Для закономерного обоснования просрочки необходимо, чтобы должника настоятельно попросили исполнить свое обязательство, а он без причины это не сделал. Поэтому просрочки нет, когда сам долг признан, но не установлен его размер, далее, когда сам долг следует считать сомнительным. Если, стало быть, должник, которого настоятельно просили, доводит дело до предъявления иска, то предположение просрочки зависит от обстоятельств. Ее следует предположить, если он отказывается исполнить без причины или по явно несостоятельным причинам, лишь бы задержать противную сторону; не следует – когда он называет причины задержки, благодаря чему исключается предположение противоправной воли, сознательной неправоты[124]. Таким образом, тот, кто отрицает обязательство, утверждая, что он ничего не знает о своем обязательном деянии, не избежит упрека в просрочке; иначе, когда наследник сомневается в действиях своего наследодателя или когда иск оспаривается с помощью эксцепции[125]. Эти различия подтверждают утверждавшееся выше сходство просрочки и mala fides. В случае личных исков можно вообще предположить, что любое фривольное (предпринятое с осознанием неправоты) ведение процесса ответчиком всегда предполагает просрочку или по меньшей мере теперь ее обосновывает.

Поэтому можно утверждать, что едва ли именно литисконтестация будет обосновывать просрочку, зато она обычно либо существует уже ранее, либо возникнет позже, в самом крайнем случае, правда, со вступлением в силу решения. Даже в редком случае, когда истец до процесса не делает никакого внесудебного напоминания должнику, часто инсинуация иска, поскольку в ней содержится напоминание, может обосновать просрочку; при этом литисконтестация будет реже приниматься во внимание.

Совершенно в этом смысле Папиниан говорит о фидеикомиссах[126]. В большинстве случаев, говорит он, фидеикомисс будет ясным и понятным, и тогда просрочка должна обычно начинаться уже до процесса – с внесудебного напоминания. Если же действительность и размер фидеикомисса вызывают сомнения (поскольку, например, надо учесть вычет Фальцидиевой четверти), тогда просрочка будет начинаться по крайней мере с вступления в силу судебного решения. В этом обзоре возможных случаев он вообще не упоминает литисконтестацию, так что этот момент он вовсе не считает моментом, важным для обоснования просрочки; он даже не упоминает предъявление иска, поскольку, несомненно, предполагает обычный в подобных случаях ход событий – внесудебное напоминание.

Следовательно, каким бы распространенным ни было утверждение новых авторов об общем и обязательном начале просрочки с литисконтестации, оно все же отнюдь не обосновано ни характером относящихся сюда отношений, ни источниками римского права[127]. В этом отношении немного иначе дело обстоит с mala fides.

В. Mala fides

Встречаются два фрагмента у Ульпана, в которых, кажется, mala fides настолько определенно называется необходимым и неотделимым следствием чисто правового спора, что нацеленное на это же утверждение многих новых авторов находит в них кажущееся оправдание[128]:

1) «post litem contestatam omnes incipiunt malae fidei possessores esse: quinimo post controversiam motam»[129];

2) «ex quo quis scit a se peti… incipit esse malae fidei possessor… si scit… puto debere: coepit enim malae fidei possessor esse»[130].

Эти фрагменты стали очень важными вследствие того, что оказали решающее влияние на развитие правовой теории в Новое время, однако при этом вообще осталось незамеченным то, что их необходимо привести в соответствие с общими принципами, а также с множеством совершенно иначе звучащих фрагментов римского права. Зато в тех фрагментах нашли кажущееся оправдание два странных мнения: во-первых, mala fides – это общий результат чисто правового спора; во-вторых, сведение этого результата, а также некоторых других от литисконтестации к моменту, когда ответчик узнает о притязании. Оба мнения требуют тщательной проверки. Первое по своим практическим результатам было менее существенным – отчасти потому, что многие эффекты mala fides и без того совпадают с эффектами литисконтестации, отчасти потому, что отдельные эффекты обычно регулируются особыми, не вызывающими сомнений предписаниями. Результатом второго, напротив, было то, что почти все новые авторы посчитали, что уже само римское право некоторые самые важные эффекты правового спора больше не связывало именно с литисконтестацией, хотя и в этом предположении снова встречаются самые разные мнения.

а) Mala fides как общий результат чисто правового спора.

Такое утверждение мы вынуждены решительно отвергнуть прежде всего согласно общим рассуждениям. Недобросовестность сознания, как это уже было отмечено выше, является чистым фактом, который можно установить только по обстоятельствам каждого отдельного случая и нельзя вывести из общего существования чисто правового спора. Таким образом, она часто может существовать до начала правового спора, часто отсутствовать в ходе всего процесса, что станет более понятным благодаря принятию во внимание того, что ответчик ведь может быть осужден несправедливо, а в этом случае, несомненно, он не будет обладать недобросовестным сознанием. Следовательно, связь с литисконтестацией не имеет никаких внутренних оснований[131], и она, стало быть, могла бы обосновываться только фикцией злого умысла – самой опасной и самой произвольной из всех фикций, след которой не встречается ни в одном другом месте.

Совершенно в таком духе Павел разрешает этот вопрос в отдельном случае[132]. Когда после литисконтестации случайно гибнет вещь, которую требуют с помощью hereditatis petitio или виндикации, то возникает вопрос, должен ли ответчик как таковой безусловно возмещать это. Согласно словам вышеприведенного решения Сената, это можно было бы допустить в случае hereditatis petitio, и поэтому некоторые действительно это допустили, и даже в случае виндикации. Но Павел говорит, что всюду следует проводить различие между добросовестным и недобросовестным владельцами: недобросовестный должен отвечать за случайность, а добросовестный – нет, для чего он приводит следующее, очень понятное основание:

«Nec enim debet possessor aut mortalitatem praestare, aut propter metum hujus periculi temere indefensum jus suum relinquere».

Здесь совершенно четко признано, что добросовестный владелец не становится недобросовестным вследствие литисконтестации и что от него нельзя требовать перестать добиваться своего мнимого права[133].

Я попытаюсь разрешить или сгладить противоречие между приведенными фрагментами из Ульпиана и общими принципами и другими фрагментами.

Для этого прежде всего смогут послужить некоторые моменты, сами по себе правильные, а также немаловажные, но все же еще недостаточные для поставленной цели.

Во-первых, выше уже было отмечено, что некоторые результаты литисконтестации имеют много общего с результатами mala fides, и эта общность результатов могла, пожалуй, послужить поводом для не очень осторожного высказывания, что mala fides действительно связана с литисконтестацией. Такое объяснение применимо к некоторым, до сих пор еще не упоминавшимся фрагментам[134]; его явно недостаточно для абсолютных высказываний Ульпиана.

Во-вторых, относительную mala fides все же можно допустить в качестве результата литисконтестации. Ведь даже если ответчик твердо уверен в своем праве, он все же не может скрыться от возможности проиграть процесс. Поэтому если путем отчуждения или потребления вещи он умышленно ставит себя в положение, в котором невозможно выполнить возможное присуждение, то в этих действиях (даже если не в продолжении самого владения) заключается недобросовестность, поскольку в иске он должен был увидеть требование воздержаться от подобных действий[135]; из-за них, если он все же их совершает, он впадает в mala fides[136]. Именно в этом отношении Ульпиан действительно приписывает изначально добросовестному владельцу ответственность, аналогичную praedo, начиная с момента литисконтестации[137]. И все же даже правильности этого замечания недостаточно для объяснения абсолютного утверждения Ульпиана, что любой ответчик действительно является недобросовестным владельцем начиная с момента литисконтестации[138].

Настоящее решение затруднения заключается в особом характере правоотношений, с которыми мы здесь – в случае иска о наследстве – имеем дело и к которым обращаются как решение Сената императора Адриана, так и Ульпиан в приведенном фрагменте.

В решении Сената Адриана (Sc. Juventianum) говорится непосредственно только о hereditatis petitio фиска о caduca hereditas и при этом в нем говорится о двух видах ответчиков: о добросовестном владельце и наряду с этим о таких, qui bona invasissent, cum scirent ad se non pertinere, которых древние юристы обычно называли «praedones». В большинстве случаев под этими praedones понимают обычных воров или разбойников, что совершенно неправильно. Напротив, взаимосвязь тут следующая.

Согласно древнему римскому праву, вообще любому лицу разрешалось самостоятельно взять себе наследственные вещи, которыми еще не завладел наследник, и сделать их своей собственностью благодаря одногодичному приобретению в силу давности. Этим странным институтом права намеревались побудить наследника к быстрому вступлению во владение наследством[139]. Подобные же владельцы обладали двусмысленным характером и располагались в известной степени посередине между добросовестными и недобросовестными владельцами. Они знали, что не обладают как истинные наследники действительным на данный момент правом на вещи (cum scirent ad se non pertinere), но они все же действовали в силу общего законного права; они могли полагать, что никто не захочет вступить в права наследования, да и у них была перспектива стать через весьма короткое время настоящими собственниками путем приобретения в силу давности. Их положение стало еще путанее и сомнительнее из-за того же распоряжения Адриана, потому что теперь истинный наследник даже после окончания приобретения в силу давности мог потребовать наследственные вещи посредством своего рода реституции[140].

Положение, а особенно сознание подобных владельцев должно было в корне изменяться вследствие предъявления иска. Возможное до тех пор мнение, будто никто не захочет принять наследство, не исключалось даже этим новым распоряжением. Но как только истец (будь то наследник или фиск) выступал против них, прекращалась существовавшая до тех пор половинчатая добросовестность их сознания, и отныне они становились на самом деле недобросовестными владельцами в полном смысле этого слова. И это изменение должно было наступать не с момента литисконтестации, а как только они узнавали о действительном предъявлении иска.

То, что в решении Сената Адриана говорилось именно об этом своеобразном правоотношении, не вызывает сомнений благодаря нескольким фрагментам[141], и этим весьма просто объясняются приводившиеся выше абсолютные высказывания Ульпиана о mala fides ответчика, порожденной процессом. Вынужден признать, что не во всех фрагментах, сюда относящихся, явно и несомненно проводится различие только что названных разных видов владельцев. Но следует, пожалуй, принять во внимание, что мы знаем фрагменты решения Сената только в виде неполных выдержек у Ульпиана, а фрагменты Ульпиана – только благодаря неполным выдержкам компиляторов. Поэтому без ответа должен остаться вопрос о том, порождена ли двусмысленность имеющегося у нас высказывания, и особенно не всюду явное отличие действительно добросовестных владельцев от тех двусмысленных, изначально неточной речью авторов или неполнотой дошедших до нас выдержек.

Если согласиться с этим объяснением и одновременно с этим учесть, что названное своеобразное правоотношение полностью исчезло уже в Юстиниановом праве, то станет понятно, что приведенные фрагменты Ульпиана отнюдь не могут быть доказательством того, что mala fides является общим, применимым ко всем видам исков результатом литисконтестации.

b) Сведение результатов литисконтестации к моменту, когда ответчик узнает о притязании.

Это важное изменение высказывается следующими полностью понятными словами решения Сената Адриана, которых касаются объяснения Ульпиана[142]:

«Petitam autem fisco hereditatem ex eo tempore existimandum esse, quo primum scierit quisque eam a se peti, id est cum primum aut denunciatum esset ei, aut litteris vel edicto evocatus esset, censuerunt».

Это отличие от столь многих высказываний римского права объясняется следующими двумя обстоятельствами, абсолютно независимыми друг от друга.

Во-первых, совершенно своеобразным положением вышеупомянутого praedo, встречающегося только в случае hereditatis petitio, решительную mala fides которого следовало предполагать уже с момента, когда он узнавал о предъявлении иска. Мы только что подробно говорили об этом обстоятельстве.

Во-вторых, тем, что в решении Сената Адриана речь шла только об исках фиска о выморочном наследстве. Но эти иски фиска рассматривались не в обычном процессе обычными властями, где только и могла встречаться истинная литисконтестация, а extra ordinem служащими фиска, и поэтому, стало быть, нужен был суррогат литисконтестации (§ 257). Этот суррогат, который следовало устанавливать во всех экстраординарных процессах, был в этом случае самим решением Сената определен в том моменте времени, в который происходила либо denunciatio, либо evocatio litteris vel edicto; это было совершенно позитивным положением, которое отнюдь не следовало из общего характера экстраординарных исков (§ 257) и носило фискальный характер.

Оба только что названных обстоятельства, которыми можно удовлетворительно объяснить установление особого момента времени, отличающегося от литисконтестации, уже полностью чужды праву Юстиниана, и поэтому указанными фрагментами действительно невозможно доказать, что в духе Юстинианова права для некоего эффекта следует предположить иной момент времени, нежели момент литисконтестации.

Даже если не захотят признать предпринятую здесь попытку решения и ее результаты, все же никоим образом нельзя согласиться с тем, как большинство новых авторов обычно подходит к исследованным здесь фрагментам Ульпиана. Ведь в большинстве случаев дословное содержание этих фрагментов считается решающим, применимым вообще ко всем искам правилом новейшего права; вместе с тем игнорируется весьма большое число прочих фрагментов, которые прямо противоречат этому, поскольку в них литисконтестацию все еще признают решающим моментом для наступающих в ходе процесса эффектов. Но этот метод следует отвергнуть, как произвольный и некритический. Мало проку и в допущении того, что здесь выражено либо разногласие древних юристов, либо отношение нового права к отмененному прежнему правовому принципу. Ведь фрагменты, в которых литисконтестация названа решающим моментом, возникли отчасти в то же время, автором их является тот же Ульпиан, выдержками из которого хотят доказать, что вообще вместо литисконтестации был установлен другой и более ранний момент времени.

Если же попытаться здесь точно придерживаться буквы права Юстиниана, тогда осталось бы только следующее допущение. В случае иска о наследстве следовало бы – в отличие от всех остальных исков – допускать более ранний срок для возникновения материальных эффектов правового спора, а именно вместо литисконтестации уведомление о подаче иска, т. е. инсинуацию. Однако при таком утверждении следует согласиться с тем, что основанием этой особенности была не сущность самого названного иска, а исторические обстоятельства, которые давно исчезли в эпоху Юстиниана, так что ее сохранение в Дигестах в любом случае (даже если ей хотят придать силу практического права) следует считать некоторой непоследовательностью, в которой можно упрекнуть компиляторов[143].

* * *

Здесь было показано, какие колебания появились уже в высказываниях древних юристов вследствие особых исторических причин и как они распространились в новой юридической литературе, а в ней даже увеличились вследствие некоторых недоразумений. При этом весьма поучительно увидеть, какое влияние, в свою очередь, эта литература общего права оказала на новое законодательство, хотя здесь можно было свободно принимать те положения, которые отвечали внутренней необходимости.

Прусское земское право включило это учение в раздел о владении и трактует его следующим образом[144].

Там в таких же абсолютных выражениях, как это выше было показано в некоторых фрагментах Ульпиана о hereditatis petitio, правовому спору приписывается эффект, согласно которому ответчик ставится в положение недобросовестного владельца, а возникновение этого состояния предполагается с момента инсинуации иска, если только нельзя доказать недобросовестное сознание ранее.

§ 222: «Если невозможно установить более ранний момент времени недобросовестности владения, то им считается день, в который владельцу судом вручается иск».

Это высказывание дословно совпадает с учением многих новых романистов. Однако при разработке Прусского закона к этому предписанию пришли лишь постепенно. В одном из ранних проектов началом недобросовестности считали момент оглашения судебного решения. Против этого положения возражал Тевенар, утверждая, что любой неправомерный владелец может и должен признать свою неправоту по инсинуированному иску, а если он не захочет это признать, то такая «плесень» не заслуживает никакой пощады[145]. Суарец замечает на это: «Я полностью согласен с этим», но сразу ослабляет данное положение дополнением: «Впрочем, ведь иное, в зависимости от обстоятельств, определение момента возникновения недобросовестности остается на усмотрении судьи».

Итак, в духе этого последнего высказывания предписание в изданном проекте Уложения было сформулировано так[146]:

«Если не установлен более ранний или более поздний момент недобросовестности владения, то им считается день… вручения иска».

Тем самым инсинуации придали силу довольно безобидной и недействующей презумпции, и все отдали на усмотрение судьи. Однако и это снова вызывало большие сомнения: Гослер вместе с другими увещевателями утверждал, что убеждение представляет собой Internum, с чем не может согласиться законодатель, поэтому закон должен неизменно определить начало недобросовестности, а от альтернативы («или более поздний») следует отказаться[147]. Так и случилось в Прусском земском праве, как это показывает напечатанный выше фрагмент, в котором ранее предложенная презумпция отныне обрела характер абсолютного предписания, фикции mala fides, полностью совпадая с только что изложенными мотивами этого изменения. Но то, как мало это способствовало уверенному разрешению вопроса и ясным, твердым понятиям, показывает следующее высказывание Суареца[148]. Он различает три возможных состояния сознания владельца: 1) недобросовестный владелец (сюда относится любой, кому инсинуирован иск; кроме того, любой, кто считает свое владение правомерным по виновной фактической ошибке; наконец, любой, кто при получении владения сомневается в правомерности); 2) владелец, который знает, что его владение неправомерно (т. е. истинный malae fidei possessor); 3) владелец-мошенник, т. е. получивший владение dolose. Но ко всем ним добавляется еще (как полностью отдельный класс) владелец, который получает владение наказуемым действием[149].

Все эти положения в главном (только с более тонкими различиями) следуют за пониманием новых романистов, которые также обосновывают фикцию mala fides

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

Прежде всего отсылаю к предисловию к первому тому этого сочинения, краткая выдержка из которого будет содержаться в последующих далее мыслях, как этого требовал настоящий момент.

Собственно говоря, этот вопрос встречается в двух разных видах, исследовать которые пришлось в двух разных местах. Во-первых, многие утверждали, что уже в римском праве, притом начиная с самого Адриана, эффекты литисконтестации переносили на более ранний момент спора. Об этом пришлось говорить (ради связности) в § 264. Во-вторых, подобное изменение утверждается в современном праве; об этом речь пойдет в конце (§ 278, 279).

Gajus, IV, § 104, 105. Legitimum judicium должно было прекращаться с истечением 18 месяцев; judicium quod imperio continetur – с окончанием магистратуры, которая назначила судью. Возобновление того же иска было невозможно, поскольку он был выведен in judicium, т. е. погашен.

Если бы все просто сводилось к указанию момента, начиная с которого в процессе должны были наступить определенные правовые эффекты, то можно было бы назвать как formula concepta, так и литисконтестацию или даже поочередно оба выражения. То, что это не происходило, а всегда называли только литисконтестацию, объясняется ее договорным характером (§ 258), о чем речь пойдет ниже.

Однако такому исчерпывающему содержанию литисконтестации нельзя придавать слишком большое значение, поскольку в действительности его можно считать в целом реализованным только в строгих исках. В случае свободных исков ответчик временно мог ограничиться общим возражением и тем не менее заявить эксцепции перед судьей (см. с. 619 сл. [т. III русского перевода «Системы…»]).

Keller, § 1.

Так же как в случае compromissa pecunia, поскольку обе стороны обещали штраф на случай неподчинения судье.

Так, в других местах выражения «ordinatum judicium», «ordinata lis» или «causa» употребляются как синонимы «litis contestatio» (L. 24 pr., § 1–3; L. 25, § 2 de lib. causa (40. 12)). Равным образом момент литисконтестации выражают словами «statim atque judex factus est» (L. 25, § 8 de aedil. ed. (21. 1)). Ибо назначение судьи, литисконтестация и составление формулы представляют собой последовательные части одного и того же процессуального акта и не разделены во времени, так что и то, и другое можно употреблять в качестве названия одного и того же момента.

Так, «suprema contestatio» в случае завещания (L. 20, § 8 qui test. (28. 1)). У Ульпиана (XX, 9) вместо этого употребляется «testatio», являющееся синонимом «nuncupatio»; у Гая (II, § 104) – только «nuncupatio». Впрочем, вместо «litis contestatio» встречается также «judicium contestatum» (L. 7, § 1 de her. pet. (5. 3); L. 19 sol. matr. (24. 3)), зато я не нахожу только «contestatio» без «lis» или «causa», употребеленное в этом смысле. Ведь в L. 1, § 1 C., de her. pet. (3. 31) «contestationis» представляет собой просто повторение непосредственно предшествующего выражения «litis contestationem» (см. ниже, § 271).

Winckler, p. 298; Keller, § 6.

Pro Roscio Com., c. 11 и 12: «lis contestata»; Pro Flacco, c. 11: «ab hac perenni contestataque virtute majorum».

Priscian., lib. 8, c. 4, § 18: «P. Auﬁdius: si quis alio vocitatur nomine tum cum lis contestatur, atque olim vocitabatur, contestari passive posuit». Присциан приводит это в качестве грамматического исключения. В изданиях здесь читается абсолютно бессмысленное «illis contestatur» или «his contestatur» (p. 371, ed. Krehl; p. 791 (793), ed Putsch). Хушке (Huschke, Zeitschrift f. geschichtl. Rechtswiss., Bd. 10, S. 339, 340) восстановил правильное прочтение фрагмента и снабдил его замечательным объяснением по существу.

Col. 1, lin. 48: «quos inter id judicium accipietur leisve contestabitur».

Gajus, III, § 180: «apud veteres scriptum est: ante litem contestatam dare debitorem oportere, post litem contestatam condemnari oportere».

Winckler, § 3, 4; Keller, § 1–5. Единственный фрагмент, который кажется свидетельствующим в пользу противоположного мнения (L. un. C. de L. C.), будет объяснен ниже.

<1...3 4 5 6 7 >

На страницу:

Перейти

5 из 7

Другие книги автора

Обязательственное право

Фридрих Карл фон Савиньи