Кружение незримых птиц

Уехать из Москвы означало выпасть из привычного измерения, из родного воздуха, из гнезда, из уютной, знакомой до мельчайших подробностей жизни.

Отъезд из Москвы означал наличие другой реальности, никак не пересекавшейся с той, откуда ее выдирала, с мясом и кровью, наступающая жизнь, не оставляя ей лазейки для возвращения, не даря средства для заживления ран.

В новой реальности, в незнакомом измерении ее не ждало ничего, кроме лямки повседневной работы, не обещавшей никакой отрады ни уму, ни сердцу.

Лямку учебы тоже приходилось тащить ежедневно и желательно без сбоев, но учеба окрыляла и приподнимала над действительностью, дарила некую неясную, но возвышенную цель, возбуждала; была, скорее, увлекательной интеллектуальной игрой, требовавшей азарта и сосредоточенности только на ней.

Теперь крылья эти опали, разлетелись в прах, а отъезд из Москвы доказывал, что они утеряны навсегда, что в провале другой реальности, разинувшем свой зев под ее ногами, ничего, кроме повседневности, и не будет, придется барахтаться в ней до конца жизни, имея одну лишь низменную цель – обеспечить свое существование, – позабыв о том душевном подъеме, который она испытывала все годы учебы.

Она ходила по Москве, ловила контрамарки и «лишние билетики» в театры, вдыхала запахи свежего хлеба и сдобы в булочной Филиппова, запах кофе в Чайном домике у Главпочтамта, запахи московского неба, московских берез, запах речной воды при катании на речном трамвайчике…

И цепенела все сильнее.

Все дальше уходила от нее Москва.

Она уже была чужой здесь, уже потеряла право на эти улицы, эти витрины, кресла в театральных залах, на запахи и звуки. Москва уже отринула ее, и она ходила туда и сюда воровато, чувствуя за собой какую-то вину, понимая, что пользуется чужим, не своим, краденым.

Москва уходила, отворачивалась, не помнила о ней.

Она цеплялась за эту уходящую громадину, не в силах поверить, что их роман пришел к завершению, как приходит к завершению любой роман на этом свете.

Душа ее цепенела от этого открытия.

И никак не хотела поверить в необратимость конца.

7. Цирк

В ту осень они с мамой жили вдвоем. И часть зимы тоже. Бабушка уехала к своему младшему сыну, брату мамы, и забрала с собой младшего внука, брата девочки.

Жить вдвоем с мамой оказалось не очень весело, тем более что осень и зима были на редкость дождливые, в доме устойчиво держался сырой холод, печку мама топила только придя с работы, и девочка весь день проводила одна в неуютном одиночестве.

Она попробовала однажды самостоятельно разжечь огонь в печи, но только зря извела растопку, мама вечером очень ругалась.

Девочка вообще была плохо приспособлена к жизни без бабушки.

То она у керосинки не в ту сторону крутила колесико, и фитиль выпадал в резервуар с керосином, то задремывала, пока грелся обед, отчего гречневый суп превращался в кашу с вкраплениями подгоревшей картошки, ужасно соленую, и мама опять ругалась…

Пришлось идти на хитрость и не греть еду, а поедать жареную картошку холодной и запивать ее холодной водой. Ну, или заедать мандаринами: их всегда дома было много, целые ящики.

Правда, девочка нашла крупный плюс в отсутствии бабушки: можно было читать во время еды, главное – вовремя сунуть книгу в шкаф и не забыть запереть его застекленные дверцы, потому что к Мопассану и сказкам Шехерезады мама строго-настрого запретила прикасаться. Ключик, несмотря на запрет, тем не менее в дверце шкафа торчал постоянно, видимо, мама считала, что дочь не решится нарушить ее приказ – и как же, получается, она ошибалась!

Кроме ущербного быта и дождей осень ознаменовалась открытием цирка, что очень оживило культурную жизнь и города, и девочки.

Программа менялась каждые две недели, и каждые две недели мама водила дочь на представление.

Они встречались возле цирка, потому что приехать после работы домой мама не успевала: она работала в центре, до цирка ей было идти минут пять, не больше.

Они приходили одними из первых и видели, как униформа готовит арену – граблями разравнивает опилки или покрывает их ярко раскрашенными щитами, как проверяют лонжи и трапеции, как оркестр рассаживается по местам. Наконец раздавались первые аккорды марша и начинался парад-алле.

Девочка сидела тихо, держа на коленях пальто, смотрела на девушек-гимнасток, внутренне сжимаясь всякий раз, когда те, отпустив трапецию, летели к вытянутым рукам партнеров, висящих вниз головой.

Радостно хохотала навстречу облаку звонкого лая, с которым на арену вылетала орава мелких собачонок и начинала свои фортели: прыжки, сальто, танцы на задних лапках, катание в тележках мартышек, одетых в платьях и пиджачные пары.

Дрессированные медведи ей тоже нравились: они, казалось, с удовольствием ездили на велосипедах, роликовых коньках и самокатах, качались на качелях и танцевали в обнимку с дрессировщиком.

Так же радостно выглядели собаки побольше, игравшие в футбол и азартно гонявшиеся за воздушным шариком, служившим им мячом, покуда в пылу сражения кто-нибудь из них не прокусывал его.

Хороши были и наездники – особенно один из них произвел на девочку неизгладимое впечатление.

В отличие от целых банд джигитов, наполнявших здание цирка дикими вскриками, свистом и одобрительными хлопками, он работал один.

Был он высок и бледен, всегда одет в черное, и лошадь у него была вороная – с широкой спиной и сухой головой.

Стоя на спине своей лошади, он проделывал разные акробатические штуки, покуда она ровной рысью круг за кругом, ни разу не сбиваясь с ноги, все бежала и бежала вокруг арены.

В цирке гасили огни и, невидимый в темноте, человек в черном на черной лошади начинал жонглировать факелами и прыгать сквозь горящее кольцо, которое спускалось на канате из-под крыши цирка.

Девочка, затаив дыхание, следила за этой феерией и испытывала нечто вроде влюбленности в человека, приглаживавшего рукой светлые волосы, растрепавшиеся после поклонов.

Лошадь тоже кланялась, припадая на передние ноги, а затем они оба уходили за кулисы – тут и начинался антракт.

Публика побогаче шла в буфет, уходила и мама – выкурить папиросу в туалете.

Девочка жевала бутерброд с колбасой, который мама доставала из своей сумки, потом грызла яблоко, следила, как на арене вырастает клетка для тигров или львов, и думала о том, что лучше бы еще раз выступил фокусник, потому что в первом отделении она не успела увидеть, откуда берется аквариум с водой и крякающей уткой под красивым шелковым платком, которым фокусник накрыл совершенно пустой цилиндр, составленный из разноцветных колец, – он ведь сам его и составил, еще и руку в него просунул, чтобы показать, что цилиндр пуст.

Непонятно, как он это делал?!

И непонятно было пребывание на арене молодой женщины, полуодетой в струящийся шелк, которая абсолютно ничего не делала, только красиво ходила вокруг фокусника и показывала на него публике рукой, хотя публика и так смотрела на артиста во все глаза, пытаясь определить, в каком месте ее обманывают.

Музыкальные эксцентрики тоже нравились девочке, они смешно дули в тромбоны ноздрями, играли на скрипках, летая под куполом на лонжах или прыгая на батуте, – девочка завидовала их умению играть на разных инструментах и той легкости, с которой они балансировали то на бутылках, то на проволоке.

Женщину-змею она не любила, да и ту, что, лежа на спине, подкидывала ногами разные предметы, – тоже: обе они казались девочке скучными и непристойными одновременно.

Честно говоря, ее и акробатки смущали тоже. Ей казалось неприличным, что вся публика в цирке видит их трусы, плотно обтягивавшие увесистые зады, и она старательно отводила глаза от девушек, когда те с равнодушным видом лезли по веревочным лестницам на площадки, схожие с корабельными клотиками (девочка была начитана и полна аллюзий).

Она предпочла бы этим странным номерам что-нибудь менее двусмысленное, но только не дрессировщицу голубей: несмотря на ее пышное, как у феи, белое платье, номер оказался нудным до зевоты, каким-то приторным и излишне жеманным, собачки были лучше.

А однажды в программе участвовал человек, поднимавший тяжести, и он поднял целый грузовик, в кузове которого сидело пять или шесть человек!

Девочка в ужасе ждала, что у него сейчас «жила лопнет», как она прочла у Горького – про человека, поднявшего что-то слишком для него тяжелое и болевшего потом всю жизнь, – но все обошлось, силач отхватил свою порцию оваций, а девочка смогла перевести дух.

Господи, как ей нравились эти громадные полосатые кошки!

Львы оставляли ее равнодушной, но тигры…

У них были такие рожи, что девочке хотелось иногда пролезть сквозь решетку и трепать огрызающихся зверей за уши и холки, чесать им подбородки, гладить и теребить.

Собственно, так и вела себя невысокая женщина в черном костюме и с хлыстом в руке.

Она переступала по опилкам арены ногами, обутыми в черные ботфорты, и была похожа на Аллу Ларионову из фильма «Двенадцатая ночь» – девочка ей очень завидовала!

Тигры огрызались, замахивались на свою госпожу лапами, но в целом их поведение не слишком отличалось от поведения кошки Читы, которая, хоть и любила лежать на коленях у девочки, когда та читала, сидя на низенькой скамеечке возле натопленной печки, все же держала ее в черном теле, спуску не давала, и у девочки вечно были расцарапаны руки – следствие ее неоправданно развязного поведения с маленькой самолюбивой хищницей.

Девочка хотела бы стать укротительницей, но знала, что этому не бывать: у нее не было «куража».

Об этом необходимом каждому дрессировщику качестве она вычитала в одной из многочисленных проглоченных ею книг, трезво оценила себя с этой точки зрения и поняла, что навсегда останется благодарным и восхищенным зрителем.

Лет через двадцать, правда, станет ясно, что интерес и восхищение перед дрессурой исчезли, а на смену им пришли жалость к бедолагам-тиграм и неприязнь к человеку, вынуждавшему их делать противоестественные для зверей вещи, и тогда выросшая девочка с грустью поймет, что ее цирк исчез навсегда.

Но до этого дня еще нужно было дожить, а пока тянулась и тянулась хмурая осень, плесневел хлеб, листы учебников и тетрадей перестали шуршать, холодная картошка вызывала жажду и ощущение сиротства, мандарины не утоляли томления сердца, а в центре города, довольно далеко от дома, где девочка училась жизни в одиночестве, над зданием цирка каждый вечер вспыхивали зазывные огни.

Через две недели девочка опять пройдет под их сияющей аркой.

Через две недели в честь ее визита оркестр опять сыграет свой марш.

8. Одновременно

Странно, но природе, казалось, был известен человеческий календарь.

Еще тридцатого или даже тридцать первого августа зной дрожал над разогретым асфальтом улиц и серым песком пляжа, а уже первого сентября утро вдруг оказывалось прохладным.

Прохлада бесшумно втекала в комнату через открытое окно, забранное сеткой от комаров, заставляла отбиваться от ее узких свежих ладоней, гладивших лицо и изгонявших последний сон, ежиться и свертываться калачиком под простыней; в результате девочка смирялась и сердито поднималась с постели задолго до будильника.

Взрослые считали, что это она так волнуется из-за начала очередного учебного года, что ей надоели каникулы и хочется поскорее начала занятий.

Каникулы, таки да, отчасти надоедали, но просыпалась она именно из-за перемены погоды.

Днем все еще бывало жарко, но утра становились все прохладнее и все дольше прохлада задерживалась на улицах города, отнимая у жары ее законные полуденные часы, покуда та, теснимая неотвратимо свежевшим воздухом, не отступала в края, где о свежести и прохладе ничего известно не было и где можно было переждать их ежегодное вторжение в иные пределы.

Девочке и в голову не приходило объяснять все это взрослым, они могли думать по ее поводу что заблагорассудится, главное, сама она знала, что природа следит за календарем людей и старается придерживаться установленного им порядка.

Установленный календарем порядок означал, что наступала осень, лету полагалось сдаться, его праздник приходил к концу, а девочку ждали долгие будни, что было правильно и справедливо: осень, зима, плохая погода, слякоть, сырость были несовместимы с понятием праздника или выходного дня. Только и оставалось зимой, что учиться, поэтому недовольства наступлением осени девочка, как другие дети, не испытывала никогда.

Она привычно выходила из дома и решала, какой дорогой идти в школу, просто витязь на распутье!

Короткая дорога – через дворы – использовалась в плохую погоду или при недостатке времени, ее черед наступит позже, а пока держались хорошие дни и просыпаться утром было легко, девочка ходила в школу по улице, идущей параллельно морскому берегу.

Солнце уже встало, но еще не поднялось высоко, не слепило глаза.

Казалось, оно выбралось на берег после купания и роняет капли соленой воды, которые, упав назад в море, образовали светящуюся сеть, через которую тусклым жемчугом слегка голубела морская гладь.

Время позволяло девочке не спешить, она шла нога за ногу и думала о том, сколько детей разного возраста сейчас идут, как и она, в школу – кто-то в том же направлении, кто-то – туда, кто-то – оттуда, а другие и вовсе наоборот.

Немногочисленные взрослые шли по той же улице на работу. Одни обгоняли девочку, другие шли ей навстречу, и она думала, что ведь и взрослых, идущих на работу, сейчас по всей Земле тоже очень много.

Тут она стала думать, что разбудившее их Солнце откуда-то ведь ушло, и там, значит, наступила ночь, а это означало, что одновременно с ней, идущей в школу, и со взрослыми, идущими на работу, где-то, откуда ушло Солнце, дети и взрослые легли или ложатся спать.

«Но и на работу тоже кто-нибудь идет – ведь некоторые взрослые работают в ночную смену, – подумала девочка, – а кто-то идет с работы, если он во вторую смену работал. Только дети никуда не идут, ночных школ для детей не бывает».

Но тут же она подумала, что есть места, где утро наступило на несколько часов раньше, и там уроки в школах вполне уже могли закончиться! И вот странность: она идет в школу, а те дети одновременно с ней идут из школы домой!

И не только идут. Не всем везет жить недалеко от школы или работы, многие вынуждены ездить, и потому сейчас, в эту самую минуту, когда она идет по улице, вьющейся вдоль моря – правда, высоко над ним, потому что город стоит на высоком берегу, – совершенно не спеша, ее обгоняют, но тоже не спеша, просто в силу того, что у них ноги длиннее, взрослые, а другие взрослые идут ей навстречу – и тоже не спеша! – миллионы других девочек, мальчиков и взрослых едут в школы и на работу в автобусах, троллейбусах, трамваях, электричках, поездах метро и надземки… какой там еще транспорт бывает? – рикши? – девочка засмеялась своим

мыслям, вызвав недоуменные взгляды встречных взрослых.

Кого-то на машине родители в школу везут, а кто-нибудь едет верхом на лошади или в телеге. На собаках и оленях, наверное, еще рано, наверное, снег еще не выпал, все же только первое сентября, рано снегу выпадать.

И ведь не только на работу или в школу идут и едут люди.

Кто-то идет за покупками, а кто-то уже тащит домой полные сумки.

Кто-то спешит к началу спектакля, а кто-то возвращается с концерта домой или идет в ресторан, кто-то в этот самый момент открывает дверь гостям – у него день рождения, а кто-то опаздывает на поезд-пароход-самолет: едет в отпуск или командировку.

И сколько-то поездов, автомобилей, кораблей и самолетов сейчас, в данный момент несутся по земле, воздуху и воде в разных направлениях по всей Земле.

И сколько-то людей сейчас, в данный момент наклоняются, чтобы выкопать из земли картошку, срезать колосья, коснуться кончиками пальцев рук кончиков пальцев ног, сорвать цветок, поднять найденную монету.

Подпрыгивают на батуте, лезут на дерево, на скалу, на крышу дома, на рожон.

Откусывают кусок хлеба, вонзают зубы в шашлык, грызут морковку, орехи, пьют молоко, чай, водку, кофе, холодную воду.

Лежат в ванне, стоят под душем, ныряют в море, озеро, реку.

Смеются, плачут, доверительно шепчут друг другу на ухо, возмущенно кричат, отворачиваются друг от друга, затыкают уши, смотрят в темное окно вагона, в газету, в книгу, на пяльца с вышивкой, на рисунок, полощут кисточку в воде, разминают глину и пластилин, точат карандаш, нож, набирают чернила в авторучку, вдевают нитку в иголку, резинку в трусы.

Зажигают под сковородкой газ, разжигают костер, закидывают удочку, вытягивают сеть, снимают одежду, пену с бульона, копию с документа, повязку с раны.

И движутся, движутся, движутся – идут, бегут, едут, плывут, летят – в одном направлении с девочкой, навстречу ей, перпендикулярно, под углом, туда, сюда, оттуда, отсюда, из-за угла и за угол, сзади и вперед, слева и наискосок, вверх и вниз, по диагонали и насквозь.

Они говорят, кричат, шепчут, смеются, рыдают, восклицают, декламируют и тараторят – гул стоит над Землей от их голосов. Интересно, можно было бы уловить все эти звуки, собрать вместе и услышать общий голос всего человечества, звучащий в данный момент?

Девочка представляет себе, как мог бы звучать этот общий голос, в котором, конечно, были бы слышны выстрелы и взрывы, грохот обвалов и камнепадов, гроз и штормов, плеск дождей и вой ветров – это ведь у нас здесь сейчас тишина, прохлада и жемчужно-голубая благодать, расцвеченная розовой зарей, а где-то землетрясение, может быть, происходит в эту самую минуту или вулкан извергается, шторм колотит в берег, ревут маяки, ревут слоны, рычат тигры и львы, блеют козы и овцы, коровы мычат, входя в воду реки или пруда, гогочут гуси, собираясь лететь в Египет, журавли из-под облаков курлычут «до свидания» родным болотам, и над всей этой симфонией серебристыми рыбами плывут с рокотом самолеты, наматывая на шар планеты нити своих маршрутов.

И летит по ветру осеннее золото листвы, летят по проводам телеграммы, несутся точки-тире морзянки, радиоволны несут в своих концентрических объятиях звуки музыки и речи, белая занавеска полощется в открытом окне, распахнуты миллионы окон и балконных дверей, миллионы занавесок полощутся белыми флагами, признавая капитуляцию людей перед временем и календарем, перед осенью и началом дня, перед ночью и холодными звездами над головой.

Нашу капитуляцию перед жизнью, которую все мы признаем одновременно.

Что бы мы там себе ни думали, идя нога за ногу в школу тихим утром первого сентября.

Елена Моргунова

г. Москва

Родилась в Обнинске. Закончила Тарусское художественное училище. Член Союза художников России и МОСХ. Выпустила два поэтических сборника: «Рисует время» и «Невод в небе».

Из интервью с автором:

Живу творчеством. Свои стихи иллюстрирую собственными художественными работами. Моему внутреннему состоянию свойственна система философских символов: дерево – воплощение бессмертия и соединения женского и мужского начал, раковина улитки – знак дома и независимости от окружающей действительности, птица – обозначение свободы и творческого поиска. Поэзия и живопись для меня взаимопроникают друг в друга и создают единый пласт удивительного мира.

© Моргунова Е., 2018

Снегопад

С утра идет предновогодний снег.В порывах ветра он берет разбегКружением внезапным в переулках.Его искристая, бегущая волнаЛишает цветности сутулые дома,О стекла окон ударяясь гулко.Высокие деревья во дворахКачают сонно на своих ветвяхЗастывшее в полете долгом небо.И выброшенный кем-то табурет,Оставленный в сугробе, тянет след.И исчезает медленно. Как не был.Мир заполняет белый снегопад.И привлекает любопытный взглядПрохожего – заснеженная баба.Холодная, как мартовский сквозняк,Застывший в ее взгляде, и никакНе стать из снежной ей живой и слабой.Чтобы руками нежными обнятьТу девочку, которая опятьЕе слепила весело и быстро.И вместе ждать весны и понимать,Что значит подрастать и расцветать,И ждать любви, и наполняться смыслом.Пророк и рыбаПо жизни рыба движется с потокомМорей и рек. Холодная всегдаСкользит беззвучно, быстро, без следа.Течению послушная. Во многомПохожая на удлиненный глаз,Прозревший вдруг в потустороннем мире,Подвластная неодолимой силеСетей и рыбаков, живущих в нас.И говорим мы: «Холоден, как рыба,Пронырлив и безгласен, деловит.Как рыба – нем, как рыба – плодовит…»Неполный список разных качеств. ЛибоМы, птицам противопоставив рыб,Впускаем их в космическую зонуНа нижний ряд и помним про ИонуПророка, да не будет он забыт.Пророк и рыба. Слово и молчанье.Одно в другом и скрыто до поры,Пока их поглощенные мирыНе оттолкнут друг друга в мирозданье.И рыба тихо выплывет на свет,Откроет рот и выпустит пророка.И будет много жизненного сокаЕму отпущено до окончанья лет.Так в третий день он выйдет к жизни новойИз чрева рыбьего, похожего на склеп,Что в царстве мертвых. Каждый в свой моментПоследует за спасшимся Ионой.

Последний единорог

Белые птицы тревожной стаейКружатся над болотом.Скачут всадники вслед за псами —В самом разгаре охота.Азартно вскинув резные ружья,Спешат, пока не остылаПод крики, разбросанные натужно,Их боевая сила.И рвется голос, молящий БогаО помощи и защите.Голос убитого единорогаПоследнего. Не ищитеЕго пугливой прекрасной стати.Лишь девушкам на рассветеЯвляется он, и их пальцы гладятУснувший в ресницах ветер.

В цирке

М. Б.

Мелькают руки лицедея,Летят волшебные шарыИ, взгляда оторвать не смея,То радуясь, то холодея,Включается в процесс игрыСерьезный человек из зала.Он смотрит жадно и смеясь,Вдруг понимает – смеха мало.И выкрикнув азартно «Браво!»Встает, в поклоне наклонясь.А рядом, вовсе не серьезный,Смешливый и седой старикСледит за лицедеем слезноИ понимает вдруг, что поздноРебенком быть, как он привык.Гремит оркестр и клоун яркийГримасничает и орет,Когда его огромной палкойДругой колотит, он подаркиЕму за это подает.И снова, словно по программе,Высокий юноша с тоскойВдруг замирает в душном зале…Танцует девушка на шареИ машет не ему рукой.

Песня старого дома

Кто-то любит сладкий пирог,Кто-то славу и звон монет.Я люблю красивый восходИ горячий солнечный свет.Птиц люблю. Они гнезда вьютНа моих усталых плечахИ до ночи поют, поютО морях поют и ветрах.А меня отпускает страхОдиночества. Очень давноЯ покинут, и в диких цветахУтопает мое окно.Прогоняю печаль долойИ деревья, танцуя вальс,Окружают меня стенойИ с меня не спускают глаз.Заключается в них пейзажБесконечных дорог, холмов.Я отправиться к ним сейчас,Как и раньше, готов, готов.Чтобы в красочность городовОкунуться и разыскатьТех, кого потерял мой кров,И вернуть. И обнять, обнять.До безжалостных холодовВозвратиться вместе назад.Но нельзя – под тенью половЯ храню драгоценный клад.И решает это укладМоей жизни. Поверь, поверь.Я отдать его буду радПостучавшему в мою дверь.

Ночлег

Под деревом, раскинувшимся в небо,Паломница спала, но отдых не былНаградой в завершении пути.Замерзшая, голодная, худая,В листве осенней мягко утопая,Шептала тихо: «Господи, прости…»И видела, как в рубище колючемС ладони на ладонь песок зыбучийПересыпает грустный человекИ смотрит на нее. Она проснулась.Перекрестилась. Сонно улыбнуласьИ вновь уснула, помолясь за всех.А за дорогой, в маленьком селенье,В своих домах уснувшие сопелиОдносельчане сытые в тепле.Никто из них паломнице убогойНе разрешил переступить порога,Не разрешил остаться на ночлег.Под образами, что в углу висели,Лампады с тихим треском догорели.Там, где раскрашенный пылился Бог.Всем снились монолитные ворота.Закрытые. За ними плакал кто-тоИ не пускал пришедших на порог.

Золотой ангелок

Проплывает река надо мнойИ качается небо.Где-то там высоко над рекойТам, где я еще не был.Дно струится песком и травойВ бесконечном движенииНад моей золотой головойИ крылом в отражениях.Я когда-то стоял на столеВ чьем-то ласковом доме.И слегка прикасалась ко мнеТень горячей ладони.На которой сидела светясьПтица синяя счастья.И по дому протяжно лиласьЕе песня-причастие.И я слышал волнующий смехЗа стеной, на рассвете.Свою радость скрывая от всех,Зная, что не заметят.Я смешной золотой ангелок,Купленный в магазине,Уберечь от беды разве могПтицы пение синей.И течет надо мною река,И качается небо.Где-то там высоко в облакахТам, где я еще не был.

Запретный плод

На фоне небесной далиЗастыли единым кускомДва тела. По вертикалиКасаясь друг друга виском.Мужчина и женщина. Где-тоЗовет их по имени Бог,Когда поливает светомЛазурный небесный мох.И прячется за ветвямиВ его первозданном садуЗмей-искуситель с глазами,Похожими на звезду.В них зыбко дрожит отраженьеДерева Жизни и следДьявольского уменьяВсе обратить во вред.Он шепчет: «Не будет болиОт наготы и стыда.Все будет по Божьей воле,А по моей никогда.Яблоко съешь – узнаешьСекреты добра и зла.Много не потеряешь,А обретешь сполна.Станешь почти богиней.Научишься управлятьМужчинами и гордыней,Чтоб Рая не потерять.И женщина без раздумийСрывает запретный плод.Не зная, что надоумилНе тот, кто в Раю живет.