Битва за Рим

Итак, еще не перейдя тридцатилетний рубеж, но уже став властелином обширной империи, владельцем несметных богатств, верховным главнокомандующим дюжины армий, состоявших из скифов, сарматов, кельтов и меотов, и отцом целого выводка сыновей, царь Митридат VI отправил в Рим посольство, которому надлежало выяснить, может ли он получить титул «друга и союзника римского народа». Произошло это в тот год, когда Гай Марий и Квинт Лутаций Катул Цезарь разбили последние силы германцев при Верцеллах, поэтому сам Марий получил весть о переговорах из третьих рук – через письма, которые отправлял ему Публий Рутилий Руф. Вифинский царь Никомед немедленно обратился в сенат с жалобой: никак невозможно именовать «друзьями и союзниками римского народа» сразу двух царей, если они постоянно враждуют между собой. Никомед напоминал, что он никогда не нарушал клятвы верности Риму – с тех самых пор, как взошел на вифинский престол более полувека назад. Вторично выбранный народным трибуном Луций Аппулей Сатурнин встал на сторону Вифинии, так что деньги, уплаченные послами Митридата нуждающимся сенаторам, пропали даром. Посольство Понта вернулось домой несолоно хлебавши.

Такое развитие событий огорчило Митридата. Сначала он поверг свой двор в ужас, бегая по залу, изрыгая проклятия и страшные угрозы в адрес Рима и римлян. Затем он погрузился в молчание, еще больше испугавшее придворных, и просидел не один час в одиночестве на своем троне, покрытом львиной шкурой, усиленно хмуря брови. Наконец, коротко переговорив с царицей Лаодикой, которой надлежало управлять государством в его отсутствие, он оставил Синопу, после этого не появлялся там более года.

Путь Митридата лежал в Амасию, первую понтийскую столицу, облюбованную его предками, где были похоронены в вырубленных в скале могилах прежние цари. Он днями и ночами бродил по коридорам дворца, не обращая внимания на боязливых слуг и призывные взгляды двух своих жен и восьми наложниц, постоянно там проживавших. Затем, подобный буре, внезапно разражающейся в горных теснинах и столь же внезапно стихающей, царь Митридат перестал гневаться и начал обдумывать свои дальнейшие действия. Он решил не вызывать приближенных из Синопы, не поехал он и в Зелу, где была расквартирована армия; вместо этого он обратился к амасийской знати с повелением выставить тысячу первоклассных солдат. Государь все отлично продумал и отдал приказ тоном, не терпящим возражений. Затем он отправился в Анкиру, самый крупный город Галатии, в сопровождении одного-единственного телохранителя, значительно опередив свое войско. До этого он отправил туда доверенных лиц, приказав собрать в Анкире всех племенных вождей Галатии, дабы те выслушали заманчивые предложения, с которыми собирается обратиться к ним понтийский царь.

Галатия была диковинной страной, кельтскими владениями на субконтиненте, населенном потомками персов, сирийцев, германцев и хеттов. Все они, за исключением сирийцев, были светлокожи, однако все равно не так светлокожи, как кельтские переселенцы, ведущие свое происхождение от галльского царя Бренна. Уже почти два столетия они занимали значительный по размерам плодородный участок анатолийской земли, ведя свойственный галлам образ жизни и не перенимая культуру окружающих их народов. Межплеменные связи были у них довольно слабыми: они обходились без верховного правителя, поскольку не намеревались объединяться для захватов территории. Какое-то время эти кельты, впрочем, признавали своим властелином понтийского царя Митридата V, однако это превратилось в чистую формальность, не принесшую никаких выгод ни им самим, ни Митридату V, поскольку кельты отказывались платить подати. Соваться к ним никто не решался: они были галлами и своей свирепостью превосходили фригийцев, каппадокийцев, понтийцев, вифинцев, ионийцев или дорийцев.

Вожди всех трех галатийских племен, съехавшиеся в Анкиру вместе со своими тетрархами, больше думали об обещанном богатом пире, нежели о выгодах и потерях предстоящей военной кампании, в которую, без сомнения, собирался втянуть их шестой Митридат. Царь дожидался их в Анкире, которая больше смахивала на деревню. Он скупил по пути из Амасии все яства и вина, которые только можно было там достать, и закатил галатийским вождям такой роскошный и изысканный пир, какого они и представить себе не могли. Один только вид накрытых столов настроил их на благодушный лад, а потом, объевшись и напившись, они окончательно утратили бдительность и угодили в расставленные сети.

И вот, когда они возлежали среди остатков невиданного пиршества, похрапывая и икая, тысяча отборных воинов Митридата бесшумно окружила их и перебила всех до одного. Только когда последний из вождей галатийских кланов испустил дух, царь Митридат соизволил сойти с величественного трона, возвышавшегося во главе стола, на котором он до сей поры восседал, перекинув ногу через подлокотник, покачивая носком сандалии и наблюдая за устроенной им бойней с нескрываемым любопытством.

«Сожгите тела, – было его последнее повеление, – а пеплом засыпьте кровь. В будущем году здесь вырастет отличная пшеница. Ничто не делает почву такой плодородной, как кровь и кости».

Засим он провозгласил себя царем Галатийским, ибо лишившиеся своих вождей и рассеянные галлы не могли оказать ему сопротивления.

После этого Митридат бесследно исчез. Даже его доверенные лица не знали, куда подевался правитель и что он замышляет. Он лишь оставил им письмо, в котором повелевал навести порядок в Галатии, возвратиться в Амасию и поручить царице, оставшейся в Синопе, назначить сатрапа для управления новой понтийской территорией – Галатией.

Переодевшись обыкновенным купцом и сев на бурую лошаденку, Митридат в сопровождении трусившего на ослике молодого и туповатого раба-галата, не имевшего представления о том, кто его хозяин, направился в Пессинунт. Там, в святилище Великой Матери Кибелы, он открыл Баттакесу, кто он такой, и привлек верховного жреца на свою службу, получив от него многие полезные сведения. Из Пессинунта царь проследовал по долине реки Меандр в римскую провинцию Азия.

Путь его лежал через города Карии, которые он объехал все до одного. Восточный купец огромного роста, отличающийся неуемным любопытством, но не слишком занятый своими торговыми делами, он переезжал с места на место, то и дело поколачивая своего тупицу-раба, все подмечая и мотая на ус. Он ужинал в компании других купцов на постоялых дворах, бродил по базарам, вступая в беседу с любым, кто мог утолить его любопытство, шатался по набережным в эгейских портах, тыкая пальцем в тяжелые тюки и принюхиваясь к запечатанным амфорам, заигрывал с деревенскими красавицами и щедро вознаграждал тех из них, кто дарил ему свою благосклонность, вслушивался в рассказы о богатствах, накопленных в святилищах Асклепия на Косе и в Пергаме, в храме Артемиды в Эфесе, а также о несметных сокровищах Родоса.

Из Эфеса он направился на север, посетил Смирну и Сардис и в конце концов прибыл в Пергам, столицу римского наместника. Расположенный на склонах горы, город сиял, словно драгоценная шкатулка. Здесь царь впервые увидел настоящих римских солдат, это был небольшой сторожевой отряд под командованием наместника. В Риме полагали, что провинция Азия не подвергается риску нападения, поэтому солдаты для отряда набирались из ауксилариев и местного ополчения. Митридат пристально наблюдал за всеми восьмьюдесятью воинами, подмечая, как тяжелы их доспехи, как коротки мечи, как малы наконечники копий, как слаженно они маршируют, несмотря на отсутствие боевой практики. Здесь же ему впервые довелось увидеть тогу с пурпурной каймой, в которую был облачен наместник. Этот сановник, сопровождаемый ликторами в малиновых туниках, каждый из которых нес на левом плече связку прутьев со вставленным в нее топором – ибо наместник имел полномочия приговаривать виновных к смерти, – как показалось Митридату, весьма почтительно остановился перед небольшой группой мужчин в скромных белых тогах. Последние, как выяснилось, были публиканами – откупщиками, собиравшими в провинциях налоги. Судя по тому, с какой важностью они шествовали по прекрасно распланированным и вымощенным улицам Пергама, они, должно быть, считали себя истинными хозяевами римской провинции.

Митридат и помыслить не мог завязать беседу с этими высокопоставленными особами – слишком важными и занятыми они были, чтобы уделить время какому-то купцу. Он просто примечал их – тем более что это было совсем нетрудно, поскольку вокруг них неизменно сновали прислужники и писцы, – а потом узнавал все, что ему требовалось, в пергамских тавернах за дружеской беседой, которую уж никак не могли подслушать откупщики.

«Они высасывают из нас все соки». Эти слова он слышал столь часто, что был склонен принимать их за истину, а не за ворчание богачей, намеренно скрывающих свой достаток, как это делали крупные земледельцы и владельцы торговых монополий.

«Как это так?» – спрашивал он сперва по неведению, но всякий раз слышал: «Где ты был все те тридцать лет, что минули после смерти царя Аттала?»

Пришлось сочинить историю о длительных скитаниях вдоль северных берегов Эвксинского моря, тем более что, вздумай кто-нибудь выспрашивать его об Ольвии или Киммерии, он вполне мог рассказать обо всем, как очевидец.

– В Риме, – растолковывали ему, – двое самых высокопоставленных чиновников именуются цензорами. Цензор – выборная должность (не странно ли?); до этого цензор должен побыть консулом, чтобы всякому было ясно, что это за важная персона. В любой греческой общине государственными делами ведают государственные служащие, а не люди, которые год назад командовали армиями. Иначе – в Риме, где цензоры – полные невежды по части хозяйства. Однако они держат под контролем решительно все государственные дела и на протяжении пяти лет заключают от имени государства все контракты.

– Контракты? – переспрашивал восточный деспот, озадаченно хмурясь.

– Контракты. Самые обыкновенные, но только это – контракты между компаниями и Римским государством, – ответил пергамский купец, которого угощал Митридат.

– Боюсь, я слишком долго пробыл в краях, где всем заправляют цари, – объяснял царь. – Разве у римского государства нет слуг, которые следили бы за порядком?

– Только магистраты: консулы, преторы, эдилы и квесторы, и все они пекутся лишь об одном: чтобы пополнялась римская казна. – Пергамский купец усмехнулся. – Естественно, дружище, на самом деле чаще всего главная их забота состоит в том, чтобы набить собственную мошну!

– Продолжай! Это очень интересно!

– Во всех наших бедах виноват Гай Гракх.

– Один из братьев Семпрониев?

– Он самый, младший. Он провел закон, согласно которому налоги в Азии собирают компании из специально обученных людей. Таким образом, полагал он, Римское государство будет исправно получать свою долю, не имея на содержании сборщиков налогов. Из этого его закона и вылупились наши азиатские публиканы, которые выколачивают из нас налоги. Римские цензоры объявляют соискателям условия, которые выставляет государство. Что касается налогов с провинции Азия, то они называют сумму, которая должна поступать в казну ежегодно на протяжении пятилетнего срока, а не сумму налогов, которые нужно собрать. Это отдано на откуп публиканам, а им ведь не хочется остаться в накладе, после того как они уплатят оговоренную сумму в казну. Вот и сидит туча счетоводов, вооруженных счетами, определяя, сколько денежек можно выжимать из провинции в год на протяжении пяти лет; и только потом оглашается сумма контракта.

– Прости мне мою тупость, но какое значение имеет для Рима сумма контракта, раз государство уже сообщило подрядчикам, сколько денег намерено получить?

– Ну, эта сумма, друг мой, – только минимум, на который готова согласиться казна. Выходит следующее: каждая компания публиканов предлагает сумму, значительно превышающую этот минимум, естественно закладывая немалый барыш и для себя!

– Теперь понимаю, – кивнул Митридат, пренебрежительно фыркая. – Контракт заключается с той компанией, которая обещает наибольшую прибыль.

– Совершенно верно.

– Однако какая сумма оговаривается в контракте: только та, что должна быть передана казне, или вся сумма, включая этот самый барыш?

– Только та, что уплачивается государству, дружище! – усмехнулся купец. – То, сколько компания оставит себе, – ее дело, и, можешь мне поверить, цензоры не задают лишних вопросов. Контракт заключается с компанией, пообещавшей казне наибольший доход.

– А случается ли, чтобы цензоры заключали контракт с компанией, предложившей меньше, чем та, что пообещала максимум?

– На моей памяти такого не случалось.

– Скажи мне, а предлагаемые этими компаниями суммы – насколько они реалистичны? – Задавая вопрос, Митридат уже знал ответ.

– А сам ты как думаешь? Публиканы, делая свои оценки, полагают, что у нас тут сад Гесперид, а не Малая Азия Атталы! Стоит нашим доходам хоть немного снизиться, как публиканов охватывает паника: как же, сумма, которую они подрядились уплатить казне, грозит превысить реальный сбор! Если бы они, заключая контракты, оперировали реальными цифрами, всем было бы только лучше. А так, чтобы заплатить налоги, мы должны не потерять ни одного зернышка в амбарах, сохранить всех овец и ягнят, продать все амфоры с вином, все коровьи шкуры, все меры оливок, все до последней нитки, и если мы этого не сделаем, сборщики налогов начнут выжимать нас, как белье после стирки, – с горечью растолковывал купец.

– Как они вас притесняют? – полюбопытствовал Митридат, который не заметил в провинции ни единого армейского лагеря.

– Призывают киликийских наемников из районов, где есть нечего даже выносливым киликийским овцам, и отдают наши земли на разграбление. Я видел, как жителей целых областей продавали в рабство, всех до последней женщины и ребенка, независимо от возраста. Видел, как в поисках денег перекапывались поля и сносились дома. Друг мой, если бы я поведал тебе обо всем, что вытворяют сборщики налогов, ты залился бы слезами! Конфисковывается весь урожай, за исключением самой малости, потребной для пропитания земледельца и его семьи и следующего сева, из стада забирают ровно половину поголовья, лавки и склады подвергаются разграблению. Хуже всего то, что люди, боясь таких бед, привыкают врать и жульничать: ведь в противном случае они вообще всего лишатся.

– И все эти сборщики податей – римляне?

– Римляне или италики, – сказал купец.

– Италики… – задумчиво протянул Митридат, сожалея о том, что провел целых семь лет, скрываясь в понтийских чащобах; за время своего путешествия он раз за разом убеждался, что ему недостает образованности, особенно в области географии и экономики.

– В общем-то, это те же римляне, – снова пустился в объяснения купец, который тоже не видел слишком большой разницы. – Они – выходцы из окрестностей Рима, называемых Италией. Стоит им сойтись вместе, как они переходят на латынь, вместо того чтобы взяться за ум и изъясняться по-гречески. Все они носят бесформенные туники, какие постыдился бы надеть последний пастух, – не имеющие ни одной складки, которая придала бы им изящества. – Купец самодовольно указал на собственную тунику, полагая, что ее покрой подчеркивает все достоинства его тщедушной фигуры.

– А носят ли они тоги? – осведомился Митридат.

– Иногда. По праздникам, а также в тех случаях, когда их вызывает к себе наместник.

– И италики тоже?

– Чего не знаю, того не знаю, – пожал плечами купец. – Наверное.

Из таких вот бесед Митридат и черпал сведения, то и дело на него изливались целые потоки ненависти к публиканам и их прислужникам. В провинции Азия процветал и еще один вид деятельности, которым также заправляли римляне: ростовщичество – под такие чудовищные проценты, на которые, казалось бы, не должен соглашаться ни один заемщик и которых не должен взимать ни один уважающий себя кредитор. Как выяснил Митридат, ростовщики, как правило, были служащими собирающих налоги компаний, хотя последние не входили с ними в долю. Митридат пришел к заключению, что для Рима его провинция Азия – дойная корова, из которой тянут все соки, не проявляя к ней иного интереса. Они наезжают сюда из Рима и его окрестностей, носящих название Италия, грабят население, а потом возвращаются домой с туго набитыми кошельками, и им дела нет до бед местного населения, народов дорийской, эолийской и ионийской Азии. И за это их ненавидят!

Из Пергама царь отправился вглубь территории, не тратя время на мало интересовавшую его область под названием Троада, и очутился на южном побережье Пропонтиды, подле Кизика. Отсюда он направился вдоль берега Пропонтиды в процветающий вифинский город Прусу, раскинувшийся на склоне огромной заснеженной горы, именуемой Мизийским Олимпом. Заметив лишь, что местному населению нет никакого дела до интриг их восьмидесятилетнего царя, Митридат проследовал дальше, в столицу Никомедию, где находился двор престарелого правителя. Этот город тоже оказался зажиточным и многолюдным, а в маленьком акрополе возвышались святилище и дворец.

В этой стране Митридата подстерегали опасности: ведь на улицах Никомедии он вполне мог столкнуться с человеком, который узнает его, будь то жрец богини-матери Ма или богини судьбы Тихи – или просто путешественник из Синопы. По этой причине Митридат предпочел остановиться на зловонном постоялом дворе, расположенном вдали от центра, а выходя в город, всякий раз тщательно заворачивался в плащ. Ему хотелось одного – узнать настроение здешнего люда, понять насколько преданы они царю Никомеду и готовы ли отдавать жизни за своего государя в нескорой, правда, еще войне против царя Понтийского.

Остальную часть зимы Митридат провел в скитаниях между Гераклеей на вифинском побережье Эвксинского моря и самыми удаленными краями Фригии и Пафлагонии, где его живое любопытство вызывало все – от состояния дорог, больше походивших на тропы, до пригодных для земледелия участков и степени образованности местного населения.

В начале лета царь возвратился в Синопу с ощущением своей силы и превосходства и тут обнаружил, что сестра и жена Лаодика встречает его нервным бессвязным лепетом, а приближенные – испуганным молчанием. Дядья Архелай и Диофант были мертвы, братья Неоптолем и Архелай находились в Киммерии. Такая ситуация напомнила царю о непрочности собственного положения и испортила торжество, заставив отказаться от намерения, воссев на трон, развлечь своих приближенных подробным повествованием о путешествии на запад. Вместо этого царь одарил всех мимолетной улыбкой, занялся любовью с Лаодикой (заставив ее оглашать дворец отчаянными криками) и навестил всех своих сыновей и дочерей, а заодно и их матерей, после чего затаился, ожидая развития событий. Что-то явно было не так. Митридат решил не говорить ни слова о своем длительном и загадочном отсутствии и не делиться ни с кем планами на будущее, пока не выяснится, что на самом деле творится в столице.

Среди ночи к нему явился его тесть Гордий, он прижимал палец к губам, призывая хранить молчание, и при помощи жестов показал, что им надо срочно встретиться на дворцовых укреплениях. Было полнолуние, в воздухе разливалось серебряное мерцание, по морю бежала мелкая рябь, тени казались чернее провалов бездонных пещер, а лучащийся бледным светом лунный диск словно передразнивал солнце. Город, выросший на косе, связывающей берег со скалой, на которой возвышался дворец, мирно спал, не видя снов; человеческое жилье окружали зловещие крепостные стены, подобные оскаленным клыкам.

Царь и Гордий встретились между двумя башнями и, стараясь спрятаться от чужих глаз, заговорили так тихо, что голоса их не разбудили бы и прикорнувших в бойницах птиц.

– Лаодика не сомневалась, что на сей раз ты не вернешься, властелин, – начал Гордий.

– Вот как? – бесстрастно проговорил царь.

– Три месяца тому назад у нее появился любовник.

– Кто он?

– Фарнак, твой двоюродный брат, повелитель.

А Лаодика не глупа! Не просто первый встречный, а один из немногих мужчин в роду, имеющих основания претендовать на понтийский престол, такого не свергнет какой-нибудь повзрослевший царский отпрыск. Фарнак приходился сыном брату Митридата V и его же сестре. В жилах обоих его родителей текла царская кровь – безупречная кандидатура!

– Она думает, что я ничего не узнаю, – проговорил Митридат.

– Скорее, надеется, что те немногие, кому это известно, побоятся проговориться, – сказал Гордий.

– А почему не побоялся ты?

Гордий улыбнулся, блеснув в лунном свете зубами:

– Мой царь, тебе нет равных! Я понял это в то мгновение, когда впервые увидел тебя.

– Ты будешь вознагражден, Гордий, это я тебе обещаю. – Царь оперся о стену и задумался. Наконец он произнес: – Очень скоро она попытается прикончить меня.

– Это так, повелитель.

– Сколько у меня в Синопе верных людей?

– Полагаю, гораздо больше, чем у нее. Ведь она – женщина, мой царь, а значит, превзойдет в жестокости и бесчестье любого мужчину. Кто же станет доверять ей? Те, что пошли за ней, надеются на царские милости, но ожидают их скорее от Фарнака. Думаю, они ждут, что Фарнак, став царем, убьет ее. Однако большинство твоих приближенных не поддались на ее уговоры.

– Отлично! Поручаю тебе, Гордий, предупредить верных мне людей о том, что происходит. Пусть будут наготове в любое время дня и ночи.

– Что ты думаешь предпринять?

– Пусть эта тварь попробует убить меня! Я знаю ее, она ведь моя сестра. Она не прибегнет к кинжалу или стреле. Яд – вот ее оружие! Причем не из тех ядов, что убивают сразу: ей захочется причинить мне побольше страданий.

– О, повелитель, молю тебя: позволь немедля схватить ее и Фарнака! – взволнованно зашептал Гордий. – Яд – такая коварная вещь! Вдруг, невзирая на все предосторожности, она обманом вынудит тебя проглотить болиголов или подложит на твое ложе гадюку? Прошу, позволь мне схватить их без промедления! Так будет проще.

Но царь лишь покачал головой:

– Мне нужны доказательства, Гордий. Пускай попытается меня отравить. Пускай выберет ядовитое растение, гриб или рептилию, что ей больше по вкусу, пусть покусится на мою жизнь.

– Царь, царь! – в ужасе вскричал Гордий.

– Не тревожься, Гордий. – Спокойствие Митридата оставалось непоколебимым, в голосе его не чувствовалось страха. – Никто, даже Лаодика, не знает, что за те семь лет, когда я скрывался от материнской мести, я приобрел невосприимчивость к любым ядам, какие только известны людям, и даже к тем, о которых пока никто не знает, кроме меня. Я – величайший в мире знаток ядов и могу заявить об этом без ложной скромности. Думаешь, все покрывающие меня шрамы нанесены оружием? Нет, я наносил их себе сам, дабы обрести уверенность, что ни одному из моих родичей не удастся избавиться от меня простейшим способом – с помощью яда.

– И все это – в столь юном возрасте!

– Чтобы дожить до старости, нужно проявлять предусмотрительность – вот мой девиз! Никто не скинет меня с трона!

– Но как же ты добился этого, государь?

– Возьмем для примера египетскую кобру, – начал объяснять царь, которого тема явно увлекала. – Широкий белый капюшон и маленькая зловредная головка. Я собирал их в коробку, чтобы они кусали меня, но начинал с самых маленьких. Так я дошел до огромной – чудовища невероятной длины и толщиной с мою руку. Сколько она ни кусала меня, плохо мне не становилось! Так же я поступал с гадюками и гюрзами, скорпионами и тарантулами. Потом я перешел на яды: болиголов, аконит, мандрагора, толченые вишневые косточки, всевозможные яды из ягод, листьев и кореньев, самые страшные грибы, в том числе бледные поганки и мухоморы, – да, Гордий, я все перепробовал! Я начинал с капель и постепенно увеличивал дозу, пока полная чаша смертоносного яда не стала для меня совершенно безвредной. Я до сих пор продолжаю принимать яды и даю змеям кусать себя. Не брезгую и противоядиями. – Митридат тихонько рассмеялся. – Так что пусть Лаодика покажет, на что способна! Убить меня ей все равно не удастся.

Покушение не заставило себя ждать. Это произошло на торжественном пиршестве в честь благополучного возвращения царя. Был приглашен весь двор, поэтому пришлось освободить и заставить ложами большую тронную залу; стены и колонны украсили гирляндами цветов, а пол усыпали лепестками. На пиру играли лучшие музыканты Синопы, труппа странствующих греческих актеров представляла «Электру» Еврепида; пригласили знаменитую танцовщицу Анаис из Нисибиса, которая проводила лето в Амисе на берегу Эвксинского моря.

В былые времена понтийские правители усаживали гостей за столы, подобно своим фракийским предкам. Однако впоследствии и здесь восторжествовала греческая традиция возлежать на пиру, поскольку это позволяло понтийцам воображать себя причастными греческой культуре, монархами, не чуждыми эллинистической изысканности.

Насколько тонок на самом деле был этот культурный налет, стало видно с первой же минуты: придворные, едва войдя в тронную залу, простирались перед своим повелителем ниц. А царица Лаодика с неотразимой улыбкой протянула царю золотой скифский кубок, предварительно лизнув его край своим ярко-красным язычком.