Шульман». – Вы заблудились?

– Похоже, да. Меня зовут Тони, Антонио Гомес из Португалии.

Он восхищался Шульман, но и картины Хоппера были ничуть не хуже. И Шульман, и Эдвард Хоппер работали в жанре «мусорного ведра», если можно так выразиться, с той лишь разницей, что художник писал о безысходности, а колумнист «Ведомостей» лучилась оптимизмом.

– Из Португалии? – Хоппер приподняла свечу. – Как же вы попали сюда?

– Толком не знаю. Можно войти?

Наташа медлила: незнакомый человек, явно не местный, да и португалец из него какой-то ненастоящий. В её представлении Португалия была страной из книг, а португальцы – их персонажами, и оттого утратившими черты реальности. С другой стороны, человек всё же. На вид приличный, она и не таких видала. Кто только не заглядывал сюда. Её магазин был как свалка, только за деньги, зато со скидками («Скидки и днём, и ночью!» – гласил баннер при входе).

– Что ж, проходите, – Хоппер зажгла ещё свечи, магазин постепенно оживал. В глаза бросились чучела. С десяток чучел, прикреплённых к потолочной балке, слегка покачивались и заметно скалились пучками соломы. – Простите, Тони, у нас электричества нет.

– И куда же оно подевалось?

– Блокада, вы разве не знаете?

Нет, он не знал. Да и что он вообще знал. Как попал сюда – не знал. Не знал, где у них электричество, а главное – он не знал, к чему всё это. Жил себе преспокойно (придумывал звёзды), никого не трогал, и на ж тебе.

Как выяснилось, 20 ноября украинские активисты взорвали опоры ЛЭП в Херсонской области, лишив тем самым Крым электроэнергии. Акция прошла вслед за продуктовым эмбарго, была вполне предсказуемой и долгожданной, призналась хозяйка магазина, имея в виду несогласных с оккупацией полуострова русскими. По её наблюдениям, таких насчитывалось около четверти населения Коктебеля (хотя в целом по Крыму, возможно, и меньше). В основном татары, но были и украинцы, русские, греки, немцы. Кого только не было.

– В сущности, – заметила Хоппер, – протест, каким бы он ни был, не зависит (сами подумайте) от генов. Преобладающим здесь является уровень осведомлённости, а не слепая вера, покорность и так далее. Вам надо помыться, – добавила она, поморщив нос.

И нос, и её глаза, и чуть простоватые черты лица (в том были признаки явно не светской жизни и даже некоторая провинциальность), несомненно, напоминали Шульман. Да и остротой ума продавщица сувенирной лавки едва ли уступала доценту Российской академии народного хозяйства (РАНХиГС).

Часа два они ещё болтали. Тони поведал ей о «пикетах», высказал свои версии, но был неубедительным, и ближе к утру Хоппер предложила поспать.

– А не поспать ли нам, Тони?

– Как скажете.

Уснул, правда, он не сразу. Всё думал о грязи, о Хоппер и её магазине. В сущности, это был художественный салон. Старая утварь, самодельные книжки, живопись. Вместе с тем тут словно печаль засела.

– Оно и понятно, – Наташа была предельно ясной. – Люди идут сюда скорей избавиться, чем купить. Любовь, как известно, не купишь. Хотя бывают и исключения.

Бывают, но редко, подумал Тони.

Набивные чучела по-прежнему покачивались и дивно пахли. Солома – надо же! С этой мыслью он и заснул. Буквально выключился, а чучела всё поглядывали на него, как бы раздумывая – испугать Тони или пусть спит и оставить в покое.

Понять их намерения было непросто. Да и что он вообще мог понять, а тем более – как выбраться отсюда.

IV. Выход

Ближе к утру Тони вскочил, как ему показалось, от шума за окном. И точно: начался ливень. Порывы ветра трепали ставни, судя по звуку, вывеску у входа, деревья вокруг. Вода обрушивалась на крышу, отчего и внутри магазина всё гудело.

Пахло сандалом, сырой глиной и акварелью. Пахло соломой от набивных чучел, а за компьютером сидела Наташа Хоппер и смотрела «Токийскую невесту» по роману Амели Нотомб. Невеста уже рассталась с иллюзиями и покидала Токио. Вряд ли она вернётся. Хотя как знать – романы Нотомб короткие, но с продолжением. Вот и Тони пора было убираться (Tokyo Fiancée, режиссер Стефан Либерски, в ролях Полин Этьен, Тайчи Иноэ; Франция, Канада, Бельгия, 2014).

– Вы проснулись? – Наташа привстала. Она была без трусов и в футболке Circa Survive – Descensus.

Спустя год с момента выхода альбом Descensus («Спуск») группы Circa Survive оставался почти незамеченным, а зря. Тони часами мог слушать тихие и вдруг взрывающиеся чуть ли не галактической тоской мотивы. Чего стоят хотя бы Schema, задающая тон альбому, Child of the Desert, Phantom и собственно заключительная композиция Descensus. Условность покоя и ощущение неизбежности, не важно – десерт ли это, надоевшая давно схема (естественный отбор и так далее) или фантом (опять же сплошь образы), помноженные на гений вокалиста группы Энтони Грина.

Вот и думай! Тони меньше всего ожидал секса, а ведь всё к тому шло. Короткая футболка, едва доходившая до пояса, ровно подстриженный лобок в форме прямоугольника, а главное – взгляд и выражение лица Хоппер, несомненно, сулили акт удовольствия. Три в одном – Тони замер, ощутив вдруг отчётливый порыв к порнографии: Шульман, продавщица сувениров и Амели Нотомб.

– Красивое кино. Вы читали Нотомб? – Наташа поставила фильм на паузу, подошла к окну и приоткрыла жалюзи. В помещение проник тусклый свет. – Однообразно серое небо, – тихо промолвила она и взглянула на Гомеса.

В воздухе искрилась пыль. Над Тони нависали балка и круг паутины в углу. По периметру белых стен расположились лотки и деревянные стеллажи с товаром, включая лепнину, виниловые пластинки, кассеты, а также связки тетрадей всевозможных форматов и толщины.

– Дневники, – пояснила продавщица, – мрак…

Её движения были порывисты. Она взяла Тони за руки, притянула к себе и, присев, раздвинула ноги, приглашая тем самым к разврату. Он встал на колени и медленно, не вполне ещё понимая, в чём суть (да и можно ли вообще понять цену радости, отсутствие боли, покой), стал лизать Хоппер: сперва лобок, затем чуть ниже и ещё – пока не слился языком с её клитором.

– Хороший у вас магазин, – признался Тони, улучив момент, а Наташа сменила позу и теперь повернулась лицом к компьютеру.

Она подалась вперёд, наклонив спину и, разведя руками ягодицы, принялась массировать большим пальцем анус. Анальное отверстие у неё было упругим, правильной формы и пахло косметикой «Джонсонс беби». Хоппер добавила ещё масла и ввела палец внутрь. Тони застыл – как же красиво и какой напряжённо приятной выглядела открывшаяся ему картина! Он вновь принялся лизать, на этот раз как бы снизу, одной рукой при этом мастурбируя себя, а другой – помогая Наташе сзади.

Хоппер уже постанывала, время от времени переходя на крик, когда он вдруг понял, что её ноутбук повёрнут к ним и снимает. Окно записывающей программы было развёрнуто примерно на четверть экрана. Деталей он, конечно, не различал, но в целом пара смотрелась. Теперь же, когда Гомес видел их со стороны, к Тони пришла пусть не развязка, но всё же мысль, не лишённая смысла: он был у себя в голове.