Крепостные были у Пыпиных (они обслуживали также и семью Чернышевских), но отношения между ними были, по словам А. Н. Пыпина, «дружелюбные», «патриархальные». Ничего похожего на злоупотребление властью в обеих семьях не допускалось.[126] Подобные примеры простых сердечных отношений не могли не служить для Николая Чернышевского доказательством могущественности христианской идеи любви к ближнему как средства решения социальных противоречий. В последующем изложении его биографии мы увидим, что эти идеи играли важную роль в первоначальных размышлениях о «прекрасной и доброй жизни». В результате принятого в семье Чернышевских-Пыпиных воспитания в его основе лежали привычки сообразовываться с реальной жизнью. По словам Чернышевского, «жизнь моего <детства> действительно почти не имела соприкосновения с фантасмагорическим элементом, потому что его не было в жизни моих <родных>, моего народа, которая тогда охватывала меня со всех сторон» (I, 646–647), и мальчик не мог не задумываться над такими сторонами окружающей действительности, которые впоследствии станут предметом глубокого социального анализа, определившего важнейшие черты его революционно-демократического воззрения. В детские годы, в эту «первую, очень важную эпоху развития», такое воспитание «имело важность, – писал сам Чернышевский, – для объяснения моих личных тенденций, моего образа мыслей и моих общественных отношений» (I, 579, 580). То же характерно и для «всего нашего племени», – указывал он, имея в виду разночинную интеллигенцию, составившую в 1860-е годы огромную общественную силу.

Глава вторая. Ученические годы

5. Духовное училище

Первой фразой, написанной Николаем Чернышевским по-русски под наблюдением отца, была: «Академия есть высшее училище».[127] Имелась в виду, конечно, духовная академия, где по разным обстоятельствам не пришлось учиться Гавриле Ивановичу и куда он мечтал определить своего сына. Фраза о духовной академии составляла единый контекст с занявшими в прописях последующее место словами «Бога люби паче всего», подчёркивая общую религиозную основу в воспитании. Фразой об академии, которая должна была запомниться Николаю как первое связное самостоятельное письмо и которой, наверное, предшествовали всякого рода пояснения, Гаврила Иванович пытался внушить сыну необходимость получения высшего духовного образования, возбудить уважение к нему и стремление непременно достичь однажды поставленной цели.

Начальной ступенью на пути в академию являлось духовное училище с шестилетним курсом обучения. За год до поступления Николая в училище отец начал свои занятия с ним – 25 июля 1835 г.[128] Они велись систематически, без больших пропусков, несмотря на огромную занятость Гаврилы Ивановича по службе. Занятия, как это видно из сохранившихся тетрадей, продвигались быстро. Изучение букв русского алфавита и цифр закончилось в три приёма. На оборотной странице третьего листа мальчик уже вывел свою первую фразу. Обычная дневная норма – многократно повторенное до конца страницы выписанное отцом в качестве образца слово (или фраза).

Сначала записывались односложные фразы. Религиозные изречения чередовались с житейскими сентенциями, вроде: «Друг верный неизменен», «Желай всегда доброго», «Истины всегда держись», «Лжи и обмана избегай», «Учение полезно: учись, не ленись», «Честный человек всеми любим», «Счастие непостоянно», «Ешь и спи умеренно», «Юным прилична скромность», «Яства сладкие портят зубы». Вперемешку с ними – сведения научного характера: «Земля есть третья планета», «Философия есть наука», «Шарообразна есть земля». Затем последовали более сложные предложения. 8 сентября: «Повинуйся твоему государю, почитай его и будь послушен законам».[129] Записано, по-видимому, под диктовку, потому что на рукописи нет следов отцовской руки. Нет на нём и даты, – специально отмечались самые значительные сентенции, но дата легко выводится: 2 сентября уроки стали ежедневными, а следующая страничка имела число. Этой записью открывался новый этап в обучении сына, и не случайно Гаврила Иванович, убеждённый монархист, продиктовал фразу о повиновении государю. Подобно начальным словам об академии и Боге, это нравоучительное изречение, преследующее цели первого политического воспитания, втолковывалось юному Чернышевскому в качестве непреложной истины. С опровержения именно этой догмы начнёт Чернышевский свое политическое самообразование в студенческие годы.

Последовавшее затем предложение также заслуживает особого внимания: «Любовь к славе есть главнейшая страсть всех вообще людей». Фраза записана, вероятно, под диктовку отца и датирована 9 сентября 1835 г. Думается, фраза проливает свет на черту характера Гаврилы Ивановича, которая, при его скромности, не часто обнаруживала себя и осталась не замеченной современниками-мемуаристами: стремление к почётной известности, признанию заслуг и способностей. Он не был честолюбцем, но славы не сторонился и не считал «любовь к славе» чем-то зазорным, достойным порицания, как это видно из его наставлений сыну. В течение 1835 и 1836 гг. фраза о славе повторится в тетрадях ещё восемь раз, с неё Гаврила Иванович начнет обучение сына переводу с русского на латинский язык.[130] Среди тщательно отобранных предложений для изучения греческого языка в сентябре 1839 г. находим и о славе: «Богатство тленно, слава бессмертна».[131] Подобное отношение к славе будет унаследовано молодым Чернышевским вполне, и биографу важно сразу указать на источник происхождения довольно многочисленных высказываний Чернышевского о личной славе, понимаемой с возрастом, как увидим далее, в идейной связке со служением отечеству. С детства внушая Николаю мысли о славе, Гаврила Иванович, по всей вероятности, выражал тем самым желание видеть сына достигшим более высоких почестей, нежели испытал сам в своей жизни, ограниченной сферой саратовской деятельности, но и в этих пределах он получил самые высокие и почётные для священника должности, какие только существовали в то время в саратовской епархии.

10 февраля 1836 г. (в 11 часов 50 минут утра, как значится в рукописи) Николай под руководством отца приступил к изучению латыни.[132] Через полгода он уже переводил с русского на латинский и обратно довольно большие периоды. Таким образом, ко времени поступления в духовное училище он был достаточно подготовленным учеником: хорошо читал и писал, знал начальную латынь – основной язык духовных наук.

В биографической литературе существует мнение, согласно которому Гаврила Иванович вынужден определить Николая в училище, иначе ему, как сыну духовного лица, грозила солдатчина.[133] Действительно, соответствующие постановления относительно детей церковных служителей в то время уже существовали, и Г. И. Чернышевскому они были хорошо известны. Сохранился подписанный им официальный документ, по которому указом от 12 июня 1831 г. «предписывается обратить в военную службу» тех, «кто из лишних по штату послушников не имеет священнослужительского звания».[134] Распоряжение основывалось на утверждённом царём докладе синода от 10 мая того же года и распространённом саратовской консисторией по епархии 12 июня, где указывалось, что в целях увеличения числа священнослужителей «с достаточным образованием» необходимо оставить в духовном ведомстве лишь «всех обучающихся ныне в высших и низших учебных заведениях», и «без расстройства для духовной части могут быть обращены в военную службу все дети священно- и церковно-служительские, остающиеся без мест в епархиальном ведомстве, включая в сие число и тех, кто исключены из духовных училищ и семинарий за неуспешность, за непорядочное поведение или только по прошению уволены из училищного ведомства, не проходя в семинарии курса богословских или философских наук». По-видимому, именно этот последний документ имел в виду Ф. В. Духовников, когда писал о распоряжениях правительства брать в солдаты детей духовного звания. Однако при этом не учтено важное обстоятельство, выясняемое через тогдашние архивы. Возраст забираемых в армию детей устанавливался от 15 до 40 лет, и в тексте указа содержался пункт, имеющий прямое отношение к Гавриле Ивановичу и его сыну: «Ежели родители в таковых же летах <т. е. в 50-летнем возрасте> не имеют более одного сына, и он по сим правилам должен был бы поступить в военное ведомство, то оставить сего единственного или последнего сына для призрения их старости».[135] Пятнадцатилетнего возраста Николай достигал в июле 1843 г., и в том же году отцу исполнялось 50 лет. Следовательно, солдатчина никак не угрожала Николаю Чернышевскому. Решение протоиерея Чернышевского поместить сына в училище продиктовано иными соображениями: дать ему необходимое духовное образование.

Биографы, ссылаясь на документальные материалы, называют две различные даты поступления в духовное училище. 5 сентября и 15 сентября 1836 г.[136] Проверка по первоисточникам подтвердила вторую. В «Ведомости об учениках вновь поступивших в Саратовское духовное уездное и приходское училище сего 1836 года» записано под № 4: «Николай Чернышевский, Нерукотворно-Спасской церкви протоиерея Гавриила сын, от роду 8 лет, сентября 15». В графе «Кто каких при первом испытании оказался способностей» отмечено: «Очень хороших». Далее указано, что он зачислен во 2-й класс 1-го училища, а в графе «Кто уволен в дом родителей для обучения» читаем: «В доме».[137] Последние два пункта нуждаются в пояснении.

Саратовское духовное училище по многочисленности учеников было разделено на равноценные 1-е и 2-е уездно-приходские училища. Приходское состояло из двух параллельных одинаковых классов, 1-го и 2-го, с двухлетним учебным курсом. Затем ученика переводили в уездное училище, сначала в низшее (двухгодичное) и, наконец, в высшее (тоже двухгодичное) отделения. Прошедших полный шестилетний курс училищных наук передавали в семинарию. 2-е училище располагалось в семинарском здании против Старого Собора,[138] 1-е, куда был зачислен Чернышевский, – в другом здании.[139]

Правом обучаться «в доме» пользовался не один Николай Чернышевский: в 1836 г. их по училищу, насчитывавшему 775 человек, числилось 22.[140] Единственная преграда, которая ставилась родителям, пожелавшим самим содержать и учить своих детей, была сформулирована в предписании следующим образом: «Не увольнять в дома родителей, живущих не в том же месте».[141] До 24 августа 1836 г., когда саратовское семинарское правление получило это новое указание, не существовало для Чернышевских и такого препятствия. Относительно малый процент обучавшихся в домах родителей объяснялся исключительно материальной стороной: содержание сына в училище обходилось намного дешевле. Да и образование в объеме училищной программы могли дать своим детям далеко не все. Таким образом, указание биографов, будто Г. И. Чернышевский добился зачисления сына на домашнее обучение благодаря своему начальственному положению среди духовенства епархии, не имеет под собой никаких оснований.[142]

Пометка об увольнении «в дом родителей для обучения» – самое важное звено в биографии Чернышевского-ученика. Занимаясь дома под началом опытного педагога, каким был его отец, Николай ограждался от воздействия начётнической системы обучения, грубости учителей и вредного влияния со стороны некоторых детей, как пишет мемуарист, «не отличавшихся хорошей нравственностью».[143] Гаврила Иванович был хорошо осведомлён относительно процветавших в училище безобразиях, хотя его училищная служба прекратилась еще в 1830 г.: он неоднократно наведывался сюда и как экзаменатор-ревизор (например, в 1834 г.[144]), и как член консистории.

Запоминающуюся картину царивших в тогдашних российских духовных училищах «порядков» оставил один из современников, приведший сочинённый учениками текст так называемой «Семинариады», первая часть которой посвящена училищным годам:

Вот стул с некрашеным столом,Скамейки, парты в беспорядке:На них разбросаны тетрадки,В грязи весь пол и потолок;Без стёкол окна, в кои дышитПорой с Олимпа ветерок,И на щеках камином пышетЗдоровья розовый цветок.Во всём здесь хаос первобытный, —В словах, и в мыслях, и в делах:Одни твердят урок забытый,А там хлопочут о лозах,Шумят, шалят, дерутся, пляшут,Теснятся, друг на друга скачут…Всё будто слилось в бурный спор, —Ну, просто – демонский собор.Вдруг растворились настежь двери, —Все разбежались по углам.Вошёл учитель – присмирелиИ мигом сели по местам.Нотатки[145] подали. УчительИх взял и начал разбирать.Он настоящий был мучитель…Без оправданья начнёт дратьОн всех незнающих урока,И этим чудно исправлялНеисправимые пороки.Он первым средством поставлялLigneum medicum[146] от лени,И точно – прав был в этом мненьи.[147]

Это описание относится не к саратовскому училищу, но в нём немало и «саратовского» колорита. В этом убеждают рассказы современников и документы. «Когда учитель входил в класс, – вспоминал один из прошедших полный курс училищных „наук”, – то брал со стола нотатки и приказывал сечь учеников, имеющих отметку ns (nesciens – незнающий). Сечение производили обыкновенно дежурные ученики, сильные, рослые, которые ничему уже не учились и не подавали никакой надежды на успехи, но которые наводили на всех страх своим сечением. Весь интерес их школьной жизни заключался в розгах». Обычно дежурные (авдиторы) брали взятки со своих товарищей, и те, пока были деньги, на время уберегались от розог. Учителя тоже секли, «мы так и звали их живодёрами». В качестве поразительной изобретательности училищного начальства «в деле сечения» в цитируемом источнике приводятся такие факты из письма ученика высшего отделения саратовского училища Петра Соколова от 14 июля 1839 г.: во время экзаменов «пред Пасхою сего года» ректор училища Амалиев приказал «распарить три пары лоз в молоке с перцем и вином» и жестоко высек ученика, так что тот «за полмертва вытащен был из класса и лежал с час без чувств».[148]

И. Палимпсестов вспоминал, как по какому-то случаю похвастался, что ни разу не сечён. «„Поди, друг мой, – сказал ему учитель, – посекут; иначе ты будешь гордиться перед товарищами; а гордым Бог противится и только смирным даёт благодать”. Ну и посекли».[149]

Даже в официальные отчёты проникали сведения о неблагополучном состоянии училищ. В 1828 г. ректор училища Н. Г. Скопин извещал семинарское правление: «На классе чистописания ученикам не только невозможно разложить тетради на столах и писать, но и свободно сидеть нельзя, так что многие из них помещаются на полу». Ректор семинарии Спиридон, ревизовавший училище в 1834 г., писал в отчёте: «В училищных комнатах и классах тесно и стеснён воздух, многие из учеников, по недостатку средств купить, не имеют учебников». Ничего не изменилось и через 14 лет: в записке профессора семинарии Петровского, которому поручили ревизовать училище в 1848 г., сказано, что «у десяти учеников бывал один только учебник», в классах же доходило до 200 учеников в каждом.[150]

В отчёты попадало далеко не всё. «Зимой нам была сущая беда, – вспоминал бывший ученик саратовского училища в 1834–1840 гг.: – двери разбитые, а часто их не было и совсем; звеньев в окнах не было и наполовину; печей не было и в помине, а если и были где, то развалившиеся. Об отоплении не было и речи не только в училищах, но и в семинарии. Все сидели как пришли, вдобавок к большому горю снимали шапки. Поднимется, бывало, метель, вьюга, в классе вертит снежный вихрь и несёт из окон в дверь… Мы мёрзнем, и сидим, конечно, без шапок, жарко было только тем, кого пороли». Что касается учителей, то самым добрым мемуарист назвал Гиацинтова, в классах же, где учителями были инспектор Архангельский и Церебровский,[151] творилось такое, что было «выше всякого описания», «в училище нашем почти каждую минуту можно было слышать самые отчаянные крики: то в том классе секли, то в другом, то разом во всех вместе».[152] На третьем году пребывания Н. Г. Чернышевского в училище случилась история, просочившаяся в официальные документы в следующих подробностях. 12 апреля 1839 г. 11 учеников низшего отделения семинарии и два из высшего отделения 1-го училища (Россов и Казанцев) подали на имя архиепископа прошение, в котором «прописали: в продолжение окончательной трети училищного курса г. инспектор училищ Гавриил Архангельский по различным притязаниям, соединённым с угрозами жестоких наказаний и под тем предлогом, что ему дана власть над поведением каждого из них и потому, что он будто бы имеет полное право переводить в семинарию, кого ему угодно и также кого ему угодно оставить, взял с них всех 261 р. 50 коп.». Ученики прибавляли при этом, что «тех способов, посредством которых он истязывал от них деньги, подробно описывать стыдятся, потому что они были низки и постыдны». Среди семинаристов, подписавших прошение, – Александр Благосветлов (старший брат Г. Е. Благосветлова), с которого инспектор получил 17 р. 35 коп. Епископ Иаков постановил «благочинному Чернышевскому присматривать известным ему образом под рукою за учащими, дабы не брали они никаких с учеников поборов, от которых могут произойти самые вредные последствия и для просвещения, и для нравственности по духовному святилищу наук». Таким образом, дело Архангельского было хорошо известно в семье Чернышевских. 16 августа Иаков наложил резолюцию: «Архангельский не должен подавать повода на жалобы».[153] Иными словами, инспектор-взяточник и растлитель оставался на своём месте и мог спокойно, только осторожнее теперь, продолжать поборы и притеснения. Такой поворот дела, слишком благополучный для инспектора, не устраивал учеников-разоблачителей, которые, конечно, сразу же стали главной мишенью для ответных ударов всесильного Архангельского, и они уговорили ещё одну жертву инспекторского «внимания» – ученика низшего отделения семинарии Николая Левитского – подать жалобу на Архангельского «о насильственных» со стороны инспектора действиях. На этот раз епископ вынужден был принять более суровые меры и резолюцией от 5 ноября отстранил Архангельского от инспекторской и учительской должностей.[154]

В списках училища Чернышевский числился до 1842 г. Занятий он не посещал, являясь лишь на экзамены. Из года в год он успешно переходил в следующие классы с неизменной аттестацией: «способностей и успехов весьма хороших» или «очень хороших». Об этом свидетельствуют «Ведомости об учениках обоих Саратовских духовных уездно-приходских училищ, обучавшихся в домах родителей».[155]

Архивные документы позволяют установить объем училищной программы. В первых двух классах ученики должны уметь читать на славянском языке из «Псалтиря» и «на гражданском» – из «Нового Завета»; знать имена речи из российской грамматики; уметь складывать и вычитать простые числа; иметь начальные сведения из нотного чтения. В низшем отделении учеников знакомили с основами латинской и греческой грамматики, изучали катехизис и церковный устав, углубляли знания по славянской грамматике и арифметике. Программа высшего отделения дополнительно к этим предметам включала сведения из географии («общие понятия о гражданских обществах и их образах правления и о вероисповеданиях, общий обзор Европы в физическом и политическом состоянии»), из священной истории (например, «царствование Саула, Давида, Соломона и общий взгляд на пленение вавилонское»). Обязательным условием для выпускников училища являлся перевод довольно сложных текстов с латинского и греческого языков.[156]

Из архивных же источников выясняется полный состав учителей, принимавших у Чернышевского экзамены. В первых два учебных года (1836–1838) это был Иван Ливанов, которому в 1838 г. исполнилось 22 года. Воспитанник пензенского и саратовского училищ, он два года учился в Саратовской семинарии и зачислен на должность учителя 2-го класса 1-го приходского училища с 14 августа 1834 г.[157] В следующие два года (низшее отделение 1-го уездного училища) латинский язык принимал сначала Николай Вазерский (в 1838/39 уч. году), затем Матвей Надеждин (род. в 1821 г., выпускник Саратовской семинарии), греческий – Николай Гиацинтов (род. в 1813 г., учился в Пензенской семинарии, образование завершил в Саратове[158]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Условные сокращения в примечаниях приводятся в конце книги.

Волынский А. Л. Русские критики. Литературные очерки. СПб., 1896. С. 262.

Зеньковский В. В. История русской философии: В 2 т. Л., 1991. Т. 1. Ч. 2. С. 142.

Стеклов Ю. М. Н. Г. Чернышевский, его жизнь и деятельность (1828–1889). СПб., 1909; изд. 2-е, испр. и доп.: В 2 т. М., 1928.

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. М., 1939–1953. Однако и здесь не обошлось без некоторых купюр, и продолжает оставаться актуальной задача нового издания, соответствующего современным текстологическим и комментаторским требованиям. Попытку подобной работы предпринимали саратовские исследователи под руководством проф. Е. И. Покусаева, см.: Чернышевский Н. Г. Литературная критика: В 2 т. М., 1981.

Воспоминания (1959); Воспоминания (1982).

Летопись. Ввиду давности публикации и накопленных новых данных «Летопись» явно нуждается в переработке.

См., напр., в сб.: Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг. М., 1960–978. Вып. 1–7; Освободительное движение в России. Саратов, 1971–1990. Вып. 1–14; Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. Саратов, 1958–2013. Вып.1–19; Чернышевский: proetcontra; Н. Г. Чернышевский. Ук. лит-ры. 1960–1970. Саратов, 1976; Н. Г. Чернышевский. Ук. лит-ры. 1971–1981. Саратов, 1985; Н. Г. Чернышевский. Ук. лит-ры. 1982–2002. Саратов, 2007.

Научная биография.

См., напр.: Каталог книг издательства «Наука». М., 1980. С. 326–328.

Асмус В. Ф. Декарт. М., 1956. С. 20.

Краткая литературная энциклопедия. М., 1962. Т. 1. С. 620.

Литературная энциклопедия терминов и понятий / Гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. М., 2003. Стлб. 91.

См.: Нович И. Жизнь Чернышевского. М., 1939; Водовозов Н. В. Н. Г. Чернышевский М.; Л., 1939; Бельчиков Н. Ф. Николай Гаврилович-Чернышевский. М., 1946;Скафтымов А. П. Жизнь и деятельность Н. Г. Чернышевского. Изд. 2-е. Саратов, 1947; Рюриков Б. С. Н. Г. Чернышевский. М., 1961; Покусаев Е. И. Н. Г. Чернышевский. Очерк жизни и деятельности. Изд. 5-е. М., 1967; Озерова А. А. Н. Г. Чернышевский. Пособие для учителей. Изд. 2-е, М., 1956; Наумова Н. Н. Николай Гаврилович Чернышевский. Биография: Пособ. для уч-ся. Изд. 2-е, Л., 1974.

См.: Демченко А. А. Научная биография как тип литературоведческого исследования // Известия СГУ Новая серия. Серия Филология. Журналистика. 2014. Т. 14. № 3. С. 52–61; там же. № 4. С. 51–60.

Наиболее успешно эти проблемы решены в работе: Макашин С. А. Салтыков-Щедрин. Биография. М., 1949 (2-е изд. М., 1951); Салтыков-Щедрин на рубеже 1850–1860-х годов. Биография. М., 1972; Салтыков-Щедрин. Середина пути. 1860–1870-е годы. Биография. М., 1984; Салтыков-Щедрин. Последние годы. 1875–1889. Биография. М., 1989.

Бельчиков Н. Ф. Источниковедение как научно-вспомогательная дисциплина литературоведения // Известия АН СССР. Отд. лит. и яз. 1963. Т. XXII. Вып. 2. С. 95. См. также: Гришунин А. Л. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998;Холиков А. А. Биография писателя как жанр: Учеб. пособ. М., 2010; Хализев В. Е. Теория литературы. 6-е изд. М., 2013.

Бондарь С. А. К вопросу о родственниках Н. Г. Чернышевского (по архивным разысканиям) // Чернышевский. Вып. 17. С. 111–121.

Ерёмин Г. В. Новые документы о семье Чернышевских // Чернышевский. Вып. 7. С. 158.

Научная биография. Ч. 1. С. 13–16, 276–277.

ГАПО. Фонд 182. Опись 1. Дело 270. Л. 149; Д. 566. Л. 496; Д. 593. Л. 486.

Чернышевская. С. 44. См. также: Чернов С. Н. Примечания // I, 807.

ГАПО. Ф. 182. Оп. 1.Д. 593. Л. 469, 487.

Чернышевский. Вып. 7. С. 159–160.

Кедров Н. Духовенство и воинская повинность // Русский архив. 1888. № 5. С. 0129.

Россов Н. Н. Г. Чернышевский // Сар. вестник. 1909. № 228. 17 октября. С. 2.

<1...4 5 6 7 8 >

На страницу:

Перейти

6 из 8