В свое время Ю. Н. Тынянов расценил переводы Катенина из Данте как «языковую неудачу». Он утверждал, что соединение крайних архаизмов с просторечием давало семантическую какофонию, приводящую к комизму[77]. В качестве примеров Тынянов приводил 12, терцины из первой песни, 14, 23, 34, частично 16,17,44 и 45 – из третьей и некоторые стихи из фрагмента «Уголин». Нельзя не согласиться с исследователем, что цитируемые им стихи, кстати, слабейшие в катенинских переводах, провоцируют порой на пародию. Но как тут не вспомнить возражения Катенина Гречу, который осудил вариант октавы, предложенный поэтом в «Освобожденном Иерусалиме», сравнив его с гекзаметрами «Тилемахиды»: «Моя неудача, – отвечал Катенин, – ничего не доказывает, так же как неудача Тредьяковского в эксаметрах, которыми, однако, и вы и он (т. е. О. М. Сомов и Н. И. Греч. – A.A.) равно восхищаетесь под искусным пером»[78]. Действительно, несмотря на отдельные промахи, «семантические провалы» и «словесные перенапряжения», на которые указывал Ю. Н. Тынянов, в целом работа Катенина оказалась стилистическим открытием «Ада» для русского языка. Ритм катенинских терцин был сразу же подхвачен Пушкиным («В начале жизни…»), который в статье о сочинениях поэта отмечал «мастерской перевод трех песен „Inferno“»[79], позднее А. H. Майковым («Вихрь»), A. A. Блоком («Песнь Ада»), наконец в наше время стилистической системе Катенина следовал один из лучших переводчиков «Божественной комедии» М. Л. Лозинский. Таким образом, история перевода поэмы оправдывает опыты Катенина даже перед лицом такого авторитетного критика, каким был Ю. Тынянов.

П. А. Катенин явился одним из первых русских популяризаторов и комментаторов «Комедии». На страницах «Литературной газеты» он делился своими наблюдениями: «Первый известный Ад встречается в „Одиссее“. Место ему избрал Гомер на краю моря, на хладном Севере ‹…› При всей краткости и простоте сего Ада нельзя не признать живости изображения; это настоящий ад по понятию древних, мрачная обитель утративших солнце великих жен и мужей. Вергилий, по моему мнению, далеко отстал; у него сход в ад, уже подземный, в Италии ‹…› Вместо чудесного царства мертвых видим мы простой дом с разными приделками, потаенными ходами ‹…› Не знаю, страшно ли все это в самом деле, но в рассказе очень холодно и почти смешно.

Хотя Мильтон писал гораздо после Данте, но для сличения скажем здесь и об его Аде. Он решительно хуже всех: главнейшего в нем совсем нет – людей; черти же, несмотря на огненные вихри и прочие lieux communs, живут там преспокойно…

Данте определил место своего Ада с таким же тщанием и точностью, как Гомер. Во внутренности земного шара занимает он огромный конус, вниз обращенный и сходящийся в точку в самой сердцевине земли»[80]. В этих рассуждениях подкупает стремление автора рассматривать литературное явление с исторической точки зрения, найти начало и продолжение складывающейся в веках традиции: «… собрав все занятое им у других, – отмечал Катенин, – Данте все сложил и своим дополнил»[81]. Закончив подробную топо- и космографию Ада, Чистилища и Рая, он продолжал: «В изумление приходишь, окинув взглядом сей огромный чертеж»[82]. В своем комментарии к поэме Катенин нередко следовал за П.-Л. Женгене и Ж. Ш. Сисмонди, но некоторые из его замечаний отличаются оригинальностью и тонкостью наблюдений. Для входа в Ад, писал он, Данте прибегнул к аллегории, «и здесь она точно у места; она только могла склонить читателя к таинственной безотчетной вере в повествуемое сверхъестественное странствование живого человека под землею и в небесах; всякий другой вымысел, пробуждая сомнения и поверки рассудка, показался бы холоден и лжив»[83]. Интерес к Данте никогда не оставлял поэта. Прожив полвека, он писал своему издателю и другу: «Флоренция, Данте ‹…› я любил их всегда ‹…› Можете ли для меня купить и привезти хорошее издание Divina Comedia, с изъяснениями?»[84]

Страстное увлечение Данте, к которому Катенин чувствовал особую близость, вероятно, в силу своего стремления к простоте и энергии языка, «исторической народности» величавой поэзии и грубой красоте образов «Ада», самым неожиданным образом влияло на восприятие поэтом сочинений его современников. «Прочел у Пушкина „Полтаву“, – писал он, – вещь не без достоинства, но лучшие места не свои; тут и Данте, и Гёте, и Байрон…»[85] С другой стороны, приятель и родственник Катенина Кюхельбекер находил «дикие краски Данта» в катенинском стихотворении «Мстислав Мстиславич» (1819):

Вздохи тяжелые грудь воздымают;Пот, с кровью смешанный, каплет с главы;Жаждой и прахом уста засыхают…

«Превосходно!» – комментировал Кюхельбекер[86]. Он, как и Катенин, «служил в дружине славян»[87]. Романтизм начинался для него с Данте, но кумиром его был не Алигьери, а Шекспир. В 1824 г. Кюхельбекер писал в «Мнемозине»: «Не уровню Байрона Шекспиру: но Байрон об руку с Эсхилом, Дантом, Мильтоном, Державиным, Шиллером ‹…› перейдет несомненно в дальнейшее потомство»[88]. По мнению Кюхельбекера, Байрон – «живописец нравственных ужасов, опустошенных душ ‹…› живописец душевного ада, наследник Данта, живописца ада вещественного»[89], в этом их различие, и в этом их типологическое сходство: как тот, так и другой знали непомерную глубину мрака; вместе с тем оба однообразны[90].

Интересно, что в критическом отношении к Байрону Кюхельбекер единодушен с Катениным, обоим был чужд предельный субъективизм и односторонность английского барда[91]. Восприятие же Данте было у поэтов поначалу различным. «Буде кто в человеках заслуживает имя творца, то паче всех он»[92], – говорил Катенин о Данте. Подобное представление о масштабе гения средневекового поэта пришло к Кюхельбекеру не сразу. Через десять лет после выступления на страницах «Мнемозины» он сочувственно цитирует Виктора Гюго: «Два соперничествующие гения человечества, Гомер и Данте, сливают воедино свой двойственный пламень, и из сего пламени исторгается Шекспир»[93]. Противопоставление как равных «исполина между исполинами» Гомера и Алигьери сейчас не вызывает у Кюхельбекера никакого возражения. Мало того, он согласен рассматривать последнего как предтечу истинного романтика, каким был в его представлении «огромный Шекспир».

Думается, что к Данте Кюхельбекер шел через осознание трагической судьбы флорентийского поэта, ибо она ассоциировалась с его собственной судьбой. Недаром этот узник Динабургской крепости, сообщая о своей новой поэме, в которой «частная, личная исповедь всего того, что ‹…› в пять лет ‹…› заточения волновало, утешало, мучило, обманывало, ссорило и мирило с самим собою»[94], называет вдохновителей своего труда и среди них указывает на изгнанника Флоренции: «Начал я, – пишет он, – нечто эпическое; это нечто, надеюсь, будет по крайной мере столько же ориганально в своем роде, как „Ижорский“. Оно в терцинах, в 10 книгах, 9 кончены, название „Давид“, руководители Тасс, отчасти Дант, но преимущественно Библия»[95]. Если ветхозаветное повествование о царе Давиде послужило фабулой для поэмы, а «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо стал примером для организации и развертывания материала в эпическом сочинении, то обращение к Данте было прежде всего свидетельством гордого самосознания и стойкости духа поэта-декабриста. В этом убеждают и слова Байрона о Данте: «Он – поэт свободы. Гонения, изгнание, горесть от мысли, что будет погребен в чужой земле, ничто его не поколебало»[96]. Именно своей суровой судьбе обязан Данте тому, что новая поэма русского революционера оказалась обрученной с его именем.

Не силою чудесной дарованья –Злосчастием равняюсь я с тобой[97], –

писал Кюхельбекер, имея в виду Данте.

Вместе с тем устремленность русского поэта к Алигьери не ограничивается этой аналогией. Она проявляется и в иных мотивах поэмы. Одни из них связаны с эпическим повествованием о подвигах и невзгодах Давида, другие – с чувствами и помыслами самого автора, с субъективным планом произведения, который развертывается в форме лирических отступлений повествователя. В эпическом плане проблематика поэмы сводится к замыслу вызвать «из тьмы веков, из алчных уст забвенья» имена тех вождей, жизнь которых может служить уроком мужества и самоотверженности для современников поэта. Это решение выражено в стихах первой книги «Давида» – «Преддверие»:

Опасный, трудный подвиг предприемлю:Царя, певца, воителя пою;Все три венца Давид, пастух счастливый,Стяжал и собрал на главу свою[98].

Образ легендарного царя Давида был одним из любимых у декабристов и поэтов, близких к ним. Давиду посвящали свои стихи П. Катенин, Ф. Глинка, А. Грибоедов, Н. Гнедич. В стихотворении «Мир поэта» (1822) Катенин предвосхитил Кюхельбекера почти слово в слово:

Царь, пастырь, воин и певец,Весь жизни цвет собрал в себе едином[99].

Повышенный интерес декабристов к этому библейскому персонажу объясняют стихи Ф. Н. Глинки:

Бог избрал кроткого Давида,И дал он юному борцуСвой дух, свое благословенье,И повелел престать беде,И скрылось смутное волненье;Хвалилась милость на суде;Не смел коварствовать лукавый,И не страдал от сильных правый.Закон, как крепкая стена,Облек израильские грады,Цвели покойно вертограды,Лобзались мир и тишина.

В поэме Кюхельбекера эпическое повествование о Давиде ценно не только само по себе, но и своей способностью выделить психологические коллизии субъективного сюжета, где героем является сам автор произведения. Давно замечено, что вся огромная поэма «посвящена рассказу о преодолении Давидом разных бед, испытаний и невзгод; о победах же его говорится как бы мимоходом в нескольких строках»[100]. Такой подбор эпизодов определен совершенно очевидным намерением Кюхельбекера соотнести свой трагический жребий с перипетиями жизни героя, о котором Данте, кстати, сказал: «И больше был, и меньше был царя»[101]. В этой психологической соотнесенности центрального персонажа с автором поэмы ничего особенного для романтика нет. Неожиданнее, когда поэт в раздумьях о себе обращается к творцу «Божественной комедии»:

Огромный сын безоблачной Тосканы,При жизни злобой яростных враговВ чужбину из отечества изгнанный,По смерти удивление веков,Нетленных лавров ветвями венчанныйТворец неувядаемых стихов!И ты шагнул за жизни половину,Тяжелый полдень над тобой горел;Когда в земную ниспустясь средину,Ты царство плача страшное узрел,Рыданий, слез и скрежета долину,Лишенный упования предел…[102]

В этом тексте наряду с лаконичной характеристикой Данте легко заметить редуцированный пересказ «Комедии», в которой одна из строк чуть ли не дословно повторяет начальный стих «Ада». Почти с той же стиховой фразы начинается фрагмент, в котором Кюхельбекер уподобляет себя великому тосканцу:

Так я стою на жизненной вершине,Так вижу пред собой могильный мрак:К нему, к нему мне близиться отныне[103].

В период работы над поэмой (она написана в 1826–1829 гг.) автор «Давида» был сравнительно далек от того возраста, в котором Данте отправился в странствие по трем царствам потустороннего мира и который, по его мнению, соответствовал высшей точке восходящей и нисходящей дуги человеческой жизни[104]. «Жизненная вершина» в сознании и поэме Кюхельбекера не столько хронологическая веха в биографии, сколько ее переломный момент. Впереди поэта ждали тягчайшие испытания. Уже испив из чаши страданий, он мыслил о себе терцинами Данте:

Суров и горек черствый хлеб изгнанья,Изгнанник иго тяжкое несет!Не так ли я?[105]

Позднее в стихотворении «Моей матери» (1832) он напишет:

Наступит оный вожделенный день –И радостью встрепещет от приветовСвятых, судьбой испытанных поэтовВ раю моя утешенная тень.Великие, назвать посмею вас:Тебя, о Дант, божественный изгнанник!О узник, труженик бессмертный, Тасс.Страдалец, Лузитании Гомер,Вы образцы мои, вы мне пример,Мне бед путем ко славе предлетели,Я бед путем стремлюся к той же цели[106].

В эту пору, как и в период работы над поэмой, Кюхельбекер находил в себе силы противостоять обрушившимся на него несчастьям. «Вообще, я мало переменился, – сообщал он из Динабургской крепости Пушкину, – те же причуды, те же странности и чуть ли не тот же образ мыслей, что в Лицее!»[107] В сравнении с Данте и другими «судьбой испытанными поэтами» обнажалось не только инфернальное содержание его судьбы, но и героическое самостояние личности. В связи с этим важно обратить внимание на стихи поэмы, где Кюхельбекер уподобляет себя Сизифу, который

Не победит ‹…› судьбы всевластной;Верх близок – взялся за него рукой –Вдруг камень вниз из-под руки рокочет,Сизиф глядит изнеможенный вслед,Паденью бездна вторит, ад хохочет;Но он, – он выше и трудов, и бед:Нет, он покинуть подвига не хочет[108].

При таком самостоянии «путь бед» становился вместе с тем путем нравственных обретений, и поэт мог сказать о себе:

Изыду из купели возрожденья,Оставлю скорбь и грех на самом дне.И в слух веков воздвигну песнопенья[109].

В этих стихах нельзя не расслышать мотива, характерного для «Божественной комедии» и связанного с общей идеей странствий ее героя. Ведь поэма Данте, что не раз отмечалось исследователями, огромная метафора: ад не только место, но и состояние, состояние душевных мук. Они и вырвали из уст Кюхельбекера отчаянное восклицание:

Мой боже, я ничтожный человек…[110]

Одной из причин нравственных терзаний поэта были, вероятно, его показания против И. И. Пущина, который 14 декабря 1825 г. якобы «побуждал» Кюхельбекера стрелять в великого князя Михаила Павловича. В апреле 1832 г. поэт предпринял неудачную попытку снять с товарища по несчастью это незаслуженное обвинение[111]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

Здесь и далее перевод «Божественной комедии» М. Лозинского, кроме специально оговоренных случаев.

Перевод С. Я. Сомовой.

См.: Алексеев М. П. Первое знакомство с Данте в России // От классицизма к романтизму. Из истории международных связей русской литературы. Л.: Наука, 1970. С. 6–62. См. также: Лебедева Е. Д. Первые переводы «Божественной комедии» Данте: Россия, Англия, Америка. АКД. М.: Литер, ин-т им. А. М. Горького, 1996.

См.: Луппов С. П. Библиотека Лаврентия Горки // Луппов С. П. Книга в России в послепетровское время (1725–1740). Л.: Наука, 1976. С. 21 А–216.

См.: Бутурлин М. Д. Записки // Русский архив. 1897. Кн.1. № 4. С. 634.

См.: Алексеев М. П. Указ. соч. С. 37–38.

См.: Библиотека В. А. Жуковского. Описание / Сост. В. В. Лобанов. Томск: Изд-во Томск, ун-та, 1981. С. 130.

Это название было в библиотеке A. C. Пушкина. См.: Модзалевский Б. Л. Библиотека A. C. Пушкина. Библиографическое описание. М.: Книга, 1988. С. 217.

Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники. М.; Л.: Наука, 1964. С. 114.

Цит. по: Неизданные письма иностранных писателей XVII–XIX веков. М.; Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1960. С. 254–255.

См.: Прокофьев В. Н. Гойя в искусстве романтической эпохи. М.: Искусство, 1986. С. 26.

Гоголь Н. В. Поли. собр. соч.: В 14 т. Т XL М.: Изд-во АН СССР, 1955. С. 154.

См.: Жуковский В. А. О стихотворениях И. И. Козлова // Современник. 1840. Т. 18. С. 87–88.

См.: Каталог библиотеки П. Я. Чаадаева. М.: Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, 1980. С. 47.

См.: Маколей Т. Б. Поли. собр. соч. Т. 3. СПб.: М. О. Вольф, 1862. С. 370.

См.: Каталог библиотеки В. Ф. Одоевского. М.: ГБЛ, 1988. С. 233.

Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Г 18. М.: Худож. лит-ра, 1984. С. 675.

Званцов К. Предназначенная к продаже библиотека // Северная Пчела. 1858. № 253. С. 1065.

Некрасов H. A. Т. 1 // Литературное наследство. М.: Изд-во АН СССР, 1949. Т. 49–50. С. 372.

См.: Библиотека А. Н. Островского. Л.: Акад. наук СССР, 1963. С. 59. Описание книг из библиотеки Некрасова / Предисл. и публ. Н. Ашукина // Литературное наследство. М., 1949. Т 53/54. С. 383. О цензурных мытарствах Д. Е. Мина см.: Горохова P. M. «Ад» Данте в переводе Д. Е. Мина и царская цензура // Русско-европейские литературные связи. М.; Л.: Наука, 1966. С. 48–54.

Мин Д. Предисловие//Москвитянин. 1852. Т 2. Кн. 1. № 3, отд. 1. С. 4.

Цит. по: Бэлза С. Брюсов и Данте // Данте и славяне. М.: Наука, 1965. С. 85; См. также: Бэлза СИ. Образ Данте у русских поэтов // Дантовские чтения. М.: Наука, 1968. С. 169–186.

Лозинский М. Л. К переводу Дантова «Ада» // Литературный современник. 1938. № 3. С. 98.

Либрович С. Ф. На книжном посту: Воспоминания, записки, документы. Пг.; М.: Т-во М. О. Вольф, 1916. С. 214–218.

Вазари Дж. Жизнеописание наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. М.: Искусство, 1963. С. 531.

См.: Бэлза С. Брюсов и Данте. С. 85. См. также: Гиндин С. И. Из неопубликованных дантовских материалов Вал. Брюсова // Италия и славянский мир. Советско-итальянский симпозиум: Сб. тезисов. М.: Институт славяноведения АН СССР, 1990. С. 85–90.

Иванов Вяч., Гершензон М. О. Переписка из двух углов. Пб.: Алконост, 1921. С. 14.

См.: Davidson P. Vyacheslav Ivanov's. Translation of Dante // Oxford Slavonic papers. Oxford, 1982. Vol. 15. P. 128–129.

Эллис. Vigilimus. M.: Мусагет, 1914. С. 20.

Merejkowski Dm. Dante. Traduction de Jean Chuzeville. Paris: A. Michel, 1940. См. также: Додера Kocma M.-Л. О книге Мережковского «Данте» //Д. С. Мережковский. Мысль и слово. Мат. междунар. науч. конф. Март, 1991. М.: Наследие, 1999. С. 82–88.

См.: От Шуи до Оксфорда: (Воспоминания Е. А. Бальмонт) / Публ. Е. А. Гаспаровой // Встречи с прошлым. Вып. 5. М.: Сов. Россия, 1984. С. 99.

См.: Журов П. А. Шахматовская библиотека Бекетовых-Блока / Публ. З. Г. Минц, С. С. Лесневского // Учен, записки Тарт. ун-та. Тр. по рус. и слав, филологии. Тарту: Изд-во Тарт. ун-та, 1975. Вып. 358. С. 408. См. также: Библиотека A. A. Блока: Описание / Сост. О. В. Миллер, H. A. Колобова, С. Я. Бовина; Под ред. К. П. Лукирской. Л., 1984. Кн. 2. С. 256–257.

См.: Библиотека A. A. Блока: Описание. Кн.1. С. 257.

Лозинский М. Л. К переводу Дантова «Ада» // Литературный современник. №З.Л.:ГИХЛ, 1938. С. 97.

Там же. С. 98.

Разговор о Данте // Слово и культура. Статьи. М.: Сов. писатель, 1987. С. 112. О творческой истории «дантовского» текста М. Л. Лозинского см.: Лозинский СМ. История одного перевода «Божественной Комедии» // Дантовские чтения. М.: Наука, 1989. С. 10–17.

Акимова М. В., Болотов С. Г. Стих «Божественной Комедии» и проблема его адекватной передачи на русском языке // Славянский стих. Стих, язык, смысл. М.: Языки славянской культуры, 2009. С. 313.

Илюшин A. A. Еще один разговор о Данте // Божественная комедия / Пер. с ит. A. A. Илюшина. М.: Изд-во филол. фак-та МГУ, 1995. С. 27.

Цит. по: Башмаков А. И., Башмаков М. И. Голос почерка. СПб.: Петрополис, 2009. С. 114.

Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад / Перевод Б. Зайцева. Париж: YMCA-PRESS, 1961.С.27.

Там же.

Комолова Н. Л. Работа Б. К. Зайцева над переводом «Ада» Данте // Далекое, но близкое: Материалы литерат. чтений к 125-летию со дня рождения Бориса Зайцева. М.: Стратегия, 2007. С. 22.

Гаспаров М. Л. Рецензия // Данте Алигьери. Божественная комедия / Пер. с ит. В. Г. Маранцмана. М.: Классик Стиль, 2003. С. 1.

О начальных сведениях русской публики XVIII в. о Данте и его поэме см.: Алексеев М. П. Первое знакомство с Данте в России: От классицизма к романтизму. М.: Наука, 1970. С. 6–62.

Скартаццини Дж. Данте. СПб.: Общ-во вспоможения окончившим курс наук на СПб. высших курсах, 1905. С. 175. Б. К. Зайцев писал о Скартаццини: «великий знаток всего дантовского». См.: Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад/ Перевод Б. Зайцева. Париж, 1961. С. 23.

Каталог библиотеки П. Я. Чаадаева / Гос. библ. им. В. И. Ленина. М., 1980. С. 47.

См.: Библиотека В. А. Жуковского. Описание / Сост. В. В. Лобанов. Томск: Изд-во Томск, ун-та, 1981. С. 130–131.

См.: Модзалевский Б. Л. Библиотека A. C. Пушкина. Библиографическое описание: Пушкин и его современники. Материалы и исследования. СПб.: Имп. Акад. наук, 1910. Вып. ГХ-Х. С. 217–219.

Катенин П. А. Размышления и разборы. М.: Искусство, 1981. С. 95.

Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники. М.; Л.: Наука, 1964. С. 149.

Жуковский В. А. О стихотворениях И. И. Козлова // Современник. 1840. Т. 18. С. 87–88.

Бестужев-Марлинский А. А. Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: ГИХЛ, 1958. С. 669.

Сын Отечества. 1813. Ч. IX. № XIV. С. 228–229.

Батюшков К. Н. Соч.: В Зт. Т. 3. СПб.: Изд-во П. Н. Батюшкова, 1886. С. 165.

Голенищев-Кутузов Н. И. Творчество Данте и мировая культура. М.: Наука, 1971. С. 465. Заметим, что первым из русских поэтов, в совершенстве знавших итальянский язык, был не Батюшков, а любимый им Кантемир.

Батюшков К. H. Указ. соч. Т. 3. С. 423.

Там же. С. 399.

Стурдза A. C. «Беседа любителей русского слова» и «Арзамас» в царствование Александра I и мои воспоминания // Москвитянин, 1851. Ч. 6. № 21. С. 16.

См. об этом: Пильщиков И. А. Из истории русско-итальянских связей (Батюшков, Петрарка, Данте) // Дантовские чтения. 1998. М.: Наука, 2000. С. 8–32; Пильщиков И. А. Батюшков и литература Италии. Филологические разыскания. М.: Языки славянской культуры: А. Кошелев, 2003.

Тургенев А. И. Хроника русского… С. 222.

Батюшков К. H. Соч. Архангельск: Сев. – Зап. кн. изд-во, 1971. С. 351.

Пушкин A. C. О сочинениях П. А. Катенина // Полн. собр. соч.: В 16 т. (Юбилейное). Т XL М.: Изд-во АН СССР, 1937–1949. С. 220.

Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. Материалы для истории русской литературы 20-х и 30-х годов XIX века. СПб.: Б./и., 1911. С. 118.

Катенин П. А. Указ. соч. С. 100.

Пушкин A. C. Указ. соч. Т. XIII. С. 184.

Сын Отечества. 1822. № 13. С. 251.

Литературная газета. 1830. № 7. С. 285.

Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л.: Наука, 1979. С. 493.

См.: Письма П. А. Катенина… С. 73–74.

Кюхельбекер В. К. Путешествие… С. 455–456.

Сын Отечества. 1822. Ч. 76, № 13. С. 252.