Точка женщины

Я встряхиваю головой, и мокрые кудряшки разлетаются в стороны. Раз уж он меня увидел, пусть полюбуется.

– А ты что же, теперь прыгать передумал?

На фоне темнеющего неба он выглядит как высокая стройная тень. Лица не видно. Собственной памяти у меня нет, но почему-то этот силуэт кажется мне знакомым. Как будто я видела его раньше, вот только где? Я прикрываю глаза и жду, когда вода мне подскажет… Вода не подсказывает. Что ж, бывает и такое, значит, то, о чем я забыла, не так уже важно. Большинство купальщиков приходят сюда много раз подряд. Место тут не особенно людное, но если кто-то полюбил купаться именно здесь, где, река с обеих сторон окружена тенистыми деревьями, а теченье такое быстрое, что вода в любую погоду кажется ледяной, то будет приходить снова и снова. Может быть, они чувствуют присутствие волшебства. А может – просто отдают дань привычкам. Не исключено, что этот мужчина бывает здесь часто. Просто при свете дня я не удосужилась его как следует разглядеть. Водяница не обязана разглядывать каждого мужчину, который входит в воду. В конце концов их много, а я одна. Он неторопясь усаживается на берег и задумчиво отвечает:

– Сам удивляюсь! Я целый день мечтал о том, чтобы искупаться. Специально из Москвы приехал, от машины чуть ли не бегом бежал. А сейчас понимаю, что купаться не хочу. Вот не хочу и все тут! Странно, да?

– Ничего странного, – говорю я, но больше даже не ему, а самой себе. Так видел он мои лапы или нет? Если видел, почему не убегает? А если не видел, почему не идет в воду?

– А ты уже давно купаешься? Наверное, замерзла, да?

– Я в воде не мерзну.

– Брось, в воде мерзнут все, – говорит он, и его интонация тоже кажется мне смутно знакомой.

– Я – нет.

В сумерках вспыхивает яркий огонек фонарика. Оказавшись на свету, я как можно скорее кусаю губы. Он внимательно смотрит на меня, а потом начинает изучать берег. Оглядывает его, сантиметр за сантиметром, как будто что-то ищет.

– Слушай, – наконец говорит он, и его голос мне очень не нравится, – а где твоя одежда?

– На том берегу, – беззаботно вру я. Водяницам врать не возбраняется.

– Так там же лес! С той стороны нельзя подъехать!

– А я пешком пришла.

– Откуда? На той стороне до самой близкой деревни километров десять!

– А я люблю пешком ходить.

– И обратно пойдешь? Сейчас? В темноте через лес? Где твоя машина? Или велосипед? – его голос становится все более напряженным.

– У меня нет ни машины, ни велосипеда, – совершенно честно признаюсь я. – А в том, чтобы ходить в темноте через лес, нет ничего сложного. Если точно знаешь, куда хочешь прийти, конечно. Вот если не знаешь, то запросто дашь сбить себя с пути…

– И ты не боишься? – тихо спрашивает он.

Я качаю головой. Ночью в реке есть только одно важное правило: не бойся самого страшного. Умение не бояться самого страшного спасало многих, приходивших на этот берег до него, и наверное, спасет многих после. Но ему незачем знать об этом. Я тихонько смеюсь.

Мужчина поднимается, выключает фонарик, чертыхается и снова включает.

– Знаешь, я пожалуй пойду…

– Да? Уже?

Он не отвечает. Он уходит очень быстро и несколько раз оглядывается, как будто проверяя, не бегу ли я за ним. Все-таки напугала! Даже без помощи воды! Его страх не был ни леденящим, ни смертельным. Он был скорее разумным, ну и что же? Водянице любой страх хорош. Особенно после того, что уже три дня подряд тут устраивает Рыжая. Я ложусь на спину и чувствую, как его страх, остывая, медленно спускается из воздуха в воду. Он накрывает меня, как будто засыпает первым снежком. Вода вздрагивает, покрывается мелкой рябью, и у меня по спине бегут сотни маленьких юрких мурашек. Я закусываю губу, чтобы не застонать от наслаждения. И нечего усмехаться. У каждого свои удовольствия.

РЫЖАЯ. ВЕСНА

Скрииииииииииип…

Дверь открывается. Рыжая с трудом раскрывает глаза и смотрит на мужчину в белом халате, который стоит над ней. Пятница, восемь часов утра, утренний обход с целью выяснить, как заживает сложный перелом пациентки. В первый момент абсолютно реальный доктор смешивается в сознании Рыжей с обрывками очень странного димедролового сна. Она пытается сообразить, чему же верить. Хочет провалиться обратно в разноцветные виденья, но доктор наклонился над ней и улыбается. Доктор смотрит на Рыжую. Рыжая смотрит на него. Ее взгляд цепляется за его взгляд, обнимает, притягивает к себе, обещает, удивляется, удивляет.

– Меня зовут Анна, – шепчет Рыжая.

– Меня зовут Илья, – сам удивляясь своим словам, сообщает доктор, а потом добавляет все еще деловитым тоном, но уже понимая, что мысли его убегают в несколько странном направлении, – Вот что, Анна, я смотрел ваши снимки. Завтра утром вас выписываем. Так что после завтрака, – здесь он уже понимает, что говорит нечто совершенно невообразимое, но остановиться не может, – после завтрака я повезу вас домой на своей машине…

Рыжая только кивает и проваливается обратно в свой димедроловый сон. Успевая вполне трезво подумать, что доктор очень хорош собой и – уже не вполне трезво – что если было бы можно, она взяла бы его в свое сновиденье.

Если еще вчера яркое солнце обещало очень скорый приход весны, то на следующее утро весной и не пахнет. Снег падает небольшими колючими хлопьями, небо абсолютно серое и нет ни малейшего намека на то, что солнце все-таки появится. Рыжая лежит под одеялом и чувствует себя отвратительно. Во-первых, она почти никогда не видит снов, и вся та чехарда образов, что свалилась на ее рыжую голову под воздействием обезболивающих, просто-напросто сбивает ее с толку. Взять доктора с собой? И ехать с ним домой на его машине? Так ли он хорош, как это показалось накануне? Уставившись в потолок, она в который раз перечисляет про себя причины своего страха. Во-первых, она до сих пор не научилась как следует управляться с костылями, и каждый раз, когда ей нужно подняться, она боится, что они заскользят по полу. И что она, со своим громадным гипсом и неподвижной ногой, свалится на пол. Во-вторых, она с ужасом ждет возвращения боли. И хотя со времени перелома прошло две недели, она до сих пор не может поверить в то, что боль ушла навсегда. В-третьих, Рыжая боится, что доктор не придет. Хотя, если бы она потрудилась быть честной с самой собой, то наверняка поставила бы этот третий страх на первое место. Девять утра. Время обхода давно миновало, но к ней никто не зашел. Рыжая тихо лежит в своей одноместной платной палате, пытаясь собрать волю в кулак и подняться. Бесполезно. Она только сильнее боится и все больше жалеет себя. На тумбочке у кровати шампунь и пакет с косметикой. У нее нет сил, чтобы дотянуться до зеркала, но и без него она ясно видит свое отражение: волосы две недели немыты и ни разу за это время как следует не причесаны. Скатались в тусклые колючие сосульки и торчат в разные стороны. Лицо бледное, под глазами синяки, руки в заусенцах, а взгляд потух. И даже если допустить, что доктор сейчас появится, захочет ли он везти ее, такую, на своей машине домой? Но даже это не так унизительно, как дожидаться его с самого утра при полном макияже и к обеду понять, что он просто не придет.

Когда в одиннадцать доктор появляется в палате, свежий и благоухающий, Рыжая не верит своим глазам. Он смотрит на нее критически и удивляется:

– До сих пор не готова? И даже вещи не собрала?

Рыжая поднимает на него глаза. Она смотрит на доктора. Доктор смотрит на нее. И снова ее взгляд притягивает, обвивается и обещает удивить. Сегодня Рыжая видит, что доктор не только хорош собой, но еще и подозрительно молод. Его светлые волосы весело взлохмачены, а из-под отглаженного халата выглядывают ноги в джинсах и кроссовках. Она думает о том, что если бы могла выбирать, то никогда не стала бы пациенткой такого легкомысленного типа. Он думает о том, что как только она выйдет на улицу, ее нос наверняка покроется кучей веснушек.

– Где ваша сумка? – спрашивает доктор.

Когда они подъезжают к ее дому, снег, вопреки всем утренним ожиданиям, прекращается. Облака рассеиваются, и выглядывает ласковое, совсем весеннее солнце. Рыжая впервые за много дней улыбается и болтает без перерыва. Доктор помогает ей выбраться из машины, открывает дверь и вызывает лифт. На лестничной клетке их ждет сюрприз: невысокий, крепко сложенный молодой человек.

Это спортсмен.

– Ну наконец-то! – радостно объявляет он. – Добралась, болезная! А я в этих горах голову сломал: как ты тут без меня, а? Прямо из аэропорта – к тебе!

Доктор совсем не ожидал такого поворота и явно расстроен. Он грустно смотрит на Рыжую («Ну что же ты раньше не сказала?») и неловко улыбается спортсмену («Извини, не знал, уже ухожу»). После чего молча ставит на пол ее сумку, кивает, без единого слова входит в лифт, двери закрываются. Если бы не костыли, она наверное, бросилась бы бегом с четвертого этажа на первый. Если бы она была смелее, то в ту же секунду спустила бы с лестницы спортсмена, который – очевидно же – виноват во всех ее несчастьях. Но костыли есть, и она трусиха, поэтому просто дожидается, пока лифт остановится внизу, и кричит изо всех сил:

– Доктор, вы не поняли!

Где-то внизу громко хлопает входная дверь. Он считает, что все понял, а мысль о том, чтобы участвовать в выяснении чужих отношений, кажется ему отвратительной. Ведь на самом деле он не так молод и беспечен, как можно подумать.

На безоблачном лице спортсмена мелькает беспокойство.

– Кажется, неловко получилось… Хочешь, я догоню?

– Как хотите, – вздыхает Рыжая. Она открывает дверь, с трудом поднимает сумку и входит в квартиру. Слышно, как спортсмен, не дожидаясь лифта, бежит по лестнице вниз. Рыжая садится на стул в коридоре и бесстрастно ждет: кто из них вернется?

Минут через пятнадцать становится понятно, что не придет ни один. Рыжая встает, снимает куртку и вешает ее на крючок. Причем проделывая эту в общем-то несложную операцию, ей приходится держаться за стену, чтобы не упасть.

Примерно в то же время доктор резко жмет на газ и ругает себя последними словами. Только что он видел, как спортсмен выбежал из подъезда, оглянулся по сторонам, заметил доктора в машине, помялся с ноги на ногу и ушел прочь. Доктор не доволен собой. Спрашивается, с чего это он так разнервничался? В самом деле, он ведь не думал, что эта рыжая женщина всю жизнь ждала его появления? Доктор понимает, что надо бы вернуться и как-то объяснить свой уход, но вместо этого резко жмет на газ, выезжая из двора. И потом еще раз – вливаясь в поток машин на проезжей части. Его колесо аккуратно попадает на тонкую полоску льда. И как раз в тот момент, когда Рыжая хватается за стену, чтобы не упасть, машина доктора не успевает остановиться на красный и ударяется в раскрашенный бок троллейбуса. Доктор ругается, сжав зубы. На нем нет ни единой царапины, но двери заклинило. Он пытается открыть все окна и двери попеременно, но без толку.

Через полчаса Рыжей удается найти тапочки и заварить чай. Под окнами собралась непомерная даже по московским масштабам пробка. Машины сигналят и мешают ей сосредоточиться. Она раздраженно закрывает жалюзи и капает в рюмку несколько капель снотворного, представляя, как доктор уносится прочь из ее жизни, даже не успев по-настоящему появиться. Между тем, доктор – причина этой непомерной даже по московским масштабам пробки – сидит в машине прямо под окнами Рыжей, в ожидании помощи. Под обманчивым весенним солнцем он проводит три с половиной часа, из них два с половиной – в холодной машине без бензина. Конечно, он мог бы выбить стекло и выйти. Но ему все равно. И еще через две недели, когда Рыжая приезжает в больницу, чтобы снять гипс, в соседнем отделении самая симпатичная медсестра как раз делает доктору укол антибиотиков от воспаления легких. А Рыжую встречает неразговорчивый пожилой врач. «Вот это специалист, которому можно доверять», но это не мешает ей сходить с ума по другому поводу: неужели доктор специально сбагрил ее этому старому пню?

Я. ЛЕТО

Вода сегодня на удивление приятная – ледяная, прозрачная, все еще пропитаннаая страхом сбежавшего мужчины. Я растягиваюсь прямо на поверхности, подставляя лицо, живот и лапы прохладному солнцу. Не знаю, может ли водяница загореть, но мне почему-то кажется, что загар мне сейчас не помешал бы. Поблизости – ни души: все-таки для купальщиков слишком холодно, а для водяницы в самый раз. Собственно говоря, очень теплая вода для водяницы даже вредна, потому что в ней трудно дышать, лапам жарко, а в добавок ко всему слишком долго сохраняются человеческие запахи. Самое лучшее время для водяницы – середина весны, когда снег уже растаял, а вода еще настолько холодна, что кажется, ее капельки хрустят на коже. Вам наверное интересно, как водяница чувствует себя зимой? Должна вас огорчить: никак. Когда вода становится слишком хрустящей, я медленно и незаметно засыпаю до весны. Говорят, самые чуткие водяницы могут проснуться, если кто-то купается в проруби. Но в этой реке еще ни разу не делали проруби. Или я не самая чуткая водяница. Или то, что говорят про водяниц, вообще слошное вранье, но к этой теме мы еще как-нибудь вернемся. А сейчас я лежу в прохладной воде и смотрю прямо на солнце. И вдруг спиной, затылком, мурашками на плечах ощущаю появление человека на берегу. Я медленно поворачиваюсь и выглядываю из-за водорослей. Это тот самый мужчина, который убежал от меня несколько дней назад. Сейчас он меня не увидит, как бы ни старался. Зато я могу при солнечном свете рассмотреть его во всех подробростях. Он высок и при этом несколько тяжеловат. Короткие светлые волосы всклокочены, глаза в лучшие времена, наверное, могут быть голубыми и ясными, но сейчас они красные, воспаленные и почти больные. Лицо осунувшееся и небритое. Широкий подбородок разделен пополам ямочкой. Он не раздумывая садится прямо на мокрую после дождя траву, причем делает это плавно и грациозно, чего сложно было бы ожидать от мужчины такого роста. Сквозь плотные заросли камышей я могу сколько угодно изучать его кошачьи движенья. Он же внимательно оглядывает воду, изучая ее сантиметр за сантиметром, настораживаясь при малейшем движении. А уж я позабочусь, чтобы эти необъяснимые движенья возникали то там, то здесь, и непонятно чем вызванная рябь пробегала в воде у его ног. Я могла бы сказать, что чую его страх за версту, но лукавить не буду: на таком расстоянии от воды мне сложно угадать его чувства. Влажный воздух доносит до меня лишь еле слышные отголоски его напряжения, но я упиваюсь даже ими.

Мужчина достает сигарету и курит. Я заставляю лягушек истошно квакать. После нескольких жадных затяжек он бросает сигарету в траву. Я приказываю лягушкам молчать. Он проводит рукой по волосам. Я посылаю на берег легкий ветерок, который леденит ему шею. Он подходит чуть ближе к воде, внимательно всматриваясь в течение. Я сжимаю кулаки и река перестает течь. Да, я могу и это, правда, днем и в новолунье – всего лишь на несколько секунд. Но ему этого, кажется, достаточно.

– Ладно, – вдруг говорит он, – и хриплый, решительный звук его голоса мрачно разносится над рекой. – Хватит. Я знаю, что ты где-то здесь. Выходи!

До чего же это опрометчиво с его стороны – считать, что от его воли здесь что-то зависит! Это еще глупее, чем тащить домой засохшую русалку, чтобы покрыть ее лаком и украсить любимый комод в тещином гарнитуре. Я разжимаю кулаки, и река продолжает свой путь. Я тихонько дую на деревья, которые отзываются легким шелестом трепетных листьев. Я ныряю вглубь и проплываю в нескольких метрах от берега, выгнув спину и разметав волосы, которые струятся за мной, как тонкие подвижные змейки. Я проплываю достаточно близко, чтобы он мог меня заметить, но все же недостаточно медленно, чтобы мог рассмотреть. Кажется, он ойкает и даже хватается за сердце. И волна ужаса – на этот раз совершенно ясного, первосортного ужаса, стремительно опускается в реку. Он боится и тем не менее, его мучительно тянет в воду. Охота началась, и теперь мне остается только ждать, когда желание войти в реку окрепнет настолько, что пересилит даже страх. А ждать я умею. За кувшинками я всплываю на поверхность и расслабляю каждую мышцую тела. Я довольна собой и наверняка мои глаза горят так, что их можно было бы издалека заметить в темноте. Жаль, что никто их не видит… Больше всего в охоте я люблю именно этот первый азарт, который накрывает тебя с головой, и ты понимаешь, что после такого начала ошибиться уже просто невозможно. И в то же время, замирая от удовольствия на поверхности воды, я не могу избавиться от еще одного ощущения, которое по силе ничуть не уступает первому: что когда несколько дней назад этот мужчина увидел меня в воде и заговорил со мной, то растревожил нечто такое, что не зависит уже ни от него, ни даже от меня.

Он сидит на берегу до тех пор, пока снова не начинается дождь. Крупные капли падают ему на лицо, и он поднимается на ноги.

– Ладно, – все так же хрипло говорит он, – если не хочешь меня видеть, не надо. Но все-таки не стоит целый день сидеть в холодной воде. Слышишь?

Разумеется, я не отвечаю.

РЫЖАЯ. ВЕСНА

Из больницы Рыжая возвращается без гипса и на такси. Ей грустно: проезжая знакомые улицы и перекрестки, она вспоминает, как в прошлый раз здесь же беззаботно хохотала над шутками доктора. И ведь шутки-то были довольно бестолковые, и без хохота вполне можно было обойтись… Она открывает дверь и неуверенно ковыляет по квартире. Гипса уже нет, но ходить пока еще сложно. Рыжая прислоняется лбом к прохладному окну, за которым медленно садится солнце, растапливая последние грязные сугробы. Она думает о том, что где-то за этими окнами наверняка есть мужчина, которому она нужна точно так же, как и он ей. А именно, прямо сейчас, целиком и до последнего вздоха, без ограничений и условностей. И тем более, за этими окнами наверняка есть и те, кому она нужна с известной долей условий, и это тоже было бы не так плохо, с тем условием, что прямо сейчас. Когда-то она читала книжку, в которой автор уверял, что найти этих людей проще простого. Нужно всего лишь представить сотни светящихся нитей, которые связывают твое сердце с сердцем того, кого ищешь. Тогда это предложение показалось Рыжей совершенно бредовым, да и сама книжка была, мягко говоря, странной, начиналась словами «Я не писатель. Но когда приходит время, я пишу книги». Анна тогда зашвырнула этот труд в угол, даже не запомнив имя автора. Сегодня, глядя в окно, она думает, что в принципе можно было бы и попробовать. Она закрывает глаза и пытается представить нити, но все они уходят в никуда, связывая ее с космосом, а возможно – всего лишь с пыльными облаками над Москвой. Рыжая отходит от окна и решает ехать в клуб.

Она возвращается оттуда через три часа в компании мужчины, который говорит ей, что никогда в жизни не видел никого красивей, и утверждает, что за несколько минут сделает ее только что зажившую ногу гораздо чувствительней, чем прежде. Он не врет. Рыжая действительно хороша, как никогда. Она светится изнутри, разбрасывая вокруг золотые лучи. Скорее всего, ее спутник догадывается, что они не предназначены никому в отдельности, но легко пробегая пальцами по ступне, потом по икре к колену и выше к бедру, он дает Рыжей ощущения, которых она раньше не знала. Минуты складываются в часы, и когда она решается открыть глаза, то оказывается, что за окном давным давно утро, что мужчина с легкими пальцами спит рядом с ней, и что она может вскочить с кровати и прыгать на одной ножке, даже если для этого нет очевидных причин, но есть настроение.

Она скачет до холодильника и остается недовольна его содержимым. Рыжая одевается, завязывает волосы в огненный хвост и бегом бежит вниз по лестнице, потом по улице, через дорогу и в магазин. Выбирая баночки с йогуртом (она ведь не знает, что он любит!), она представляет солнечную нить, которая связывает ее сердце с сердцем спящего в ее кровати мужчины.

Когда Рыжая возвращается, дверь ее квартиры подозрительно приоткрыта. Она на цыпочках заходит внутрь и медленно оглядывает единственную комнату, кухню, ванную и маленькую кладовку. Мужчины с легкими пальцами в квартире нет. Точно так же, как нет в ней нового тонкого компьютера на маленькой подставке, кошелька, забытого на столике в кухне, и серебряного кольца с большой стекляшкой, отдаленно похожей на бриллиант. Рыжая ставит на пол пакет с продуктами и медленно сползает по стене вниз. Вот тогда-то она и замечает на столе записку: «Не сомневайся. Ты и правда очень красивая».

Она садится на пол и старается порвать золотую нить, которая связывает ее сердце с автором записки. Нить растягивается, становится тоньше, но рваться не желает. Наверное, на самом деле она резиновая. Будет ли компьютеру так же приятно ощущать его легкие пальцы, как и ей? К счастью, звенящий браслет с разноцветными камушками она так и не сняла с прошлого вечера. Вот без него Рыжей было бы действительно плохо.

Вечером она умывает холодной водой чумазое от слез лицо, звонит подруге и едет к ней в гости. В автобусе невысокий молодой человек со смуглым, хмурым лицом пристально смотрит ей в глаза. Рыжая отводит взгляд. Представляет себе, каково это: позволить золотой нити связать свое сердце с ним. Она выходит через две остановки. Он выходит за ней. Она ждет, что он улыбнется, что его хмурое лицо вдруг станет ясным и приветливым, и золотая нить растянется между ними безо всяких предисловий. Но он не делает ни малейшей попытки приблизиться, и Рыжая идет от остановки к дому подруги. Она даже не слышит, как он догоняет ее во дворе, только успевает почувствовать локоть на шее и руку, зажавшую рот. «Ну вот и все», – думает она и почему-то еще: «Не бойся самого страшного». Она спокойна и даже рада. Если ее сердце и бьется быстрее обычного, то от неожиданности и от того, что дышать, когда кто-то давит тебе на горло, не очень-то удобно.

– Давай сумку, – шепчет он прямо ей в ухо, и от горячего дыхания волосы у нее на шее становятся дыбом. Она моментально выпускает сумку из рук, он выпускает Рыжую. Пока он исследует содержимое сумки, Рыжая исследует напавшего на нее мужчину. У нее даже не возникает мысли бежать. И пока она смотрит, как он перебирает ее ключи, телефон, записную книжку и проездной в прозрачной корочке, внутри ее рыжего сердца вскипает волна.

– Знаете, меня сегодня уже один раз грабили, – говорит она и повинуясь какому-то дурацкому импульсу, поправляет рукой волосы. В темноте маленькой искоркой сверкает браслет.

– Снимай, – командует он.

Рыжая нащупывает рукой пряжку, но волна уже поднимается из глубины и выносит на поверхность каждое утро, когда Рыжая улыбалась сама себе и говорила, что все будет хорошо; каждый день, когда она обещала себе, что именно сегодня случится что-то волшебное, и каждый день, когда ничего подобного не случалось. Волна поднимает в ней все ее золотые нити, которые становились резиновыми, обрывались, и ударяли саму Рыжую прямо в сердце. Вскипая, эта волна превращается в цунами сокрушительной силы. Рыжая очень вежливо говорит:

– А вы не могли бы меня убить?

– Чего?

– Ну, вам было бы сложно убить меня сейчас? Или может быть, изнасиловать? Точно не знаю, но мне почему-то кажется, от этого тоже иногда умирают. Может, вы можете меня заразить чем-нибудь смертельным? У вас нет СПИДа?

Говоря все это, Рыжая замечает, что выражение лица нападающего постепенно меняется, хотя и совсем не так, как она представляла себе в автобусе. Хмурое, мрачное лицо наливается страхом. И по мере того, как ужас, капля за каплей, вливается в кровь злоумышленника, он все больше становится похож на маленького напуганного зверька. Он шарахается назад, как будто его ударили. Рыжая уверенно идет к нему. Она понимает, что ситуация становится абсурдной и что внутри нее волна сокрушительной силы превращается в порыв неудержимого хохота.

– Хотя вряд ли, мне говорили, что СПИД найти довольно сложно. Может, хотя бы сифилис? Или нет, скорее гепатит…

Она продолжает двигаться на мужчину, который не знает, что и думать. Рыжая как будто наблюдает за ситуацией со стороны и не может остановиться. Нечто подобное она однажды испытала на работе, спросив у редкостно противного клиента, куда бы его послать. И даже памятный штраф в десять процентов зарплаты не смог испортить ей удовольствие. Сейчас ее порыв во много раз сильнее, и сама того не замечая, она начинает нападать.

– Ну так что? Вряд ли для вас это сложно… Может, это будет и не в первый раз…

– Да пошла ты! – кричит мужчина и пятится назад. И понимая, что она не собирается отступать, он изо всех сил швыряет в нее сумкой и бежит прочь.

Сумка задевает плечо, больно бьет в голову и с грохотом падает на асфальт. Ссадина на щеке, синяк на плече, разбитая пудренница и трясущиеся коленки, – над этими потерями Рыжая хохочет с подругой до полного изнеможения. Ей немного не по себе и по телу то и дело пробегают волны озноба. Она роняет бокал из-под шампанского, пытаясь танцевать. Перед глазами все плывет. Но все это ерунда. Вскипевшая в ней волна смыла все старое, лишнее и ненужное. Засыпая далеко заполночь, она продолжает улыбаться восторженным воплям: «Ты молодчина, Анька! Так его отбрить!» И даже мысль о том, что она не собиралась его брить, а хотела умереть совершенно серьезно, не может опечалить ее рыжую голову.