Сказание о Старом Урале

– Да разве посмеет? Молчит, сопит да от ревности бессонницей мается.

– Аннушка!

– Говори, родимый.

– Скушно мне без тебя. До того скушно, что иной раз совладание над собой теряю.

– А вот и возьми меня с собой. Молви только слово.

– Попросту об этом судишь.

– Как умею. Чать, всего-навсего баба. С отцом говорил?

Строганов промолчал.

– Отец, наверно, по старине рассуждает: дескать, нельзя чужую жену, да еще у престарелого мужа, отнимать. Сам-то небось ни одну бабу чужой не почитал, а на старости о грехе да о заповедях заговорил.

– Отец знает, что у твоего муженька заручка у царя крепкая. Уведу тебя, а старик царю нажалится. Царь заставит обратно отдать. А разве взятое отдам?

– Батюшки! Какие Строгановы боязливые стали! Даже подумать боятся, что царь на них осерчает.

– Нам с ним ссориться нельзя.

– Конечно. Осерчает да и не станет захватными землями одаривать.

– Пойми, Аннушка!

– Где мне понять? А думать мне неохота, голова заболит. Врешь мне про отцовский запрет, задумав о чем-то, от меня тайном. Дура, мол, Аннушка: очумела со старым мужем. Заволокла ей любовь ко мне разум, а потому всему поверит… И то верно, что дура! Надо было мне наперед, как к себе допустить, уговор вырядить: возьмешь к себе – твоя. Не возьмешь – чужая жена. Скажи на милость, чего боишься? Коршуном по всей Каме на людские жизни кидаешься, ежели нужно тебе. А меня у старика взять не можешь!

– Кидаюсь, говоришь? Но, коли кинусь на тебя, жизнь твоя кончится, а ты мне живая нужна.

– Тебе, видать, ворованная ласка слаще кажется? Ты лучше правду гольную скажи. Неохота тебе свою вольность мне одной отдать, когда вокруг да около по краю боярыни шмыгают. Любая Семену Строганову лаской повинится, потому понимает, что ты здесь хозяин земли. Все здесь ваше.

– Аннушка!

– Может, татарка полоненная приглянулась? Слыхивала, что татарские бабы мятой да дымом пахнут. Была бы мужиком, мимо не прошла бы.

Строганов порывисто повернулся и пристально посмотрел на Анну.

– Чего глядишь? С татаркой сравниваешь? Ликом ей до меня далеко, зато годами моложе, а главное – девка.

– Дура ты.

– Была ране. А с этой ночи умная буду.

– К чему клонишь?

– Скажу. Вот к чему клоню. Надоело временами свою душу подле тебя греть. Скажу сейчас о давно надуманном.

Анна села в постели, охватив руками колени.

– Послушай, Семен. Поглянется тебе или нет, все равно запомяни сказанное. Ежели на этот раз из Чердыни поплывешь на Каму и меня с собой не возьмешь, то дорогу ко мне навек позабудь.

– Грозишь?

– Понимай, как тебе на сердце ляжет. Возьмешь – вся твоя. Не возьмешь – вспоминай на досуге, что звали боярыню-полюбовницу Аннушкой. В Москву подамся. Там, сказывают, царь Иван жен, как в бане веники, меняет. Может, на глаза ему попадусь и хоть на месяц в ряд с ним царицей на Руси встану. Вот тогда Строгановым грамот дарственных на земли получать не доведется.

– Молчи.

– Неужели? Что сделаешь, если ослушаюсь и не стану молчать? Поди, по-строгановски за горлышко приголубишь и ласкать станешь, пока язык не посинеет?

– Дуреешь ты, Анна. В силу свою веришь над моим разумом.

– А ты покажи, что нет над твоим разумом моей бабьей силы!

Строганов шагнул к Анне, но она не пошевелилась.

– Коли хлестнешь, укушу. Хлещи. Чего ждешь?

– Не про то молвишь… Не надо меня Москвой пугать.

– Ласково заговорил? Решай сейчас: уйдешь один – дверь сюда навек запру.

Строганов прошелся по коврам опочивальни.

– Погоди до осени. На Косьве острог поставлю. Далеко на новых землях. Там жить станем.

– Не обманешь?

– Когда обманывал?

– На иконы перекрестись.

– Без этого не веришь?

Анна помотала головой. Семен вздохнул и размашисто перекрестился. Анна вскочила с постели, кинулась на колени, прижалась головой к его ногам.

– Мой, стало быть? У всех отняла Строганова Семена.

На дворе в клети заголосил ранний петух, а через минуту-другую началась перекличка петухов по всей Чердыни…

Глава четвертая

1

Над ночной рекой погуливал с озорными порывами ветер.

Струг хозяина Камы, Семена Строганова, заплыл на ее стрежень из Вишеры.

Раскидывая в темень оранжевое пламя, похожее на отсвет лесного пожара, готовилась взойти полная луна. Ее шар, огромный и багровый, как шаманский бубен, облитый жертвенной кровью, наконец поднялся над рекой и лесами.

В синем небе низко повисли спелые звезды.

Вода ночью в Каме, как смола. Мечутся по ней, будто вскипая со дна, белопенные буруны. Берега скрыты темнотой, но лесные шумы, завывания, стоны и треск слышны на струге – это гуляет по лесам ветер. Для струга он попутный. Судно бежит, обгоняя сильное течение.

Лесные просторы верхнего камского плеса самые дикие. Даже кочевники сторонятся их. Пока эти леса боятся только двух хозяев – ветра да огня. Первый корчует и валит лесных великанов, второй превращает в пепел заповедные для человека чащи.

Кама! С X–XI веков стала она дорогой к диковинам Перми Великой для землепроходцев с Руси. Их древнейшие погребения остались на камских берегах вечной памятью о тех, кто живот свой положил за право величать Каму русской рекой.

Везли новгородские купцы тамошним кочевым финским племенам – чуди, черемисам, вогулам, остякам, перми – товары с Руси и доброе слово о благости оседлого житья. В тринадцатом лихолетском столетии шастали здесь шайки ханской Орды, поднимались на Каму с Волги, потом вконец разорили в низовьях княжество древних болгар, дали Каме-реке свое прозвище – Ак-Идель, что означало Белая река.

Однако и золотоордынцы не смогли отбить у новгородских людей охоты селиться на Каме. Становились по берегам остроги, городки и починки. Очищались от кокоров первые просеки – под хлеб. От набегов кочевников оставались на пожарищах погосты с крестами, но дотошный народ, отмерявший лесные версты на глазок, заводил и рыболовство, и бортничество, торговлишку мягкой рухлядью, устраивал здесь жизнь по старинному навыку, считал зверя в лесах и рыбу в водах с беззазорным привиром.

При Иване III Русь начала под чистую метлу подметать землю отчизны от навоза долгого татарского постоя, скидывать, шевеля натруженными плечами, последние остатки ига.

Камские поселенцы-новгородцы, настойчиво приучая кочевых соседей к оседлому укладу, заключали ряды с князьками и шаманами, заявляли равные с ними права на богатства камского края. После споров и драк обе стороны расходились, не осилив друг друга ни мечами и бердышами, ни ножами и огнем.

По приказу Ивана III князь Федор Пестрый и воеводы Гаврила Нелидов и Василий Ковер поднялись по Каме в Великую Пермь для распознания причин споров между камскими жителями. Царь наказал воеводам быть твердыми и в случае, ежели не удастся замирение добром, воевать для покоя Руси камские земли у пермских князьков, а заодно и у новгородцев, ибо они, по Шелонскому договору, приписали Великую Пермь к своим владениям, брали с нее дань.

Добром дело не обернулось, и московским миротворцам пришлось применить силу. После разгрома пермской рати и пленения ее полководца Качалмы камский край признал власть Москвы. И тогда-то посадские люди Новгорода, братья Калинниковы, впервые завели солеварни на угодьях речки Усолки, неподалеку от будущего города Соликамска.

Из-за спора великого князя Московского и всея Руси Василия III с Новгородом усилился исход вольнолюбивых людей новгородских на Каму. За ними пошел в плутания ватагами, или, по-пермяцки, утугами, разный прочий люд, недовольный новыми порядками на Руси.

Нужда и страх вели в лесной край – на Каму, Вишеру, Чусовую и Колву – людей, непокорных властям, но терпеливых и неутомимых в труде. Не чаяли они обрести на новых землях жизнь легкую, но шли сюда, чтобы жить и трудиться вольнее, уйдя от строгостей и кровавых споров церковных, распрей боярских, бремени поборов, от войн, правежа, суда неправого и царских немилостей. Шли сюда и люди работные по выклику купцов, затевавших в новых местах промыслы и торговые дела.

И когда наступили времена царя Ивана Грозного, времена царской опричнины и земщины, там, в камском крае, уже сложился свой уклад жизни, и был он примерно одинаков во всех городках и присельях, что на Колве, что на Вишере, хотя сошелся в эти поселения самый пестрый народ со всех концов Руси. Были ведь и такие головушки, коим и в новых местах вольности не хватало, и если царский закон и здешняя власть прижимали круче, то такой удалец вынимал из-за пазухи нож и приставал к разбойному люду на лесных тропках-дорожках… Но и на таких находилась здесь упряжь! И находили эту упряжь не царские воеводы, не блюстители закона, а совсем другие люди – кремни. Было их мало, но этой людской породой и становилась Русь владелицей суровых и дальних краев, с богатствами явными и тайными…

Как раз при грозном царе Иване разнесло голосистое эхо Камы зычный голос купца-солевара с русской реки Вычегды, голос Иоаникия Строганова.

Объявился он на Каменном поясе с тугой мошной и с немалым опытом солеварения, накопленным еще в родных краях, на речке Солонихе. Той солью присыпали вычегодскую и двинскую красную рыбу – на том и разбогател Строганов. А придя на Каму и тут утвердившись, мыслили купцы Строгановы присыпать отныне камской солью весь хлеб, что, благословясь, сажает в печь хозяйка каждой избы на Руси!..

Небо стало голубым, высоким и прозрачным, как ключевая вода. На виду – речные берега, то высокие и крутые, то низкие, заливные. От прибрежных лесов густые тени между лунными бликами. Стелется по воде рогожка лунного отражения.

Гонит ветер по лунной Каме струг под белым парусом. Вышит на нем цветным шелком сохатый с синим крестом между рогов. Струг большой, широкий. Для плыва выбирает места поглубже, чтобы днищем не скоблить речное дно. От тяжести струг дал глубокую осадку, а как ему не отяжелеть, когда пищали несет! На корме срублен домик под плоской крышей, из его слюдяных оконец гляди в любую сторону. Нос красиво выгнут, и прилажена там, спереди, икона Николая-угодника, покровителя странствующих и путешествующих на водах.

Пробегает струг мимо речных заводей. Доносится с них перекличка лебедей-кликунов, да такая печальная, что берет за сердце. Одинокие царственные птицы летают над рекой, путая день с ночью, верно, из-за лунного волшебства. Подлетают они и к самому стругу и призывно курлычат, будто жалуются на невзгоды крылатой своей судьбы. Лебеди! Кочевники и русские сложили на Каме много мудрых преданий про эту птицу, и блюдут здесь люди неписаный закон о ее неприкосновенности.

На носу собрались удальцы-ватажники Семена Строганова. Все они лихие парни, вышедшие на Каму из Вологды и Углича по выклику. Сидит с ними и беглый костромич Иванко Строев. Его разговор с хозяином в Чердыни был коротким. Приказано было плыть на хозяйском струге. Слушают ватажники седого гусляра родом с Волхова.

Шевелят старческие пальцы струны гуслей, и льются слова старины про князя Александра Невского и про подвиг Руси в Ледовом побоище на узмени Чудского озера у Вороньего камени… Голос у гусляра еще густой, всякое слово выпевает внятно. Поет с закрытыми глазами, а ветер раздувает, закидывает за плечи белые космы его бороды.

Рядом с гусляром Досифей временами вторит пению надтреснутой октавой. На плоской кровле избы стоит в рост кормчий, чернобородый ушкуйник с Ладоги, скрипучим рулевым веслом направляет путь струга.

Под парусом у мачты отворен люк. Там в темноте внимает непонятному пению плененная Игва.

Семен Строганов любит слушать на воде старые песни и былины, любит помечтать о будущем камского края, когда утихомирится разбой, прекратятся набеги сибирских татар. Мерещатся Семену строгановские города, более могучие, чем Кергедан и Конкор. Города с неприступными стенами, чтобы от одного погляда на них всякий почувствовал величие Руси. Недаром сам царь Иван Васильевич дал Строгановым власть крепить усторожье Руси на дикой, лесной Каме.

Семен Строганов, склонив голову, вышагивает по стругу, и, кажется, нынче не веселит его песня гусляра. Ватага знает норов хозяина, и хмурость Семена Аникьевича молодцам его не в диковину. Но сегодня людям понятно: что-то тревожно, неладно у него на душе.

Бежит и бежит струг по лунной Каме, больше на свету, а то вдруг нырнет в береговую тень. Слушая ночные шорохи и стоны по берегам, кормчий нет-нет да и перекрестится.

Но вот речное эхо донесло издали чье-то заунывное пение. Постепенно оно усилилось, как отзвук дальнего грома. На струге примолкли. Стихли струны гуслей. Парни всматривались в даль, неясную в лунной мглистости. Пение все приближалось, и, когда струг вышел из-за поворота, открылся всем знакомый крутой мыс, где над высоченным каменистым обрывом вогулы издавна собираются на свое мольбище. Сейчас здесь пылает пламя больших костров, разносится вой шаманов под звон бубна и барабанов. Возле костров – толпы людей. Ветер сдувает с мыса густой дым, прижимает к воде, стелет по реке белым саваном.

Строганов крикнул кормчему:

– Стремнина здесь. Не оплошай, Кронид!

– Не тревожься, хозяин! Под мыс не поднесет, пока в руках сила не ослабла.

Досифей проводил взглядом обрыв.

– Опять шаманы на нас, грешных, народ науськивают. Ладно, сей раз пронесло. Садись, дедушка, допевай.

Всем на струге понятен смысл Досифеевых слов: держать близко к этому береговому мысу опасно: того гляди, дождешься певучей смертоносной стрелы!

Мыс с дымными жертвенными кострами – далеко позади. Гусляр опять запевает старину. И каждому на струге кажется теперь, будто песнь – про сегодняшнее, близкое…

Да, царь отдал Каму Строгановым; поставлены на ней Строгановыми вехи. По царской грамоте земли камские – строгановская вотчина, но не все кочевники знают, что написано в грамоте, и для них она не закон. Но зато любой кочевник знает белый парус приметного струга, знает, что хозяин его не больно жалостлив, когда кто-либо не податлив его хозяйской руке…

Аникий Строганов отдал в руки сына Семена надзор за камскими берегами от чердынских угодий и по Вишере до самых ее верховий. Наводя здесь свои порядки, Семен опирался перво-наперво на законы свои и лишь потом – на государственные, когда приводил за собой царских слуг и церковных проповедников. Он на свой лад понимал утверждение Руси на Каме…

Ветер после полуночи стих, парус струга, обвисая все ниже, шлепал холстиной по мачте, как бабы вальком по мокрому белью. Реку запеленал туман. Он наползал из мочажин и сырых низин береговых оврагов.

Давно перестал петь гусляр. Разошлись по своим закуткам парни. Досифей спал, растянувшись на досках. На носу дозорный по окрикам кормчего промерял шестом речную глубину.

Иванко Строев стоял у борта, а рядом, положив руки под голову, лежал на лавке у раскрытой двери корабельной избы Семен Строганов. Он заметил Иванка, спросил:

– Слушаешь, как наши леса шумят?

– Слушаю, хозяин, как твой струг воду сечет.

– Никак, недоволен стругом?

– Знамо дело. Тяжелый. Как заморенное водой бревно на реке лежит. Грузен. Нет в нем легкости на парусном ходу, а уж под веслами с гребцов, как в бане, пот выжмет.

– Может, и причину грузности знаешь?

– Причина знаткая. По старому канону излажен. Дуга днища не в том аккурате изогнута. Она ему ходкость убавляет.

– В Кергедане будешь новые струги ладить по своему разумению. Ходкость и мне по душе.

– Струг надо ладить, чтобы речная вода на ходу веселым голосом под ним пела.

– Под моим не слышишь веселости?

– Да откуда ей быть? Плещется вода под нами, как старушечий говорок. Ко сну от него клонит.

– На словах у тебя все гладко выходит. Погляжу, каким на деле окажешься.

– За струги бранить меня не станешь. На воде пухом будут лежать.

– Понимай, легкость в стругах нам для защиты от ворогов нужна. Сам ты свидетелем в Чердыни был, что сибирские татары против камских земель задумывают. С острым ухом приходится жить. Что не спишь?

– Успею. Каму охота поглядеть. Впервой ее вижу.

– Еще наглядишься.

– Доброй ночи, хозяин.

– И новый наказ мой запомни. С часу, как сойдем на берег в Кергедане, для всех станешь Иваном. Нельзя тебе Иванком быть. Откуда ко мне пришел, только сам помни. Любопытство людское не ублажай…

Охватило Семена раздумье о тех двадцати четырех годах, что унесло ледоходами Камы в неведомый ему Каспий. Все эти годы он помогал отцу богатеть. От отца перенял купеческие ухватки, но сам прибавил к ним свое, совсем не купеческое бесстрашие, суровость, безжалостность ко всем, не исключая и самого себя.

С глазу на глаз с вечной опасностью, среди неумолимой природы, выискивая новые земли, он воспитал в себе привычку к одиночеству орла в небе, только жил без орлицы, без ласки. В молодости не целовал женщину по зову сердца, целовал, только чтобы погасить жар в крови.

Недавно стал вот понимать, что молодость прошла, а душа не согрета тем, чем все люди ее согревают. Стало труднее сносить одиночество; задумывался о тех временах, когда подкрадется старость. Но стоило только вспомнить о своем назначении на земле, об огромном, все еще не замиренном лесном крае, как все личное уступало место иным думам, иной, самой главной тревоге: за будущее всего строгановского рода и его огромных богатств. Рождалась эта тревога от многих причин, но чаще всего, когда слышал о распрях между братьями, Яковом и Григорием. Своих братьев он не боялся, споры их будили в нем энергию, он умел быстро разнять, утихомирить несогласных. Порой они напоминали ему кобелей, грызущихся из-за кости, которую ни тот, ни другой не в силах отнять. Опаснее была для Семена глухая тоска, когда охватывала усталость, нападавшая вдруг: не хотелось тогда двигаться, даже шевельнуть рукой, пропадал интерес к делам, приходило желание лечь на спину, смотреть на облака и не допускать до сердца и ума никаких мыслей о судьбах края и рода.

Когда накатывалась на Семена такая тоска, ему стоило огромного труда встряхнуться, заставить себя шагать, действовать, бороться. Семен Строганов обращался тогда к самым смелым мечтам, к самым дерзким помыслам. Ведь у края под боком – необъятное Сибирское царство. Захватившие его татарские ханы хорошо видят, как близко подвели к нему Строгановы Русь Московскую.

Притихли ханы лишь до поры до времени, покамест разведают силы русских и соберут свои. Если бы эти властители Сибири смогли победить междоусобицу, достичь согласия между собой, несдобровать соседнему краю Каменного пояса – вотчине строгановской! Страшно подумать, как пожрут и испепелят пожары все созданное в крае. Предотвратить такое бедствие можно лишь одним путем – самим пойти на татар, за хребет Рипейских гор.

Самим пойти? Сколько же для этого требуется удальцов, сколько золота, сколько прочих богатств? Где взять их даже таким купцам, как Строгановы?.. Впрочем, разве он, Семен Строганов, ведает то, чего не ведает никто: какие скрытые богатства таят в себе леса и недра Каменного пояса по сию и по ту сторону хребта.

Семен-то кое-что слышал от пленных вогулов и от татар: есть, мол, в твоем крае и золото, и каменья бесценные, и руды. А где все это спрятано в кладовых земли камской? Как дознаться?

А дознаться-то надобно поскорее, иначе дознаются другие, и все то, во имя чего прожита была жизнь отца, во имя чего пролетела собственная молодость, все то, что оплачено немалой кровью и великим потом работных людей, уйдет в другие руки, а то и просто на поток и разграбление. В своих же строгановских руках богатства эти превратятся не просто в великую силу, а откроют вдобавок дорогу к Сибири, к богатствам еще большим и уже вовсе неведомым.

Семен чувствовал, что одному такого дела не поднять, не осилить. Но помогать-то было некому! Отец одряхлел от старости, износился телом и духом, тянулся теперь к богу, замаливая грехи молодости, стараясь отвратить загробную кару, избегнуть адского пламени.

Оставались братья. Семен только морщился, когда думал о них. Поэтому искать силу приходилось в конце концов только в самом себе, и сила эта должна утвердить Строганова в крае навечно, как вечны здесь воды самой Камы, отражающие небесные звезды.

Была еще у Семена слабая надежда найти помощь в племянниках. Но они еще не под его рукой. Их надо не спеша научить строгановской хватке, но и в них уже проявляется то, что взяло власть над братьями: лень и беспечность.

Братья! Яков Строганов почти и в глаза не видел камского края. Живет в Москве. Из купеческой шубы, из московских хором не вылез. Ест по-столичному сладко, уминает боками перины лебяжьего пуха. При царском дворе пыль в глаза пускает отцовским богатством. Всегда чутко прислушивается, что подумывает государь о делах отцовских на Каме, кто из бояр и дворян ему напраслину на Строгановых нашептывает. Смотрит, как бы не прозевать опасности, когда надо вовремя умаслить, бобрами на шубы одарить, ежели почему-либо строгановский камский возок вязнет в московских сплетнях.

Григорий – тот слишком суеверен. Живя здесь, в крае, боится звериного рева. Храбрится там, где боятся его самого, но при виде крови закрывает глаза ладонью. Любит хлестать слабого, выжимать полушку у голодного, зная, что тому некуда податься, ибо на камской земле – везде Строгановы, а уйти назад на Русь заказано законом. Григорий не в меру труслив, зато в меру умен, хотя и хитер, как всякий купец.

Григория растила мать, он маменькин сынок в семье. Она сызмальства запугивала его темными углами горниц, ликом грозного господа бога, и этим же ликом Григорий пугает теперь отца. Зачем пугает, с какой целью? А все затем, чтобы старик скорее разделил богатство, ибо Григорий надеется получить львиную долю.

Семен давно решил, что не допустит Григория властвовать в диком, необжитом крае: как необъезженный конь, этот край разнесет строгановский возок, попади вожжи в слабые руки брата. Потому и нельзя допустить родительского дележа строгановского богатства. Налетят на опрокинутый возок, давя друг друга, разные прихлебатели, близкие к царскому двору, растрясут, растащат богатство.

Известно Семену, как с каждым годом теснее смыкается круг завистливых врагов. Как вороны, каркают они царю на Строгановых, будто бы те сами метят в цари, хотя пока, мол, не в московские, а еще только в камские. Всякое лыко готовы враги поставить в строку роду Строгановых, лицемерно сетуют насчет строгановской жестокости в обращении с простым народом.

Семен и сам знал, что нелегко живется народу в строгановских вотчинах. Ему часто казалась излишней прижимистость отца и брата, но он не мог за всем усмотреть один, а иногда ощущал свое бессилие бороться с самодурством старика и алчностью Григория.

Двадцать четыре года прожиты Семеном в крае не напрасно. Его струг избегал Каму и впадающие в нее реки до их верховьев. Семену ясно, что эти реки – единственные пути-дороги края, только они и помогают осваивать эту землю, а потому на них-то и необходимо ставить больше крепостей. Лесу здесь хватит на сто городов таких, как Новгород, но маловато умелых рук да смекалистых голов.

Строгановы кликают народ с Руси, но идет он с большой опаской; недруги на Москве и враги-завистники в других городах Руси пустили слушок, будто Строгановы заживо с работных людишек шкуру сдирают, непосильным трудом народ на варницах гноят. Сколько ни подкупай завистника, все равно досыта не задаришь.

Люди Семену нужны! Хочется ему научить их понять, полюбить этот край не только за то, что умелец может здесь за недолгие годы на весь остаток жизни поправить карман. Нет, Семен Строганов сам любит Каму за дикую красоту и необузданную силу, потому и рад он видеть рядом с собой побольше таких же людей, охочих до нелегкого счастья! И порой он находит этих людей. Вот хотя бы тот же Иванко… Чутьем догадывается хозяин, что в этом парне найдет не простого ремесленника!..

Семен теперь уже не боится думать о скорой смерти отца. Станет тогда проще вышибать из брата неразумную скупость и мелочную жадность. Отец и сам стал на старости таким, но Семен никогда не осудит вслух, не поднимет руки на отца – старость всегда чудная и часто меняет людей!

Туман над рекой все гуще и белее. Он уже заползает с воды на струг.

Подумал Семен и об Анне. Мысль эта вытеснила все прочие раздумья. Анна возникла перед ним, как живая, а в ушах зазвенел ее голос. Порой думалось, что уж не нарочно ли подослал кто-то эту женщину в его жизнь, чтобы затуманить ему рассудок. Сознавался себе сам, что и эту гордую боярыню первый раз обнял с голоду по женскому телу, но потом… Потом он стал все более и более ценить ее, дорожить ею. Что привязало его к Анне? Властная душа ее или еще более властный дурман белого тела, от которого обмирал рассудок? Никогда не боялся он ничьих угроз, а когда Анна в последнее свидание пригрозила ему разлукой, он почувствовал настоящий страх.

Лежал Семен и слушал перекличку кормчего с дозорным промерщиком, услышал слова про туман… До восхода солнца кормчий решил пристать к берегу.