Кружение незримых птиц

Время

Перед часами стоит человекИ смотрит на сломанный циферблат.Он время считает. Движением векЕго поворачивая назад.От этой минуты до светлых днейВеселой беспечности молодой.Вот он идет с любимой своей,А вот из школы бежит домой.И видит маму свою в окне.Она смеется и ждет отца.Ходики тикают на стенеИ дни летят без конца, без конца.И верит мальчик в реальность дня,Как будто можно потрогать часИ взять в ладони, не оброняСекунды лишней. Сейчас. Сейчас.И точность времени никогдаЕму не позволит уйти впередИз настоящего. НавсегдаСобой заслоняя грядущий год.И в доме, сложенном из секунд,От часа к часу, из века в век,Живет и верит в реальность минутИ времени точного человек.

Мудрость

Пришел к учителю ученикИ с любопытством спросил егоО том, как быстро и напрямикДойти до мудрости. «Не легко» —Ему ответил учитель вслухИ важно голову наклонил.А про себя вздохнув глубоко,Проникновенно заговорил:«До мудрости надо расти душой.Молчать и слушать, и вновь молчать,Чтобы услышать, когда с тобойЗаговорит она. И понять».Потом учитель взмахнул крыломИ снова стал суетливо глухПеред кувшином с парным молоком.Самый мудрейший из здешних мух.

Золотая цепь

Жил человек веселый и радушный.Его жена любила горячо.И дети были ласковы, послушны.С соседями не спорил ни о чем.Работал он всегда самозабвенноС утра до ночи, не смыкая век.И я скажу вам очень откровенноХороший был, красивый человек.И до небес дошло его везенье.Бог улыбнулся: «Вот как надо жить!»И, человеку дав благословенье,Решил еще богатством наградить.Спустил к его ногам цепь золотую.С земли до неба тянется она.И предложил отмерить небольшуюЧасть для себя. По росту. В три звена.И человек отмерил, но внезапноЕго рука вдруг потянулась вверхЕще на три звена и безоглядноНа пять, на шесть, на восемь звеньев сверх.А дальше больше. С птичьего полетаКарабкается выше в облакаИ отмеряет. Все ему не много.Пока до неба не дошла рука.Цепь кончилась. Огромное богатствоПод ним сияет. Он достиг вершин.Прощай обыденность и трудовое рабство,Теперь он праздный, важный господин.Вся цепь его! Дрожащими рукамиЕе он дернул и сорвался вниз.И где-то там внизу под облакамиПодхвачен был Скоропостижной мисс.Она ему на ушко прошептала:«Своей корысти, милый, услужив,Ты выиграл невероятно мало.Отмерил бы по росту, был бы жив».

Солнце

Легенда повествует: на землеКогда-то проживали только птицы.Без солнца. То есть в полной темноте.Под перьями скрывая свои лица.Они любили ссориться и спать.Их голоса пронзительно скрипели.И было очень трудно понимать,Чего они желали и имели.Однажды вышла драка. Без концаЛетели в клочья порванные перья.Пока не бросил кто-то вверх яйца.Стремительно. Без чувства сожаленья.Оно разбилось и его желток,Коснувшись неба, вспыхнул очень ярко.И осветил всю землю. Сколько смог.И стало на земле светло и жарко.Пространство развернулось далеко.Легко, без всякого на то усилья.Все птицы разлетелись. ШирокоРасправив вырастающие крылья.Мир заполняя пением. С высотЗа ними наблюдал горячим глазомЖелток яйца разбитого и ТотКто дал ему взлететь и вспыхнуть разом.

Самый сильный

Спрашивает мужчинаУ дождевой воды:«В чем состоит причинаСилы твоей. СледыЖизненного теченьяВ каждом из нас живут.Нет без тебя крещенья.Все без тебя умрут».Вода отвечает: «СилаЭто взаимосвязь.Она управляет миромИ безгранична властьКаждого, кто умеетЕе проявить в другом.В силу не только верят, но и считают злом.Во мне она есть, конечно,Но Холод меня возьметИ превратит в кромешныйИ непроглядный лед.Из этого вытекает,Что Холод сильнее меня.Но он мгновенно вскипаетОт солнечного огня.Солнце владеет светом.В нем не бывает теней.В сравнении с ним при этомВыглядит мир темней.Поэтому, если ТучаЗакроет его собой,Отобразится лучшеВид стороны другой.И станет тогда понятенСкрытый, как Солнце, смысл:В жизни есть много пятенТемных, как чья-то мысль.Сила их непомерна.Но Ветер судьбы – сильней.Подует и непременноПогонит Тучу скорейВ очень дальние страныБыстрым своим крылом.Туда, где ложатся раноИ рано встают потом.Но если он Гору встретит,Приникнув к ее груди,То дымкою на рассветеРастает. Его не найти.Значит, Гора сильнее.И хороша собой.Сияет на толстой шееКамешек золотой.В небо она уходитИ страждущие небесНа склонах ее находятЗакованный в камень лес.Растут на Горе ДеревьяИ сеют свои семенаВ расщелины и углубленья,Чтоб раскололась она.Деревья Гору сломают.Но ты придешь с топоромИ по стволам загуляетЛезвие языком.Ты, Человек, мужчина.Строишь свои дома.В этом и есть причинаСилы твоей и ума.Выходит, ты самый сильный…»Мужчина стакан беретИ, выпив воды всесильной,Рукой вытирает рот.

Ангел и дракон

Безвременно растянуто вовне —Мгновение одно. И бесконечность,Попав в него, почувствует вполнеСебя уверенно. И превратится в вечность.Она как точка в космосе видна,Лишь с одного рассеянного взгляда.В ней сад цветов, и сыростью полнаНад деревом единственным прохлада.Гудит энергией божественною стволИ мощными, огромными ветвями,Нанизывает синий ореолТысячелетий, вызревших плодами.Кому-то надо вечно охранятьОт посягательств это Древо Жизни.И посылается к нему опятьЧудесный Ангел, выбранный на тризне.Горит чернильно вытканный нарядИ белоснежные в изгибах крыльяЕго приносят безвозвратно в садИ покрываются дорожной пылью.В былые времена он помогалСкорбящим и утратившим надежду.Вел тех, кого любил и понимал,Не позволяя им остаться междуПоследним вздохом и прыжком душиЗа грань земную – в белые палаты.Туда, где как на блюдечке лежитВсе совершённое. Не требуя оплаты.Он был хорошим Ангелом и вотПотребовались сила и уменьеСтать Воином и, если повезет,Упрямым и безжалостным в сраженьи,Чтобы Дракона жадного убитьЕго не подпускающего к Древу.И Ангел стал жестоким. Как не быть.За правду справедливую и веру.В одно мгновенье изменилась сутьПроисходящего. Дракон повержен.И невозможно Ангела вернутьТуда, где он к другим был очень нежен.Прошло тысячелетие. Он сталСовсем другим. И больше, и мощнее.Наряд его бронею засверкалИ появился амулет на шее.Он овладел губительным огнемИ по ночам от скуки для забавыСжигал цветы и сожалел потом,Что в этом нет ни красоты, ни славы.Еще тысячелетие прошлоИ стало совершенно очевидно,Что Ангел был Драконом и егоУбить необходимо. И обидно,Что новый Ангел к Дереву придетИ повторится перевоплощенье.В который раз! Когда произойдетМеняющее суть вещей мгновенье.

Принцесса – лягушка

В тени деревьев, на резной скамье,Принцесса одинокая сидела.И слушала, как в молодой травеГуляет ветер справа и налево.У ног ее, из заводи пруда,Тянулись блики солнечного света.И в отражениях плыла водаПрохладная и исчезала где-то.Сливалось небо с воздухом густымИ квакала печальная лягушкаОднообразным голосом пустым,Зоб раздувая плавно и натужноВ слова обиды: «Множество принцессТеряют красоту, преображаясьВ лягушек. Утомительный процессПотом искать их по земле, скитаясьЧерез болота, дебри и леса.Давно лягушек не целуют принцы.Не потому, что «против» или «за»,А потому что уважают принципЛюбить прекрасное. У них в кровиСтрасть к идеалу. Он всего дороже.А мне без поцелуя и любвиОпять не стать принцессою, похоже».В тени деревьев, на резной скамье,Лягушка одинокая сидела.И слушала, как в молодой траве,Гуляет ветер справа и налево.

Волны света

Девочка у ручья играла,Смеялась весело и любилаЕго прохладу и в нем искалаСвое отражение. НаходилаСебя в течении, в бликах света.И рыбок маленьких трепетаньеЕй говорило, что будет летоДо бесконечности в мирозданье.Девушка тихо к реке спускалась,И берег крутой под ее ногамиВсе выше казался, и возвышаласьОна над плывущими облакамиВнизу, в воде, за молочной пеной,За белоснежными городамиОна отражалась такой же белойМежду кисельными берегами.К берегу моря брела усталоЖенщина. Ветер трепал одежду.И было во взгляде ее немалоСчастья и горя и то, что междуЭтими чувствами. Волны билиО берег. И рыбаки смеялись,Когда отражением чайки стылиИ за рыбешками к ним срывались.На берегу океана старухаЗа горизонтом следит глазами,Где разворачиваются глухоВоды под пенными парусами.И к ней бегут, как когда-то летомОна бежала к ручью беспечно.И отражается в волнах светаЕе душа. И уходит в вечность.

Fatum

1. ВыборКрылья скрестив на груди,Ангел смотрел печальноНа женщину, к ней подойтиМешало ее молчанье.Она смотрела в себяИ думала напряженноО том, что уже нельзяБыть слабой и отрешенной.Внутри ее живота,Светясь красотой неземною,Спал маленький сатанаВ обнимку с ее душою.И надо было решить,Как поступить с младенцем:Убить или любитьИ дальше носить под сердцем.Его спасать или мирОт темноты кромешной.Кто никогда не любил,Выберет мир, конечно.2. СудьбаВ уснувшем доме голос скрипел.У легкой люльки сидела Судьба.Белая-белая, словно мел,И пела младенцу такие слова:«Я рядом, мой мальчик, всегда с тобой.Тонко сплетаю дыхание рыбС корнями горы в голубой-голубойПростор из холодных и пламенных глыб.Который в наполненной пустотеЛетит из ладони моей в ладонь,Жестоко пробитую на крестеТого, кого Бог говорит: «Не тронь».И глухо будет гудеть толпа.Я для нее из женских бородИ жил медвежьих уже сплелаНизкий и хмурый небесный свод…»Младенец заплакал, открыл глазаИ рядом увидел в мареве звездЯрко распахнутые небесаИ к ним ведущий сияющий мост.

Тишина

Отсутствие новых причин, для того чтобы слышать,Единый поток разделяет на капли шутя,Смывая с пропитанной солнцем и ржавчиной крышиСледы уходящего в этом потоке дождя.Ведет к проявлению закономерных иллюзийПрисутствие слуха. И гулко стучит тишина,Когда предлагает Создатель испуганной МузеСнять крылья и молча стоять, замерев дотемна.Она замирает, и с ней замирают мгновенноПричины, потоки, растущие где-то сады,Летящие алые яблоки с раненых ветокИ к яблокам этим ведущие чьи-то следы.

О камне и о любви

В путь провожая подросшего сына,Матушка жалобно причиталаО горе своем. Вздыхая, просилаПомнить ее и советы давала:«Сыночек родной, тебя отпустила,Прошу невредимым домой вернуться.И пусть бережет тебя моя сила,Встречным желая тебе улыбнуться.Когда под ногами увидишь камень,Чтоб не споткнулись другие, с дороги,Не поленись, убери его, – равенМногому этот поступок для многих.Если увидишь могильный камень —Остановись и почти молчаньемУмершего и не будешь оставлен,Как он, когда-то живых вниманьем.Если вдруг неожиданно встанетОгромный камень, закрыв дорогу,Ты обойди его, и не станетПричины копить на душе тревогу.Если же сердце твое как каменьСтанет холодным и равнодушным,Ты вспомни любовь мою, – этот пламеньТебя изнутри озарит радушно.И сделает сердце твое счастливым,И никогда не будет в нем фальши…» —Так матушка плакала о любимомРебенке. А он уходил все дальше.

У окна

Она стояла долго у окна,Цепляясь взглядом за черту предметов,У горизонта слившихся. Одна.Но пустоты не чувствуя при этом.Был день похож на предыдущий день:Без суеты, без лишнего движенья.Она стояла, и скользила теньЕй под ноги, как чье-то откровенье.А где-то в доме замерли весы,Ворчал старик и нервничал ребенок,Бежало время, тикали часы —Их стрелка походила на осколок,Застрявший в неподвижности. И взглядЛетел за птицами, срезая небоПо краешку, и много раз подряд…Она звала их, предлагая хлеба.Но птицы улетали. У окнаСтояла, не меняя положенья,Слепая женщина. Она однаИз тех, кто видит мир без искаженья.

Инна Порядина

г. Москва

Окончила отделение русского языка и литературы Московского государственного педагогического университета имени М. А. Шолохова. Публикуется как детский писатель с 2016 года, работает в жанре короткого рассказа и детского фэнтези.

Из интервью с автором:

Не знаю, какие произведения люблю писать больше: миниатюры ли, каждое слово которых выверено и может нести в себе несколько смыслов, или длинные рассказы, объем которых позволяет развернуться, поэтому пишу и то и другое.

© Порядина И., 2018

Бенефис

Она вошла стремительно, распахнув стеклянную дверь, и с порога попросила самого лучшего.

«Платья, корсеты, вуали! Несите все!» – кричали ее тонкий стан, коричные глаза и губы в яркой акварели.

Я выложил пред нею наш товар: тончайшие лилейные кружева, белоснежные газовые лифы и невесомые сетчатые чулки, которые прелестны на точеной женской ножке.

Она хлопнула пушистыми ресницами, сверкнула ямочками на щеках, и я принес бордовые, синие и золотые шелковые корсеты с десятками холодных застежек; и сотни воздушных разноцветных юбок; и перчатки, которые для того лишь созданы, чтобы обнимать каждый женский пальчик да карабкаться все выше, выше, выше по гладкой юной коже к острому тугому локотку.

«Ах, я актриса, – призналась она мне, зардевшись, и хихикнула в кулачок, – и знаете ли, я помню свой первый бенефис! Я расскажу».

«Зачем вы к нам?» – в тот день спросила меня строгая дама в пожилом пенсне. «Да, она была знаменитой артисткой и сидела в приемной комиссии».

«Я люблю платья! – ответила ей я. – И чтобы крутиться, и стоять на сцене, и чтобы зрители, и свет, и аплодисменты! Ведь театр – это жизнь!»

Я завернул ей полдюжины носовых платков в хрустящую бумагу. Больше она ничего не взяла. Хотя нет. Уже на пороге, обернувшись, потребовала шляпку. «Непременно черный котелок», – качнула она острым подбородком.

«Постойте, – подивился я, – такая прелестница будет в мужском котелке?»

Она кивнула, и я продал наш самый лучший, но не ее размера.

А вечером, когда над крышами рыжих домов нахмурилось небо и уже собирался дождь, я вышел из лавки.

На бульваре, где стоит чудовищный мраморный фонтан и стройные фонари развесили свои зонтики, была толпа из цилиндров и вуалек. Десятки тонких и глухих голосов звучали нестройной мелодией, а в центре античной богиней царила она, моя утренняя покупательница.

Настоящая артистка, она крутилась в разноцветном платье и подавала руку тем, которые хотели сделать фото.

Я пробрался вперед, пребольно стукаясь о трости и локти, помахал ей перчаткой и тут приметил котелок, который продавал сегодня.

«Ваш бенефис?» – спросил я у нее.

«О, да, – ответила она и вытянула пальчик, – а это плата».

В черном котелке, что примостился у ее туфли, лежали монеты: горка сырых медяков.

Я бросил рубль.

Деды

У последних подавали горячее: куриную ножку в жирной сметане с ядреным чесноком, кусок свежеиспеченной булки. Мялся, не брал, оттягивал душную кудлатую бороду. «Уж лучше б горячительного», – думал и ждал рюмочки.

Не поднесли.

Дома уже раздевался. Долго, мучительно стягивал пунцовые штаны на резинке. Кафтан, торопясь, нелепо вывернул наизнанку, так что рукава стыдливо затопорщились в стороны. Морщась, вынимал из-за щеки и вытягивал из ресниц белые пластиковые волосы. Распинал валенки и швырнул у порога опавший, разродившийся подарками для других, счастливых, грязный мешок.

Дымил сигаретой у форточки и неожиданно вспомнил какой-то далекий, наполненный детской, щенячьей радостью грядущий Новый год: сквозь замороженные сени в глухой темноте крадется отец – одной рукой трогает воздух, другой прижимает к груди хрустящий бумажный сверток. И надо бы не дышать и попытаться уснуть, ведь хочется, до невозможного хочется верить в деда, который делает это сам и лезет с подарками сквозь печную трубу или в окошко…

А к шести утра уходящей жизни, когда за шторами всполохнул новый рассвет, дряхлым, уставшим дедом растянулся в холодной постели.

Сквозь форточку, цепляясь широким алым рукавом с белым пушистым обшлагом, в комнату проникла длинная тощая рука, нащупала подоконник и оставила сверток. Старый, хрустящий, потертый, в котором радость щенячьего детства и грядущего Нового года.

Барби

Нам с сестрой лет по двенадцать было. Мы приехали в деревню на летние каникулы, привезли с собой кучу девчачьего счастья в виде кукол и их одежек, целыми днями рисовали и изредка выбирались в местную библиотеку за книгами. Бабуля ругалась, кричала, что мы устроили из дома избу-читальню, и выгоняла нас на улицу.

– Сидите тухнете, а вот некоторые хотели бы выйти на двор, да не могут, – как-то раз сказала она в сердцах. – Идем.

Мы вышли на улицу в первый раз за несколько дней и поднялись по ступенькам дома напротив. В избе было темно и тихо, пахло травами и сырыми грибами.

– Кто там? – услышали мы слабый голос, и бабушка первой вошла в комнату. Мы – за ней. Левее от двери в глухом темном углу светились огромные, как плошки, глаза.

– Света? – удивилась бабушка. – А мама где?

Мы привыкли к темноте и стали различать очертания той, чей голос слышали еще из сеней: перед нами была гора одеял и подушек, в которых тонула большая круглая голова с торчащими по обе стороны пучками волос.

– Какие красивые! – сказала голова, и мы с сестрой одновременно покраснели. – Как Барби.

– Ты видела Барби? – спросила бабушка. – У девочек она есть. Они тебе принесут, правда? – она так посмотрела на нас, что мы закивали и вытолкали друг друга на улицу.

Свет ударил в глаза, стало невыносимо больно, и мы зажмурились. Сестра замерла на ступенях и прошептала «чудовище», я кивнула.

– Одна нога здесь, другая там! – услышали мы бабушку и рванули к дому за куклой, которую в здравом уме ни за что на свете никогда и никому не дали бы в руки.

Света улыбнулась, когда мы вернулись, и попросила бабушку отдернуть шторы. Шумно и пыльно звякнули кольца, солнце ворвалось в комнату, и мы наконец увидели того, кому только что передали в руки девчачье сокровище.

У Светы были очень добрые глаза, русые жидкие волосы и тонкие белые губы. Пальцы на руках странно переплетались и пытались удержать прекрасную длинноногую блондинку в коротеньком ярко-розовом платье.

– Сказочная… – прошептала Света, проводя по волосам Барби ладонью. – Как вы…

– Опять?! – ворвалась в комнату пьяная женщина. – Душу себе травишь? Да сколько можно?!

Она вырвала Барби из Светиных рук, пихнула ее сестре и вытолкала нас за порог.

– И чтобы я вас тут больше не видела! – услышали мы за спинами. – Изверги!

Сестра заревела, бросила на землю куклу и побежала к калитке. Я остановилась под окном, дожидаясь бабушки, и пнула ботинком головку одуванчика.

– Она не ходит, – сказала бабушка со ступенек. – Иди сюда. И куклу подними.

Мы вернулись в дом, пьяница исчезла, а в комнате Светы опять было темно. Пыльные шторы закрыли день и мир, который она никогда целиком и не видела.

– Прости ее, – сказала Света. – Тяжело ей со мной, вот и мается. А Барби я и не держала в руках никогда. Слышала только. Говорили, что красивая очень, ноги длинные и волосы. А для меня все люди красивые, в их глазах душа светится. У меня ж самой только глаза и есть.

Я протянула ей Барби и попятилась к выходу. Свет больно ударил по глазам, я села на землю у одуванчика, который только что раздавила, и заплакала.

Незнакомство

Жаркое полуденное солнце поднималось над светящейся полоской горизонта. Волосы той, которая увлекала все мое существование, непослушными пшеничными кудряшками рассыпались по загорелым плечам. Я смотрел на них и не мог налюбоваться – каждый выгоревший завиток виделся мне днем наших встреч: многообещающее утро, берущее начало у ямочки на шее, и вечер, спускающийся к закату по темным горошинам позвоночника одиноким тонким волоском.

Словно почувствовав, что я ее разглядываю, она подняла голову и улыбнулась. Веснушки, радостно рассыпавшиеся за лето по всему лицу, мелкими солнечными лучиками побежали от кончика носа к ушам, затерялись, запутались, закружились в ямочках на щеках и брызнули к острому девичьему подбородку.

– Ты мне напишешь? – спросил я ее.

– Не знаю, – ответила она и поднялась с колен. Мелкие песчаные кристаллики обвивали хрупкие щиколотки и змейками поднимались по ногам к неровному краю белой хлопковой юбки.

– Хотя бы позвони, – умолял я ее. – Как я без тебя теперь?

– Будут другие, – подмигнула она. – Лето бывает таким непредсказуемым. Сам говорил.

– Тогда я не знал тебя… – обнял я корзинку со звонкими разноцветными формочками.

– Мы такие разные, – ухмыльнулась она и поспешно скрутила пляжное полотенце, – ни к чему все это.

– Уверена? – я взял ее за локоть.

Она нелепо вырвала у меня из рук корзину, сунула в нее резиновые шлепанцы, окинула взглядом опустевший пляж и, поднимая босыми пятками песчаную пыль, быстро-быстро побежала к припаркованному автомобилю.

– Девушка! – подскочил я вслед за незнакомкой. – Вы забыли косынку!

– Ну ее, – крикнула она издали, – возвращаться – плохая примета.

– Познакомимся? Неделю бок о бок загорали!

– Не стоит, – рассмеялась она, – молчите и дальше.

Обжигающее полуденное солнце ярким воздушным шариком парило над тонкой полоской горизонта. «Ты мне напишешь?» – спросил я ее острые лопатки. «Да», – не ответила она и надавила на педаль газа.

Александр Баргман

Финляндия, г. Хельсинки

1958 год. Ленинград. Образование – Специальная музыкальная школа при Ленинградской консерватории и Ленинградская консерватория. Скрипач.

Из интервью с автором:

Выбирая между прозой и поэзией, предпочту музыку. Или ту прозу и поэзию, где она, музыка, присутствует. В ней нет слов, поэтому нет лжи. Хотя некоторым удается лгать и в музыке. С другой стороны, кто сказал, что это плохо? Вот такой я противоречивый.

© Баргман А., 2018

«Что было раз, то будет снова…»

Что было раз, то будет сноваКогда-нибудь.У стрелки нет пути иного,Как снова в путьПо циферблату час за часом,За кругом круг,Ни «по», ни «против», безучастноЖелезный плугВонзая в белые просторыПустых времен.Там урожай созреет скороДат и имен,Все повторится неизбежно,Пусть не теперь,И блудный сын уйдет с надеждойВсе в ту же дверь,И будет по́ миру скитаться,Спать со скотомИ тщетно вечером стучатьсяВ богатый дом,И притчи Нового ЗаветаНе так поймет,И будет в них искать ответа,И не найдет,И не простит менялу в храме,И будет самСмотреть прозрачными глазами,Как рушат храм,И оказавшись на вершине,Один, как перст,Не разглядит внизу в долинеРодимых мест:Деревни, города, селеньяИ отчий домОбъяты пламенем забвенья,Горят огнем,Все, что казалось постояннымИ навсегда,Исчезло в плазменном сиянье…И он тогдаЗабудет тот закон, которыйПро все и вся,И удивится, что так скороОгонь иссяк,И не услышит, но учуетДалекий звон,Поймет, что пустота врачует,Увидит он,Что завершается закатомИ Судный день,Что на стальные зиккуратыУпала тень,Вернулись птицы, рыбы, звери,И ветер чист,Достанет из котомки перьяИ белый лист,Заметит неба ромбик синийСквозь облака,И зваться будет он отнынеИ впредь – Лука,И ощутит любовь и силу,И Божий дар,Поймет, что время возвратилосьИ что пожар,Спаливший Мир, подобно Трое,Внезапно стихИ что Пришествие ВтороеСложилось в стих.

«Чем дольше я живу на свете…»

Чем дольше я живу на свете,Тем меньше верю в чудеса.На нашей суетной планетеПолжизни – это полчаса.Заранье путь нам уготован,Чьего-то замысла рабам,Не зря придумал ван Бетховен:«Пабабабам, пабабабам»…Ничто не ново в этом мире,Ничто не вечно под луной,Никто нигде не мыслил шире,Чем Заратустра или Ной.Все непременно повторитсяРефреном страшным и простым.И снова в дверь судьба стучится:«Тыдыдыдым, тыдыдыдым»…И небо кажется с овчинку,И всякий вздор идет на ум,Но все-таки поставь пластинку —«Тудудудум, тудудудум»…И снова жизнь полна цветенья,Весны, любви, прекрасных дам,И божества, и вдохновенья,«Тадададам, тадададам»…

«Хочу скорее в ноосферу…»

Хочу скорее в ноосферуЗа струйкой дыма светло-серой,Умчусь бумажным человечком,Сгорев в огне пасхальной свечки,Сквозь крышу, в небо, в постоянство,Вдыхая время и пространство,Подальше от переживаний,Любовей, разочарований,Туда! К фантазиям, идеям,Героям, гениям, злодеям…Там вместе все, что не совместно,Едино все и, если честно,Никто не думает о ВечномИ не стремится с каждым встречнымВступать в полемику пустуюО смысле жизни, ибо всуеМы столько раз пытались тщетноЕго найти, что незаметноДошли до «жизни после смерти»,А в ней, конечно, уж поверьте,Нет ни вопросов, ни ответов,Ни правил, ни авторитетов;Ну разве только Аmadeus…Хоть я давно уж не надеюсь,Что Lacrimosa не напрасна,Что звуки могут быть прекрасны,Вода чиста и люди братья,Любовь – не то чтобы занятье,А все-таки огонь желанья,В котором я без колебаньяСгорю и – прямо в ноосферуЗа струйкой дыма светло-серой.

«Рядом с девушкой в шубке из крашеной норки…»

Рядом с девушкой в шубке из крашеной норкиНа февральском морозе, не чуя конечностей,В безнадежной тоске по трамваю восьмеркеДумать не о чем, кроме как о бесконечности.Вероятней всего, что по чьей-нибудь шалости,По халатности, глупости или по беспечностиВосьмерка набок упала от усталостиИ стала символом бесконечности.Бесконечность «до» и бесконечность «после»,Разделенные ожиданием восьмерки трамвая,Стремительно сближаются и встречаются где-то возлеКреста или камня у дорожки, с края,Без ограды, под той стареющей липой,Что изредка слышит нарушающий молчаниеЗвук, что-то между вздохом и всхлипом,Застревающий между суффиксом и окончаниемВ слове «единственный», которое снежинке тающейВлажно шепчут красивые красные губы,Сложенные в знак бесконечности и мерцающиеИз плотно запахнутой норковой шубы.